Часть 4

От бровей до подбородка по его скулам протекли грязные дорожки пота: в железной кабине при такой духоте – не сахар.

— Колька! – крикнул он мне. — Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт, хорошо? Обязательно передай!

— Ладно, передам, — сказал я, и, груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля.

Берёзовые хлысты на прицепе, с обрубленными сучьями и ветками, казались неестественно длинными; ободранная стальными тросами кора

От бровей до подбородка по его скулам протекли грязные дорожки пота: в железной кабине при такой духоте – не сахар.

— Колька! – крикнул он мне. — Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт, хорошо? Обязательно передай!

— Ладно, передам, — сказал я, и, груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля.

Берёзовые хлысты на прицепе, с обрубленными сучьями и ветками, казались неестественно длинными; ободранная стальными тросами кора слезилась соком, а под корой желтела древесина, похожая на голую кость; тонкие вершинки, свисающие с прицепа, раскачивались и пружинили в такт ухабам. Отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких уже вывезено из леса, а всё везут и везут…

Дорогой я вспомнил, что надо бы зайти к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику – это по пути. Дом их стоит на окраине, и отец Серёжки, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорят лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: «Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом». А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжеватой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: «Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?». Это верно: двуручные пилы, «лучки», ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.

Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся домой после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: «Ну, ты погляди-ка, ну вылитый Антон! Ну как две капли!». А потом обязательно спросит: «Как там мать, девчата?» — и взъерошит своей тяжёлой клешнястой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А, может, мне это только казалось.

С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Хотя и мне пришлось дважды посидеть во втором: заболел, неизвестно откуда взявшейся скарлатиной, пропустил два месяца и в том году меня в школу больше не пустили.

Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но с начала нынешнего лета встречаться стали реже и реже. За последний год он здорово изменился: ростом вымахал, как на дрожжах, забасил и, возомнив себя совсем взрослым, перестал приходить на наши игрища. А уж материться стал – ну просто виртуозно! И откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не замечая, ни женщин, ни ребятишек. Особенно, когда подопьют. А ему и вовсе далеко ходить не надо: тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз так запустит матом, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скора. Если при отце Серёжка курил почти в открытую, то при матери — ни-ни. О таких женщинах, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба!

Ещё в позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию с другими. Привёл он нас в школьный зал, именуемый «актовым» (там проводились школьные линейки, зимой – занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:

— Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут с работы. Пусть полюбуются на вас, — и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.

Иван Григорьевич вид имел внушительный.