Часть 4

— Сергей помолчал, вяло и отрешенно тыкая вилкой в кружок сервелата. — Номер может получиться, но подумай обо мне. Меня сочтут трусом. Ты хочешь быть другом человека с репутацией труса? Закроем и этот вопрос, возвращаться к нему бессмысленно.

   В продолжение всего разговора он чуть ли не каждое свое предложение как бы завершал крупной и твердой точкой. Он явно подводил итоги. Многое ему представлялось ясным и определенным, он опять вошел в форму: остроумен, бескомпромиссен, талантлив. Вокруг него воздух так и искрился энергией и жаждой действия. И еще он был тогда особенно к себе беспощаден, хотя, впрочем, собственную персону

— Сергей помолчал, вяло и отрешенно тыкая вилкой в кружок сервелата. — Номер может получиться, но подумай обо мне. Меня сочтут трусом. Ты хочешь быть другом человека с репутацией труса? Закроем и этот вопрос, возвращаться к нему бессмысленно.

   В продолжение всего разговора он чуть ли не каждое свое предложение как бы завершал крупной и твердой точкой. Он явно подводил итоги. Многое ему представлялось ясным и определенным, он опять вошел в форму: остроумен, бескомпромиссен, талантлив. Вокруг него воздух так и искрился энергией и жаждой действия. И еще он был тогда особенно к себе беспощаден, хотя, впрочем, собственную персону никогда не жаловал.

   — И снова ты для меня новый и непонятный! От прежнего Сергея Иванова многое осталось, но есть в тебе какая-то недомолвочка, боюсь, говоришь далеко не все. У тебя нынче приступ талантливости, да, приступ, талант — патология, только с положительной сущностью. И вот, попав в такое состояние, не обнаружил под рукой настоящей проблемы, достойного дела. И тогда тебе померещилось: вот оно!.. Или, возможно, ты возомнил себя этаким неоПечориным? Не гонит ли тебя туда рутина наших мелких, повседневных дел, наконец, разочарование, в том числе и в прекрасной болгарке? Не едешь ли ты, вместо того чтобы врачевать, врачеваться? Лекарь, исцелись сам!

   Сергей рывком встал, закурил, прошелся по комнате от угла, где стояла тахта, к двери на лоджию, вернулся к тахте, обдумывал слова Орлова — они для него явились, видимо, неожиданностью. Орлов же заметил, как за несколько недель, которые они не виделись, он подтянулся, ходил стройно, не в ленивую раскачку, а прямо, как и надлежит офицеру. Тенниска, джинсы и кроссовки не могли скрыть, что это был человек, который носил форму.

   — Видишь ли, Валька, в чем закавыка, предупреждаю, очень существенная, но не более того: Миряну-то я полюбил…

   — В сообщении — для меня нуль информации, — с Сергеем можно было говорить только жестко, мямли на него не воздействовали. Но не исключено, Орлов тут немного перегнул, потому что тот снисходительно и свысока взглянул на него безумными во гневе очами, изрек:

   — Мудрому достаточно! Однако я вынужден кое-что объяснить. Не обижайся, того требует истина. Так вот, начнем аб ово, от яйца. История с Миряной меня опрокинула. Шел своей дорогой, вроде бы ступал твердо, а потом шквал, тебя подняло в воздух, и невесомость, вообще никчемность твоей жизни стала совершенно очевидной. Движение вперед предстало всего лишь в виде гипотетической допустимости. Все оказалось на поверку ерундой, мышиной возней… Ни жены, ни детей, а тут еще понял: Миряну лучше всего оставить в покое. У нее семья, ребенок, — создавать счастье на чужом несчастье? К болгарам у нас отношение особенное, самая близкая наша родня.  Вообще для меня Болгария… — Сергей тогда и рассказал о своем прапрадеде. — Слишком большая ответственность и чувство сшиблись в моей душе. Скажи, зачем мне Миряну и ее ребенка лишать мужа и отца, родины, наконец? Понимаешь, для себя, именно для себя, я должен переступить через две судьбы, может, через три, а то и все четыре, если иметь в виду и себя тоже.