Любовь в Чугуеве

Любовь в Чугуеве

   Чубукову давно хотелось побывать в этом городе — почти двадцать лет тому назад он учился в шести километрах от Чугуева в лесном техникуме, здесь впервые влюбился. Любил и был любим. Впечатлительный и склонный к всевозможным преувеличениям Чубуков считал этот город своей духовной родиной, местом второго рождения, полагая, что каждый рождается дважды: первый раз, как и все живое, по законам природы, и второй раз — как человек, существо мыслящее и чувствующее, иными словами, как личность. В юности у него было мнение на тот счет, что далеко не каждому выпадает рождаться дважды, как и счастье по-настоящему любить.

   В то время он причислял себя, конечно, к лучшей части человечества, более счастливой, более богатом  духовно. Теперь у него были серьезные сомнения в правильности  юношеского максимализма, но тогда он влюбился безумно, неистово и, оглушенный чувством, в любовном бреду стал грешить сочинительством, вначале  рифмованными письмами, а затем в течение двух месяцев, которые были отпущены на практику, писал роман в стихах, не подозревая, что все влюбленные пишут если не романы в стихах, то, во всяком случае, просто стихи. Рукопись впоследствии куда-то запропастилась в незаконченном виде — законченной она и не могла быть, потому что в ней предвосхищалось счастье героев.

   В то время ему, что вполне естественно для семнадцатилетнего парня, к тому же застенчивому, деревенскому, к тому же еще и влюбленному, хотелось быть лучше всех во всех отношениях — и умнее, и смелее, и сильнее, и мужественнее. Поэтому тогда он, наряду с писанием стихов, занимался тяжелой атлетикой или, как говорили в техникуме, таскал железо. И таскал небезуспешно — за полгода с небольшим выполнил норму второго разряда, в пух и прах развеял славу непобедимого техникумовского силача — волосатого двадцатипятилетнего Женьку по прозвищу Бардадым. Тот любил на сцене подолгу готовиться к подходу, расхаживать упруго перед помостом, дышать со свистом, остервенело задирая голову вверх, а затем бросаться на штангу как на заклятого врага и с леденящим кровь воплем поднимать ее. Чубуков набрал в сумме троеборья на пятнадцать килограммов больше Женьки Бардадыма, выступавшего с ним в одной весовой категории. Тогда Бардадым предпринял последнюю попытку спасти свою репутацию, попросив установить на штанге запредельный для себя вес, чтобы одним махом победить Чубукова. Но столько никогда не толкал и, конечно, не толкнул.

   — Чубуков, ты озверел! Всё, я бросаю штангу! — кричал ему Бардадым в раздевалке, срывая с себя пояс — брезентовый, толстенный, изготовленный из плоского приводного ремня.

   Но Чубуков не зверел. Она сидела в зале. Каждый раз, подходя к снаряду, он смотрел на нее и видел, что она болеет за него, и кричит, и хлопает в ладоши неистово, когда ему покоряется вес.

   Он не стал ни знаменитым поэтом, ни рекордсменом-штангистом, вообще в своей жизни не совершил ничего примечательного — отслужил в армии, женился на учительнице и давно уже имел детей. Закончил после техникума институт, работал в конструкторском бюро инженером, имел вес около ста килограммов, потому что бывшие штангисты редко бывают изящными, и немного поседел. Единственное, что он смог, и сам к этому относился довольно иронически, — так это купить на прошлой неделе «Жигули», и ехал теперь на собственной машине под Ростов, где гостила жена с детьми у своей старшей сестры.

   Вначале он думал заехать только в поселок Кочеток, посмотреть на техникум, в первую очередь на дендропарк, который славился еще в те годы на всю область богатством коллекции деревьев и кустарников, И если не встретится никто из знакомых, продолжить путь дальше, к Ростову.

   Чугуев был таким же зеленым, как и раньше. Так же справа на холме возвышалось желтое здание со шпилем, в нем будто бы когда-то было суворовское училище, а само здание строилось чуть ли не во времена Аракчеева. Слева, как и прежде, склон был густо усеян одноэтажными домами и белостенными домами. Чубуков вспомнил, что это место называется Зачуговкой.

   Возле автобусной остановки поехал медленно, ему показалось, что ее отнесли немного подальше от автомобильной трассы Харьков-Ростов. Здесь он последний раз видел Риту — она провожала его, кондукторша тогда еще по иронии судьбы выписала два билета: «Вас же было двое!» Видимо, они прощались так, что со стороны можно было подумать: эти едут вместе… Всего час назад Чубуков сидел у них дома на диване и не верил, что Рита красила белилами оконные рамы и подоконники, готовясь к своей свадьбе. Иногда она оставляла кисть в банке, садилась рядом, смотрела поразительно преданными глазами, плакала и просила прощения. Он был острижен наголо — его призывали в армию, но в Харькове, на комиссии, терапевт нашел какие-то изменения в сердце, чуть ли не стенокардию, и его вернули назад. Рита, полагая, что он уже служит, поддалась на уговоры родителей и старшей сестры, согласилась выйти замуж за выпускника летного училища.

   — Я дала ему слово, — твердила она, когда Чубуков говорил ей, что теперь, поскольку он не идет в армию, может жениться на ней.

   — Ведь ты же любила меня.

   — Это правда. Я любила и люблю тебя, но я дала ему слово! — защищалась она. — Мне родители житья не дают: выходи и выходи за него замуж… У меня уже нет сил сопротивляться… А ты погуляй еще, куда тебе спешить…

   — Ладно, погуляю.

   — А что у тебя с сердцем? — испуганно спрашивала она каждые пять минут, забывая, что не раз задавала этот вопрос.

   — Что-то не так, как должно быть, — ответил он, не зная, что через месяц он станет задыхаться по ночам, в конце концов попадет в больницу, куда его привезут без сознания, а потом, несколько лет спустя, его признают здоровым и призовут в армию.

   Рита долго еще будет писать ему письма. Какие нежные, полные сдержанных чувств, присылала она письма в больницу, сколько в них было хорошего, чистого! Но умрет у нее первенец, поделится она горем с ним — Чубуков не найдет ничего иного, как намекнуть ей, что это, быть может, возмездие… Вспомнив об этом, он поморщился от досады — надо же было так бездушно поступить, до чего же жестока бывает молодость! И правильно Рита сделала, что на то письмо не ответила.

   Да и он отчасти не хотел продолжать переписку — как-никак она замужем, пишет ему такие письма, причем муж знает об этом. Да, она продолжала любить его, Чубукова, и нужно было сделать так, чтобы она относилась к нему теперь по-другому, каким-то образом упасть в ее глазах. Упасть, но, господи, зачем же так низко?!

   Он свернул налево, на Кочеток, прибавил газу. Поселок был виден из города — вдалеке, на взгорке белели дома среди зелени. Дорога туда теперь хорошая, асфальтированная. По бокам — бурая стерня, гречишное поле, уже убранное. А в те годы он каждый вечер, какой там вечер — ночью, в час или даже в два, в любую погоду, в дождь, в слякоть, в мороз возвращался из Чугуева в общежитие. Туда — шесть километров, столько же — обратно. Всех, кто возвращался после двенадцати, ребята, дурачась, в комнаты не пускали, пока им не исполняли гимн Советского Союза. Чубукова не заставляли петь. Вряд ли побаивались, хотя и стал он самым сильным человеком в техникуме и в случае чего мог взять за шиворот, — нет, они знали, что любил по-настоящему. Для них всё, что было связано с Ритой, тоже было свято.

   Влюбился сразу, мгновенно. Стоило ему нечаянно столкнуться с Ритой в дверях учебного корпуса, увидеть ее испуганные, незащищенные глаза, излучающие какую-то нежную теплоту, как он почувствовал, что стал за эти секунды другим. Она при столкновении уронила книжку. Чубукову поднять бы ее да извниться, но они не успел и подумать об этом, как девушка ушла.  Ему хотеось видеть ее ее снова и снова. Не расспрашивая никого, не говоря никому нечего, в течение месяца он узнал все, что можно было узнать. Что зовут ее Ритой, фамилия — Дьякова, учится на отделении бухгалтерского учет, каждое утро ездит на занятия из Чугуева, где окончила десятилетку и где у нее есть парень, с которым она давно, чуть ли не с восьмого класса дружит. Узнать было легко — она была заметной девчонкой, ребята, особенно с отделения механизации, о ней говорили часто.

   Шли недели, месяцы. Чубуков утром становился в холле второго этажа, ожидая ее появления в воротах техникума. Он был счастлив, если ему удавалось увидеть ее во время перерыва — внизу в буфете, в дендропарке или просто в коридоре, на лестнице. Он не ходил за Ритой, не пытался познакомиться, но, разумеется, завидовал ребятам, которые умели свободно, запросто говорить с ней. Как-то он стоял в холле у огромной дубовой крестовины, которая служила газетной витриной, и вдруг подошла она, стала рядом. Он боялся лишний раз вдохнуть воздух, а она, мельком просмотрев газеты, тут же отошла к окну, к подругам.

   Возможно, Чубуков никогда бы не осмелился познакомиться с нею, не осмелился даже побеспокоить как-то, сумел бы справиться с собой — все-таки у нее был парень. Но однажды она не пришла в техникум. Не появилась и на следующий день. Он стоял на своем посту, но тщетно… Потом узнал: Рита Дьякова с бухгалтерского сломала ногу! Мысль от том, что Рита, прекрасная, нежная Рита, страдает от боли, была ужасной, невыносимой. Если бы он был рядом, конечно, не допустил бы этого. А ее тащили несколько километров из лесу…

   Он был готов ехать к ней немедленно, чтобы чем-нибудь помочь. Но не знал, где она живет. Спросить адрес у ее подруг постеснялся. Положение было безвыходным. Но любовь изобретательна — он написал ей письмо, не называя, конечно, своего имени. Дал адрес своего друга, который жил в Харькове, и написал ему, чтобы тот не удивлялся, если придет от нее ответ.

   Она ответила. Благодарила за заботу и внимание, просила не преувеличивать размеры несчастья — всего-то небольшая трещинка. Она удивилась, когда подруги принесли из техникума ей письмо, но если у неизвестного молодого человека возникнет желание написать еще, то лучше всего писать на домашний адрес. И сообщала его!

   Чубуков не верил своему счастью: нет, это было немыслимо! Если бы не тот неизвестный парень, помчался бы в Чугуев, нашел дом, постучался, а там — что будет…

   Наконец-то она появилась в техникуме. Утром Чубуков, как всегда на посту, видел, как, окруженная подругами, она шла на костылях к учебному корпусу. Он сбежал вниз, на первый этаж — Рита, раскрасневшаяся, еще более красивая, виновато улыбалась, спускаясь в полуподвальное помещение, в раздевалку. Ему показалось, что она взглянула на него так, будто догадываясь, кто пишет ей.

   Потом он радовался, что ей сняли гипс. Потом пришла без костылей, с одной палочкой, а потом и без нее — и счастью Чубукова не было предела.

   Он продолжал ей писать, теперь уже нередко в стихах. Она отвечала. Пришло время, когда он понял, что зашел слишком далеко, — было заметно, что Рита часто пристально смотрит на ребят, стараясь найти того, кто присылает письма. Нужно было назвать себя — не мог же он выглядеть в ее глазах трусом. Ни на что другое он не рассчитывал, она продолжала встречаться с каким-то Виктором, и ему написала об этом. Нужно было лишь назваться и выйти из игры.

   Недели за две до летних каникул он решился. Рита, еще прихрамывая, спускалась после какого-то экзамена по лестнице с третьего этажа. Чубуков пошел навстречу, не доходя нескольких ступенек до нее, остановился, сказал:

   — Здравствуйте, Рита. Меня зовут Игорь Чубуков. Это я иногда посылал письма…

   — Вы? — удивилась она и растерялась.

   — Я. Если можете, извините, пожалуйста.

   — За что… Вы писали очень хорошие письма и очень хорошие стихи.

   — До свидания.

   -До свидания, — сказала она.

   После этого Чубуков не стоял в холле второго этажа и старался не попадаться ей на глаза. Если деваться было некуда, он здоровался с ней и тут же уходил куда-нибудь Все было кончено.

   Занятый воспоминаниями, Чубуков не заметил, как въехал в Кочеток. Вот и спуск, мост через речушку, подъем, направо остается церквушка, где-то за ней, внизу — Донец. Проехав метров двести по прямой, широкой и зеленой улице поселка, Чубуков остановился у ворот техникума. От них вела бетонная дорожка к учебному корпусу, упиралась в крыльцо.

   Чубуков оставил машину у ворот и, оглядываясь по сторонам, узнавая и не узнавая огромные, тенистые каштаны, серебристые ели, выросшие у серых стен трехэтажного здания, плакучие ивы и рябины, которых раньше, кажется, здесь не было, пошел в прохладную липовую аллею дендропарка. С любопытством разглядывал попадавшихся навстречу юношей и девушек, сдававших, наверно, в эту пору вступительные экзамены. «Многих из них еще и на свете не было, когда я учился здесь, — подумал он неожиданно и удивился своей мысли. — Неужели так много прошло времени с тех пор, неужели я так постарел?»

   Дойдя до середины аллеи, он почувствовал себя здесь чужим, всеми забытым, пожалел, что приехал сюда, и повернул назад. Кому он нужен, кто его помнит? А если и помнит, не узнает, а если и узнает, какая радость с того? Глупая, мальчишеская затея, разозлился он на себя.

   Когда он завел мотор и готов был тронуть машину с места, ему вновь захотелось посмотреть на постаревшее здание техникума. Шевельнулась где-то мысль, что, вполне возможно, он не приедет сюда больше и никогда не увидит этих мест. Он смотрел на здание, а в это время из учебного корпуса вышла стайка девчонок, и ему вспомнилось: Рита стоит у двери, а он, примерно в этом месте, где его машина, сидит в кузове техникумовского учебного грузовика, уезжает на практику.

   Рита стоит у двери, она в клетчатой радужной юбке, белой кофточке и белых нарядных туфлях. Она смотрит в его сторону, и Чубуков, чувствуя на расстоянии, что она глядит сюда, поворачивается к ней. Она отводит взгляд. Несколько минут назад они виделись в коридоре. Рита радостно улыбнулась ему, а он, растерявшись от такой приветливости, буркнул «здрасьте» и поплелся с чемоданом к грузовику, который должен был отвезти практикантов на железнодорожный вокзал.

   Ему хотелось увидеть ее. Он ждал этой встречи, не раз принимаясь во время летних каникул за письмо и всякий раз не решаясь его отослать. Но почему Рита снова смотрит в его стону, почему стоит — ведь давно уже был звонок на лекцию? Чубуков, в который раз, поворачивается к ней лицом. Рита резко, рывком открывает тяжелую, темно-коричневую дверь и исчезает за ней.

   Чубуков включил скорость, развернулся и поехал назад, в Чугуев.

   Это было второго сентября. Первое приходилось тогда на воскресенье. Со второго начиналась практика. В тот день он, оставив ребятам чемодан на вокзале, поехал на автобусную остановку в Зачуговке. Рита должна была выходить на ней.

   — Я знала, что ты будешь меня ждать здесь. Я нарочно не вышла напротив своей улицы. Я знала! — говорила она. — Почему ты не подошел ко мне в техникуме? Разве можно быть таким?..

   Она искренне радовалась встрече, а Чубуков, опять растерявшись, стоял и молчал.

   — Пойдем к Донцу, — предложила она.

   Шли лугом по тропинке, потрескавшейся от летнего зноя, остановились на обрыве, и только там Чубуков посмел внимательно посмотреть ей в глаза. Посмотреть вблизи…

   — Так вот почему они у тебя такие удивительные! — воскликнул он. — Ты знаешь, у тебя в глазах звездочки? Вокруг зрачков звездочки, а от них идут лучи?

   — Какие лучи? — засмеялась она.

   — Самые настоящие. Вот придешь домой, и присмотрись внимательно. Обязательно увидишь звездочки. Я ни у кого не видел таких…

   Смутившись, Рита опустила глаза. Чубуков дотронулся до ее руки, ощутил бархатистое тепло кожи и неожиданно для самого себя поцеловал ее в висок. Рита не обиделась, не отпрянула, а чмокнула его в щеку и отвернулась. У него перехватило дыхание, кровь хлынула в голову, почувствовал, как захлестнуло, переполнило все его существо нежностью к Рите. Не помня себя, он стал целовать упругие, жаркие губы, глаза, снова губы. Рита прильнула к нему, задышала часто, а затем, немного отшатнувшись назад, прошептала:

   — Я прошу тебя, не надо… Искупайся… Вода холодная, но ты понимаешь, почему… Я боюсь и тебя, и себя — со мной так никогда не было… Искупайся, пожалуйста, я побуду здесь, подожду тебя…

   Чубуков разделся за кустами ивняка, бухнулся в воду, ощущая, как холодные струи освежают все тело и гасят в нем разбушевавшийся пожар. Вынырнул на середину реки, с жадностью хватил на всю грудь прохладного, влажного воздуха и поплыл назад.

   Рита вышла из-за кустов и спросила:

   — Сюда можно?

   — Можно, — сказал Чубуков.

    Он вышел на берег. Рита спустилась к воде и стала умываться.

   — Если ты доведешь меня до такого состояния еще раз, я не стану с тобой встречаться, — откровенно сказала она и засмеялась. — Я думала, он и притронуться ко мне не посмеет, а он…

   — Я не знаю, как это получилось, — признался Чубуков и хотел сказать, что он вообще впервые сегодня целовался с девушкой.

   — Если бы я сомневалась в тебе, разве повела бы сюда? — спрашивала она, вытирая платочком лицо. — Но Чубуков каков, а? За все лето не догадался написать хотя бы строчку… Я и Виктора отшила, ожидая твоих писем. Я привыкла к ним… Может, я полюбила тебя за них, не зная, кто ты… Никогда не думала, что кто-нибудь из отделения механиков-замазуриков пишет письма мне такие, да еще в стихах! Думала: из лесоводов кто-нибудь. Больше всего боялась, что ты окажешься горбуном с четвертого курса отделения лесоводов. Сама подошла к нему, завела разговор, сказала, мол, слышала, что вы пишите хорошие стихи. Не можете написать нам для стенгазеты? Он посмотрел на меня как на угорелую! Ты извини меня, но я твои послания показывала своей старшей сестре Капе, Капитолине. Она просила меня познакомить с тобой, а как я познакомлю, когда ты убегаешь от меня? Пойдем как-нибудь? Да нет же здесь ничего предосудительного, она пожилая уже и замужем давно…

   Пожалуй, после такой похвалы Чубуков особенно стал грешить сочинительством. В совхозе, в котором проходил практику, он засел в доме для приезжих и за два месяца настрочил страниц триста стихотворного романа. Заезжий корреспондент областной молодежной газеты, который некоторое время жил вместе с ним в одной комнате, вызвался высказать свое мнение о его творениях. Чубукову было интересно выслушать его, тем более что он не знал, так ли он пишет.

   — Да у тебя, парень, что-то есть! Честное слово, есть! — услышал он. — Масса штампов, безграмотных фраз даже, но что это не графоманство — ручаюсь своей головой. Это не напечатают, слишком неумело, но если ты подучишься немного, можешь поступить в Литературный институт. Так писать в семнадцать лет дай бог всякому! Если хочешь, приезжай к нам в литературное объединение при газете. Да что там хочешь, обязательно приезжай! Там помогут тебе, обсудят, растолкуют кое-какие, прости, элементарнейшие вещи. Выберем какой-нибудь отрывок и напечатаем в газете.

   — Не хочу я ничего печатать, пока не закончу. Да и пишу я пока для себя, а там видно будет…

   Это было правдой. Чубуков писал для себя. Просили выхода мысли и чувства, кипевшие в нем непрестанно, нужно было во что-то употребить обострившееся мировосприятие, свое новое зрение — раньше он не видел, не замечал многих вещей, теперь же, после года постоянного анализа собственных поступков, наблюдений за любимой девушкой, Чубуков научился лучше смотреть, тоньше понимать людей. По совету корреспондента он прочитал «Мартина Идена». Как у героя Джека Лондона, у Чубукова были нетронуты силы молодости, любовь, ставшая взаимной, уверенность в своих возможностях, доходящая иногда до ощущения всесильности. Он без устали мог сидеть, не вставая из-за стола по двадцать часов в сутки, написать за это время десятки страниц. Читать в день по тысяче страниц, поражаясь силе человеческого духа и необозримости  опыта, таящихся в них, и — собственному невежеству, которое становилось все очевиднее. Потом он понял, что в книгах содержится гораздо больше, чем он воспринимает, забросил свой роман и стал учиться читать, главным образом, перечитывая одну книгу дважды, а то и трижды подряд, и, отвоевав какой-нибудь крошечный островок знания, самоуверенно шел в атаку на свое произведение, переделывая его заново и заново.

   В восемнадцать лет он закончил техникум и стал, абсолютно неприспособленный и не подготовленный к хозяйственной работе, заместителем председателя колхоза по технической части. Там ему было не до стихов. Он и Рите писал прозаические письма, а в конце ноября поехал к ней на день рождения. Пройдя двадцать пять километров по бездорожью, в метель, по пояс проваливаясь в сугробах, а затем, проехав несколько часов поездом, только поздно вечером он добрался до Чугуева. В гостинице, где он обычно останавливался, свободных мест не оказалось. Рита повела его к своей сестре Капитолине.

   Теперь, спустя столько лет, Чубуков многие детали того вечера забыл. Но главное — осталось. Капитолина, помнится, даже отдаленно не была похожа на младшую сестру — у нее было мясистое лицо и широкая кость, одним словом, баба дебелая, однако, несмотря на свои размеры и вес, она довольно ловко носилась по небольшой комнатке, украшенной по тогдашней моде всевозможными безделушками, обвешанной, накрытой тюлями и рюшечками. Заставила мужа чистить картошку и жарить ее, собирать на стол — тот возился в коридорчике у примуса, пока супруга рассматривала и расспрашивала гостя.

   Чубуков тогда не произвел на нее впечатления своим внешним видом, тем более что Капа работала в пошивочном ателье. Он был измотанным, осунулся за дорогу, брюки, которые высохли на нем в поезде, безобразно пузырились на коленях, черные ботинки от долгой борьбы с тонкой коркой льда на снегу стали спереди серыми…

   О чем они говорили, когда муж управился и все сели за стол, Чубуков вспомнить сейчас не мог. Но две вещи он помнил всегда. Капитолина спросила его тогда, сколько он зарабатывает. Что ж, вопрос законный, если ты почти жених. Чубуков ответил нечленораздельно, потому что, откровенно говоря, он не знал, сколько получает. Оплата в то время в колхозах была такая мудреная, что он, в основном, сосредоточил внимание сестры Риты нам четырехстах рублях доплаты к загадочной зарплате, которая ему была положена как специалисту. Капитолина, формируя свое отношение к Чубукову, зачислила на его счет, вероятно, только доплату.

   Потом ему по настоянию хозяйки пришлось снять пиджак. В комнате действительно было жарко. Капитолина что-то убрала со стола, что-то поставила, и вдруг он почувствовал, что за рукав его сорочки, чуть пониже плеча, кто-то взялся. Обернувшись, увидел, что хозяйка сосредоточенно мяла в пальцах материал.

   Чубуков подумал, что он чем-то запачкал сорочку, и спросил, совсем упав духом:

   — Что там?

   — Да нет, я так, — ответила Капитолина, продолжая мять рукав пальцами и прислушиваясь к шуршанию. — Никак не могу понять: настоящий шелк или искусственный?

   Чубукову стало неловко за поступок хозяйки. Рита сделала вид, что ничего не заметила, а ему ничего не оставалось — надо было отвечать. Он посмотрел на свою искусственную клетчатую сорочку, вспомнил, что было написано на бирке, когда ее отрывал, и разрешил сомнения хозяйки:

   — Она вискозная.

   Восемь месяцев спустя Рита вышла замуж. А Чубуков с тех пор стал болезненно щепетилен к своему внешнему виду, ходил всегда начищенным, наглаженным и покупал только дорогие костюмы, шутя при этом, что он не настолько много зарабатывает, чтобы позволить себе дешевые.

   Впрочем, Капитолине лет через десять воздали должное. И не столько он, сколько его товарищ, живущий в Харькове, тот самый, через которого шла переписка с Ритой. Чубуков как-то был у него в гостях, за рюмкой рассказал конец своей истории. Только воздали ли они?

   — Ах, так они! Поехали в Чугуев! — воскликнул тогда товарищ, ударив кулаком по столу.

   — Андрей, ты что вздумал?

   — Я — ничего. Не беспокойся, мы слишком прилично выглядим, чтобы позволить себе что-нибудь неприличное. Особенно ты! Но я этой мещанке доставлю несколько страдательных минут. Я знаю, что им больно! Или ты думаешь, что такое надо прощать? Вы же так любили друг друга, а эта стерва капала и капала на мозги Рите, пока та не сбежала от нее замуж! Она же была глупой еще девчонкой, да и ты, что ты в то время умел или что мог? Игорь! — крикнул он на всю мочь. — Не смей прощать!

   Его товарищ выбежал из-за стола, заходил по комнате из угла в угол, с ненавистью стучал кулаком в ладонь и приговаривал:

   — Я знаю, что именно им больно! Знаю… Так… Немного выдумки, чуть-чуть… Все искусство ведь в этом чуть-чуть… Ты же знаешь… Прекрасно! Только не мешай: если я разболтаю свою идею, у меня исчезнет вдохновение. Не мешай! Договорились? Они нам души искалечили. И еще будут калечить. Но в итоге мы будем смеяться последними, а не они! Мы, запомнил?

   Андрей был человеком эмоциональным, талантливым и увлекающимся. Он возглавлял какую-то лабораторию в научном институте, работал там сутками, домой появлялся, чтобы только прийти в себя. Тогда он только перенес семейную драму — от него ушла жена к другому, к какому-то завмагу, с которым вместе когда-то учились в школе.

   Капитолина за десять лет не изменилась. Чубукову показалось даже, что она выглядела моложе, чем раньше, наверное, похудела на диете. Ее спутник жизни заметно сдал, растолстел, облысел, не чистил и не жарил картошку — «сердце», шепнула Чубукову она.

   — Какими судьбами к нам, Игорь? — воскликнула Капитолина, увидев их на пороге. — Вот уж не ждали. Я часто вспоминала вас и думала: а как там живется Игорю Чубукову? И Рита в каждый свой приезд вспоминает вас, интересуется: не приезжал, не объявлялся, не слышали ничего о нем? Старая любовь, видать, не ржавеет… Дочку Рита  родила, в первый класс ходит. Вылитая мама… Любит он ее, любит. Золотой человек…

   Андрей вначале пристально следил за хозяйкой — видимо, на месте отрабатывал свой план, но затем вдруг сник, стал пить коньяк, не придерживаясь тостов, и расхваливал на все лады Чубукова. Когда Капитолина, по своему обыкновению, через некоторое время предложила снять пиджаки, он оживился, обратил внимание на золотистый фирменный знак на кармане у Чубукова:

   — В Париже шили, шельмецу, Мэйд ин Франсэ. Великолепный костюм, разве у нас так шьют, Капитолина Никитична? Куда нам… Он, Чубуков, скромный с виду такой инженеришка, а себе на уме. Разъезжает по заграницам, зарабатывает! Ух… Написал роман в стихах, говорят ему: давай, Чубуков, печатай. А он отвечает: нет, братцы, подожду. Надо в Чугуев съездить…

   — Вы, Игорь, не бросили писать?

   Чубуков ничего не ответил, лишь покачал отрицательно головой, помрачнел.

   — Во, видали? Какая скромность! А он пишет и печатается под псевдонимом. Под своей фамилией нельзя — закрытая он для широкого доступа личность. Знаем мы таких молчунов. — Андрей нес какую-то ерунду заплетающимся языком. — Вот, к примеру, в нашем доме жил на четвертом этаже невзрачный такой старикашка. «Здравствуйте, молодой человек!» — всегда говорил и всегда шляпу приподнимал. А умер — две Золотых Звезды на подушечках понесли… Чубуков, он, подлец, из таких. Перед ним тоже что-то понесут! — Андрей в этом месте зашелся смехом, а потом, возможно, понял, что зашел слишком далеко, предложил выпить за здоровье хозяйки.

   — Теперь мне в Чугуеве не показываться. Во всяком случае долго, — сказал Чубуков, когда они возвращались электричкой в Харьков.

   — Почему? — удивился Андрей.

   — Она расскажет Рите, в каком виде мы пожаловали в гости, передаст слово в слово твой пьяный бред.

   — Тебе не угодишь. Ну, брат, немного я подпустил, подпустил… Каюсь, а насчет остального — так все же истина, во всяком случае я придерживался ее.

   — Какая истина, черт возьми?

   — Послушай, я хочу вздремнуть. Плюнь на все и забудь!..

   Андрей жил эмоционально и очень просто.

   Чубуков миновал гречишное поле, въехал в Чугуев. Промелькнула тропинка к Донцу, по которой он шел с Ритой. Промелькнула так быстро, что Чубуков не успел притормозить. Скоро должна быть улица, где жили родители Риты. Он поехал медленно, раздумывая, стоит ли туда заезжать. Старики могли умереть, а в доме поселилась Капитолина. А если они живы и сейчас, в августе, у них гостит Рита? Он ведь будет потом жалеть, что проехал мимо. Покривил бы душой, если бы себя убеждал, что он все эти годы не надеялся на встречу.

   И Чубуков решительно повернул руль вправо, погнал машину на подъем — за ним они жили. Он узнал дом, хотя его и обложили красным кирпичом, узнал клен перед калиткой. Ставни были закрыты. Осторожно открыл калитку, опасаясь собаки, подождал — ее не было, вошел во двор и стал стучать в закрытую дверь. Возле крыльца заметил кур — кто-то, значит, тут живет.

   Дверь открылась. Вышла мать Риты, посмотрела как-то тревожно и спросила:

   — Кто вы? Не врач? Мы ждем врача.

   — Нет, я не врач. Я Игорь Чубуков, помните, с Ритой… — он не нашел подходящего слова.

   — Чубуков? Чубуков…- задумалась старуха. — Ах, Игорь! Это ты, милый? Голос-то изменился. Проходи в дом, пожалуйста. Как же, как же, помним тебя. Весной Рита приезжала, вспоминали о тебе…

   Она обрадовалась, засуетилась в прихожей, нащупывая рукой стул для гостя. Она была слепая. В соседней комнате, в сумраке, потому что было приоткрыто только одно окно, Чубуков рассмотрел постель. Там кто-то натужно вздохнул, спросил старуху:

   — Кто?

   — Это Игорь Чубуков… Помнишь с Ритой дружил? Вот приехал.

   — А-а…

   — Врача ждем. Давление у отца повысилось. Уколы делают. Не едут что-то долго…

   Прихожая, она же кухня, была завалена старыми вещами, такими же старыми, как их хозяева. Но, присмотревшись, Чубуков понял, что все эти вещи — стол под строй клеенкой, табуретки и стулья, кастрюли и тарелки в шкафчике, плита, накрытая газетой, банки, ведра на полу — им нужны и содержатся в порядке, только имели непривлекательный вид. Это была старость. Хотя и вдвоем, но с болезнями, без детей, без помощи, которой здесь не хватало каждый день, каждый час.

   Старик с неимоверным трудом поднялся с постели, сел напротив. У него было красное, вспухшее лицо. Он болезненно открыл рот, можно было подумать, что в этот момент его внутри чем-то обожгло, и начал расспрашивать Чубукова о его жизни. Старуха вставила свое слово: дочь у Риты уже большая, пойдет в этом году в десятый класс. Поинтересовалась у Чубукова, сколько он получает. Он усмехнулся и сказал, что их зять получает больше — пусть старики не жалеют ни о чем.

   — Он тоже хотел купить машину, — сказала старуха, называя зятя не по имени, а в третьем лице. — И Рита хотела, говорила ему: давай пойду работать и купим. А он не хочет отпускать ее на работу. Любит он ее, обижаться грех, милует… Я бы тебя молочком попотчевала, да не держим давно. Куда нам… Отец совсем негож, а я почти ничего не вижу. Посмотреть бы на тебя, какой ты стал… А не хочешь яблочка? Сходи, милок, в сад, сорви…

   — Спасибо, я не могу задерживаться. Мне ехать далеко еще, за Ростов.

    — Далеко, — согласилась старуха. — Скажи, Игорь, это правда, что твоего брата в тюрьму посадили? Давно говорила Капа, а ей кто-то сказал из вашего района. Она заведует базой сейчас, кто-то приезжал…

   — Таких братьев в нашем районе у меня, к сожалению, нет, — усмехнулся Чубуков, а сам подумал: «Ну и Капа…»

   — Ты заедь к ней. На машине не долго. Поговори…

   Чубуков поднялся, попрощался со стариком, пожав его вялую руку. Старуха пошла провожать. Во дворе она дала Чубукову новый почтовый конверт с написанным адресом:

   — Отец узнает, ругаться будет. Это Рита написала весной свой адрес. Бери, у нас их много. Может, напишите друг другу, — старуха замолчала, снова принялась хвалить зятя. -Он золотой человек. Приедет сюда — забор чинит, в саду работает, — а потом, как своему человеку, призналась: — Только некрасивый он…

   — Для мужчины — это не главное.

   — Вот-вот, — закивала мать Риты. — Лишь бы человек был хороший. Живут они ладно, дружно. Рита честной девушкой вышла за него, так уж ты, милый, если сойдутся где-нибудь ваши дорожки, побереги ее, не тревожь. Не суждено, что ж поделаешь…

   — Вам не говорили, что у вас с глазами? Кажется, это катаракта, помутнение хрусталика. Сейчас, насколько я знаю, такую болезнь лечат.

   — Вот Капа придет, я ей скажу, что ты говорил. Спасибо…

   — Прощайте, не поминайте лихом.

   — Прощай, милый. Наверно, не свидимся боле… А к Капе ты заезжай, она в центре работает! — крикнула старуха, когда он уже сел в машину.

   Чубуков выехал сразу на трассу и погнал машину на юг. На душе было тягостно, ему было жалко стариков. Думал о том, что муж у Риты действительно хороший парень. Счастлива она с ним или нет — это только ее дело. Если бы она вышла не за него замуж… Чубуков не закончил мысль. Он подумал о том, что, несмотря ни на что, должен когда-то, если судьбе будет угодно позволить им встречу, сказать Рите спасибо. За все то чистое, доброе, самое лучшее, которое разбудила в его душе, за то огромное счастье, которое длилось два года. Два больших, не таких, как сейчас, коротких и торопливых, а два года молодости.

   Спасибо за любовь…

   Первая публикация – «Студенческий меридиан», М., № 11, 1975