Часть 14

— Все это — чистая случайность, — не хотел говорить этого, но все-таки сказал Виктор Михайлович.

   — Все-то вам понятно! — с укоризной произнес Иван Иванович. — А для меня загадка. Чем объяснить? Биотоки у него были помощней наших что ли, или, может, природа вообще, да и люди тоже, очень ревниво относятся к таким, как он? Посредственность предпочтительнее?.. Я ведь в этой каске до конца войны ходил — и ни царапины… Это можно назвать случайностью… Только потом я понял, что он был гениальным человеком, но ничего не успел сделать. Неужели он, читая стихи Глинки, уже предчувствовал

   — Все это — чистая случайность, — не хотел говорить этого, но все-таки сказал Виктор Михайлович.

   — Все-то вам понятно! — с укоризной произнес Иван Иванович. — А для меня загадка. Чем объяснить? Биотоки у него были помощней наших что ли, или, может, природа вообще, да и люди тоже, очень ревниво относятся к таким, как он? Посредственность предпочтительнее?.. Я ведь в этой каске до конца войны ходил — и ни царапины… Это можно назвать случайностью… Только потом я понял, что он был гениальным человеком, но ничего не успел сделать. Неужели он, читая стихи Глинки, уже предчувствовал то, что произойдет утром? Хотя, почему неужели — обстоятельства своей смерти многие описали — тот же Лермонтов, Пушкин, Джек Лондон… Для меня это загадка, Виктор Михайлович, на всю жизнь загадка. Загадка…

   Быстров умолк, прикурил. И больше не говорил ни слова. Показалась машина с зеленым огоньком. Суетливо кинулся с поднятой рукой на проезжую часть, открыл дверцу:

   — Садитесь, Виктор Михайлович. Заходите еще, спорить будем! Извините, если что не так…

    Балашов вернулся в гостиницу уставшим, прямо-таки с гулом в голове от громкого Быстрова, неудовлетворенным  -вечер был сумбурен, профессор юродствовал, а он, Виктор Михайлович, вел себя большей частью так, словно рейсшину проглотил. «3акомплесовано у профессора несколько цепей, — думал он, — неврастеник самый обыкновенный, вульгарис по-латыни, и вообще — какая-то богема. Он суеверен, да, да, суеверен. В голове у него жуткая мешанина — мезозоя и науки, странных фактов, амбиции и совершенно диких выводов! А Коля, Коля этот его — совсем прелесть, этакий вундеркинд, пророк в собственном отечестве! Стихи Глинки и смерть на следующий день от молнии — ха-ха! Какая же здесь загадка? И я хорош, ох хорош. Ладонька-детонька на защиту мою встала, дожил! Спать… спать…»

   Виктор Михайлович отвлекся от воспоминаний — сон есть сон, о нем он беспокоился особенно ревниво. Но какие ни были богатые навыки аутотренинга у Виктора Михайловича, уснуть никак не мог — мелькали перед глазами Быстров и Ладонька-детонька, причем Быстров продолжал спор, орал и размахивал руками, корчил злорадные гримасы. Лада стояла перед столом с полным блюдом дымящихся пельменей и преглупо улыбалась. От вида этих пельменей у Виктора Михайловича перехватывало горло —  зачем он только ел их перед сном? «Нет, пельмени прекрасные, восхитительные, вкусные, легкие, полезные, какие они хорошие. Хорошие, хорошие… После них такой легкий, приятный сон…» — начал мысленно твердить Виктор Михайлович, стараясь успокоиться и уснуть.

   В конце концов впечатления дня в его сознании смазались, растворились друг в друге, он перестал их воспринимать, а затем они и вовсе развеялись, и тогда он уснул — беспамятно и облегченно. Через некоторое время он стал осознавать, что спит, но его что-то беспокоит, настойчиво требует к себе внимания. С сожалением выпутываясь из забытья, понял: телефон. В полусне-полусознании взял трубку, сказал что-то еще беспамятное и услышал в ответ вчерашний жизнерадостный и юный женский голос. Она говорила с нетерпением — еще бы, целый вечер звонила («По какому праву?»- мелькнуло у Виктора Михайловича), а теперь уже, наверное, слишком поздно. Она просила прощения за беспокойство, и он, пока приходил в себя, извинил ее, уверил, по привычке быть вежливым с дамами, что, мол, ничего страшного тут нет. К удивлению Виктора Михайловича, первой его мыслью, когда сознание полностью вернулась к нему и вспыхнуло, как лучевая трубка, не имеющая никаких пространственных и временныx ограничений, было: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Это было настолько неожиданно для него самого, что он, зажав ладонью микрофон, засмеялся, захохотал даже — ему открылся юмористический смысл этого странного выражения.

   Виктор Михайлович будет болтать по телефону с неизвестной девушкой, назвавшейся Таней, до трех часов ночи. «Какая чепуха!» — время от времени станет восклицать он. Странный этот разговор закончится тем, что будет назначено свидание на пять часов вечера.