Часть 31

Учительница, войдя в класс, удивилась:

— В вашем классе – и такая тишина… Ну и ну.

Не знаю, как я смог просидеть до конца уроков. В виски стучало одно-единственное слово: «Предатель! Предатель! Предатель!..». Если бы меня вызвали к доске, я не сумел бы разжать губ. На переменах я не выходил в коридор, и никто не подходил ко мне. К Галке тоже никто не подходил. Каким-то неведомым мне чутьём, ребята понимали, что сегодня нас лучше не трогать, и я был им благодарен за это.

На следующий день, по

Учительница, войдя в класс, удивилась:

— В вашем классе – и такая тишина… Ну и ну.

Не знаю, как я смог просидеть до конца уроков. В виски стучало одно-единственное слово: «Предатель! Предатель! Предатель!..». Если бы меня вызвали к доске, я не сумел бы разжать губ. На переменах я не выходил в коридор, и никто не подходил ко мне. К Галке тоже никто не подходил. Каким-то неведомым мне чутьём, ребята понимали, что сегодня нас лучше не трогать, и я был им благодарен за это.

На следующий день, по дороге в школу, меня перехватила Надя и взволнованно сказала, пытаясь заглянуть в глаза.

— Коля, клянусь! Я ничего ей не говорила! Не веришь? Вот честное комсомольское! – и для убедительности перекрестилась.

Не знаю почему, но я сразу ей поверил — столько искреннего сочувствия было в её глазах! Да и какая разница, кто и что рассказал Галке? Одно я знал наверняка: Галка не простит. И винить, кроме самого себя, мне было некого.

Потянулись дни, похожие на пытку. Я входил в класс, садился за парту и сидел до последнего звонка, почти не выходя на перемены. Когда вызывали к доске, я что-то сбивчиво и путано отвечал, не поднимая глаз, и, точно пьяный, неловко задевая парты, возвращался на место. Моя успеваемость покатилась по наклонной: журнал запестрел тройками, а вскоре появились и двойки. Забросил я не только учёбу, но и книги. Немного отвлекала работа по дому, но какая работа зимой? Наколоть дрова, почистить в стайке у Дуськи с телёнком да натаскать из колодца воды – вот и всё. Остальное время валялся на топчанчике, держа в руках книгу для отвода глаз, или слушал, не слыша, радио. Мама, видно, понимала, что со мной происходит неладное и уже несколько раз спрашивала: почему Галя перестала к нам заходить? Я отмалчивался, и она, вздыхая, отступалась от меня. Зина, наверное, что-то разузнала у девчонок, и однажды, когда мамы не было дома, подсела ко мне и, со свойственной ей прямотой, сказала:

— Из за какой-то вертихвостки и так переживать… Брось ты, Колька! Ты же такой парень – свисни и за тобой табун девчат побежит.

— Она не вертихвостка. И мне никто не нужен, — отрезал я.

— Ну, как знаешь…

Вначале я упивался жалостью только к себе, считая себя самым несчастным человеком на всём белом свете, но изо дня в день, глядя на сидящую впереди меня Галку, я начал понимать, что ей ничуть не лучше, а, возможно, и хуже, чем мне – это её предали. Даже невооружённым глазом было видно, как заметно она изменилась: реже стал слышен её смех, появилась не свойственная ей сдержанность и задумчивость; она почти не участвовала в играх, а если играла, то без прежнего энтузиазма. Правда, учиться продолжала ровно, без срывов.

Всё это, вместе взятое, делало мою жизнь в школе почти невыносимой. У меня даже мелькнула крамольная мысль: не бросить ли школу и – на лесосеку. Как Серёжка Кузьмин. Я не буду видеть Галку, она меня, и постепенно всё забудется… Но я тут же её отбросил, как неосуществимую: мама ни за что не позволит бросить школу, а против её воли я, конечно, не пойду.

Между тем, мои дела в школе шли хуже и хуже. Учителя не могли понять, что со мной происходит, стыдили, читали нотации, оставляли после уроков, но ничего не помогало. Наконец, Валентина Ивановна в конце занятий подошла ко мне и сказала:

— Коля, задержись ненадолго, мне надо с тобой поговорить.

Закрыв за последним учеником дверь, Валентина Ивановна присела рядом со мной.

— Я не стану тебя упрекать и ругать за плохую успеваемость, сам знаешь – это недостойно тебя. Теперь о другом. Вижу: между тобой и Галей что-то произошло, но ты ведёшь себя не по-мужски. Ты просто раскис и, извини за грубость, превратился в мокрую курицу. Пойми, Коля, жизнь на этом не заканчивается – она у тебя только начинается, и впереди будут испытания намного тяжелее, поверь! И к ним надо готовиться уже сейчас. Ты слушаешь меня? – я кивнул, она помолчала, потом обняла меня за плечи, как обычно обнимала мама, и сказала: — У тебя замечательные способности, Коля.