Часть 11

Иван Захарович нормально любуется природой, как всякий нормальный человек любуется, и в голове у него появляется подзабытое, шалое: «А не газануть ли маленько-маненько? Ну, чуточку, всего лишь чуть-чуть полихачить?» Любил, грешен, любил в молодости повыпендриваться, азартный был, горячий. И на танке, да-да! О, на танке еще как можно лихачить! Трамплины, подскоки, развороты, танк птицей летит, лебедем плывет, красавец, грация, дуло торчит, в восторге торчит, бодро, неукротимо, ого-го! После танка любая машина казалась пушинкой, игрушкой, дюймовочкой, которой можно крутить-вертеть взад-вперед, вверх-вниз, вправо-влево, до головокруженья, будто не асфальт под колёсами, а гладкий лед или слой мягкого сливочного масла, душистого крема.

Иван Захарович нормально любуется природой, как всякий нормальный человек любуется, и в голове у него появляется подзабытое, шалое: «А не газануть ли маленько-маненько? Ну, чуточку, всего лишь чуть-чуть полихачить?» Любил, грешен, любил в молодости повыпендриваться, азартный был, горячий. И на танке, да-да! О, на танке еще как можно лихачить! Трамплины, подскоки, развороты, танк птицей летит, лебедем плывет, красавец, грация, дуло торчит, в восторге торчит, бодро, неукротимо, ого-го! После танка любая машина казалась пушинкой, игрушкой, дюймовочкой, которой можно крутить-вертеть взад-вперед, вверх-вниз, вправо-влево, до головокруженья, будто не асфальт под колёсами, а гладкий лед или слой мягкого сливочного масла, душистого крема.

«И мы когда-то были рысаками!» — Иван Захарович самодовольно улыбается, но едет по-прежнему осмотрительно, дисциплинированно – военный, душу армии отдал, душой армии стал, нет, не военачальник, не политик, ибо прямой, ибо честью дорожил, не прогибался, но вояка напористый, храбрый, с хитрецой, со смекалкой, неожиданный, нестандартный, чем по-особенному ценный. «Нас ждут из леса, а мы из оврага появляемся», – любил повторять. Ушел из армии давно, ушел еще до перемен, красиво ушел, заслуженно, честь честью, по-людски, по-офицерски, но душа осталась там – все время читал про армию, интересовался состоянием, перезванивался с бывшими, переписывался с настоящими, встречался с молодыми, живой легендой слыл. И сейчас, как человек военный, больше всего переживает за армию, сердце колет, душа ноет. Он прекрасно понимает, какой громадный урон нанесен армии расколом страны, «три горбунка, мать их», всё равно, что в бою потерять половину дивизий, всё равно, что проиграть пятнадцать битв, «три царька, тьфу, зла не хватает». Была — единая, боеспособная, а ее разъяли, расчленили на куски, на органы, на металлолом — металлом не боеспособен. Нынешних военачальников Иван Захарович презирает, испытывает такое отвращение, будто мокрой крысой по лицу, называет шавками-сявками, открыто называет, своими именами, не стесняется. Убежден, что те честь потеряли ради чинов, промолчали, когда армию разваливали, молчаливо согласились, армию потеряли, зато чины сохранили. Особые дуболомы вверх взлетели, пузырями взлетели, незаслуженно, легковесно, надуто. Тут надо было стрелять или стреляться. Как маршал Ахромеев, вояка еще тот, классный командир, человек качества, чести.

Иван Захарович на стареньком «Москвичонке» не спешит, успеется, к черту спешку, думать не дает. Бессилие душит его, бессилием захлебывается, бессилие мучительно, бессилие заставляет боксировать бетонную стенку, голыми руками боксировать, до крови, до хруста, до лязга костей белых, живых; бессилие заставляет взрывать, бессилие порождает террористов, перекошено, криво кричащих: «Что, сволочи, утвердились? Обезопасились? Всесильные? Вот вам всем, штырь в задницу вам, скоты, ничтожества…»

Да, бессилием захлебывается старик: «Как же так?! Неправильно все, несправедливо, а изменить ничего не могу.