Часть 3

Да и поливать особо нечего: огурцы отходят, помидорам много воды не надо, остаётся капуста – она-то водичку любит.

На сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая Катя три года назад уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт мороженое. Когда я узнал об этом, то удивлению моему не было предела: как это – смотреть кино и есть мороженое? Ладно, мы втихоря, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки семечками – они бесплатныё, а тут — мороженое! Получается, два горошка на ложку.

Да и поливать особо нечего: огурцы отходят, помидорам много воды не надо, остаётся капуста – она-то водичку любит.

На сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая Катя три года назад уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт мороженое. Когда я узнал об этом, то удивлению моему не было предела: как это – смотреть кино и есть мороженое? Ладно, мы втихоря, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки семечками – они бесплатныё, а тут — мороженое! Получается, два горошка на ложку. Ничего себе! Мать на кино-то едва-едва наскребёт… О мороженом я читал в книжках и слышал от пацанов, которые побывали в городе, но что оно собой представляет и каково на вкус, мне неведомо. Говорят, вкуснятина – пальчики оближешь! А может, и там его не все едят? Кто знает…

Средняя из сестёр Зина живёт пока с нами, но вряд ли надолго засидится в девках. Она у нас самая красивая, боевущая и уже сейчас от женихов отбоя нет. Работает она почтальоном и, если ей некогда, а это случается не так уж редко, мне приходится разносить письма и газеты по всему посёлку. Ничего, и с этим справляюсь. Зато знаю в посёлке всех наперечёт, и меня все знают, как облупленного.

Вот такая наша семья: мама, три девчонки и последний я — пацан. Отец ушёл на фронт, когда я должен был вот-вот родиться. Он так и не увидел меня — погиб в 1942-ом году. А как он ждал сына! Я узнал об этом из его писем с фронта, которые зачитывал до дыр. В одном из них он писал: «Наконец-то у нас мальчишка. Знаешь, Лиза, если что случится со мной – не страшно, есть кому продолжить наш род. Берегите его…».

И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно «просят каши», а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в глубоких, не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь. Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху – это точно. Сегодня мы сгребли и скопнили последнее сено, а назавтра наметили сметать стожок. Мама сказала: « Нам, видно, Боженька помогает». Боженьку-то она, пожалуй, к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала она, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После ухода отца на фронт, мама всё же вынула иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, и мама сняла равнодушных к её молитвам Христа и Богородицу, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила их на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат.

Посёлок наш небольшой — дворов сорок, — но вытянут вдоль грейдерной дороги километра на три, с крутыми поворотами и проулками. Из-за болот дорогу прокладывали там, где выше и суше, и петляет эта дорога до самых вырубок. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы от воды подальше. И не дома построили — избушки… С первого взгляда видно, что рублены они не на века, а на скорую руку, у некоторых даже углы не опилены и почти все крыты берёзовым тёсом; тёс этот быстро чернеет и прорастает зелёными разводами мха. А ради чего стараться, если жить в этом домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые лесхозом деляны — и посёлку конец. И придётся лесорубам с семьями, с домашним скарбом и животиною в очередной раз переселяться на новые места. За свои пятнадцать лет я сменил, ни много, ни мало, три посёлка подобных этому.

Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил возле меня, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева – ухажёра Зины.