Часть 3

Потому что, хотела она этого или не хотела, но в голове назойливо вертелся далеко не радостный вопрос: сколько тебе, Евдокия, удастся заменить батареек? Она спрятала часы в шифоньер, пообещав себе избавиться от них, как только выздоровеет.

   Температура держалась больше недели, потом поднялась снова. Клава ездила каждый день на рынок, покупала там гранаты, клюкву, апельсины и мандарины, поила ее соками и лекарствами.

   — Ну, Степановна, упала духом ,- упрекала Клава, кладя ей на лоб ладонь и недовольно хмурясь.

   Так Клава с точностью до десятой доли градуса определяла температуру у Люды и Владьки, когда те

Потому что, хотела она этого или не хотела, но в голове назойливо вертелся далеко не радостный вопрос: сколько тебе, Евдокия, удастся заменить батареек? Она спрятала часы в шифоньер, пообещав себе избавиться от них, как только выздоровеет.

   Температура держалась больше недели, потом поднялась снова. Клава ездила каждый день на рынок, покупала там гранаты, клюкву, апельсины и мандарины, поила ее соками и лекарствами.

   — Ну, Степановна, упала духом ,- упрекала Клава, кладя ей на лоб ладонь и недовольно хмурясь.

   Так Клава с точностью до десятой доли градуса определяла температуру у Люды и Владьки, когда те в детстве болели. Проверяли потом градусником — Клава никогда не ошибалась.

   Евдокия Степановна и Клава жили дружно, а в последние годы, когда дети выросли: Владька после армии укатил в Сибирь, а Людмила вышла замуж, они еще больше сблизились, стали как родные сестры.

   — На поталу себя пустила, — сказала Клава с упреком, и хотя Евдокия Степановна нее понимала толком, как это можно «пустить себя на поталу», знала, что поступает плохо. Этим же выражением Клава встречала дочь, когда та, разведясь с мужем  вернувшись к матери, приходила теперь домой поздно от каких-то неизвестных подруг.

   — Улыбаешься лежишь, — корила Клава и за то, что Евдокия Степановна посмела улыбнуться. — Хватит лежать-то, Степановна. Подумаешь, невидаль какая — грипп. Каждый год болеем. То английский, то гонконгский, то китайский… Господи…

   Клава по природе своей не умела молчать, ни сидеть без работы. Она тараторила без умолку, приставала к Евдокии Степановне с гранатовым соком все равно, что с ножом к горлу, вытирала в ее комнате пыль по несколько раз в день, объясняя это какими-то противовирусными соображениями. Когда она говорила, собственные слова как бы вдохновляли ее, придавали особый азарт делам, и она, довольно широкая в кости и плотная, с завидной легкостью носилась по квартире, делая попутно что-нибудь полезное и необходимое.

   — Погоди, скоро и тебе уходить на пенсию, — напомнила Евдокия Степановна.

   — Уйду и не оглянусь, — пообещала Клава. — Поеду к Владьке внука нянчить. Грибы-ягоды собирать. Пишет он: там их пропасть… А эта, — Клава кивнула головой в сторону комнаты дочери, где Людмила напевала что-то, — пусть остается здесь. От нее радости как от козла молока…

   — Я пошла, — донеслось из прихожей.

   — Слышала? «Я пошла»,- Клава повторила Людмилин тон — ленивый, небрежно-независимый. — Она пошла… И парень был будто бы хорош, и родители, что ни говори, неплохие люди. Какая там меж ними кошка пробежала — умру, наверно, а знать не буду. Избаловали мы ее с тобой, Степановна. Барыню вырастили, барыню… Мать до сих пор ей стирает — руки у нее, прости меня, Господи, будто из другого места торчат. А идет по улице, ну тебе артистка: боязно даже мне к ней подходить. Такие брючки на ней говорящие, пальтишко с иголочки, сумочка самая модная, глазищи подведенные — думает, наверно, дурачье, что это, по крайней мере, дочь прохвессора какого. — Клава нарочно говорила «прохвессора».