Линия влияния старой грузинской культуры оборвалась. Культурно-политическое соседство Грузии заслонилось нараставшим культурным влиянием и политическим господством России. Следует отметить, что А. Шегреи свой знаменитый труд предварил характерным для просветителя предисловием. Он с сожалением отмечал «общую беспечность туземцев об умственных их потребностях», сочувственно отозвался о трудах своего предшественника Ялгузидзе, назвав его «умным осетином», и считал необходимым знание осетинского языка для учителей «таких кавказских учебных заведений, в которые стали вступать и осетинские дети, которых число со временем еще более умножится, а особливо если и самый их язык сделается, как и должно быть, особенным предметом учения»9. Грузинское культурное влияние навсегда было отодвинуто на второй план, однако осетино-гурзинские культурные «связи в XVIII веке дали Осетии выдающегося политика — Зураба Елиханова, много сделавшего для установления осе- тино-русских отношений, крупного культурного деятеля и патриота Ивана Ялгузидзе и, наконец, неизвестного автора поэмы «Алгузиани». Поэтому, повествуя о культурной предыстории осетинской литературы, нельзя не вспомнить о них. Исследователи культурного движения в Осетии часто указывают еще на одно явление — на службу осетин в русской армии, как форму сближения двух народов, форму приобщения к русской культуре. Скитский так и пишет: «Одним из путей сближения осетинского народа с русским и усвоения осетинами русской культуры была военная служба», и еще: «обучение в военных училищах, служба в рядах русских войск содействовали усвоению осетинами военных традиций русской армии и укреплению тех боевых традиций, которые вынес народ из своего исторического прошлого».

Активное отношение к жизни, стремление изменить ее, а не только показывать горе народное, наконец, не ограничиваться моральными сентенциями, а будить самосознание народа, эопросы морали связывать с обусловливающим их содиальным укладом — вот те новые черты, присущие народ- лому певцу в изображении Коста Хетагурова. Принимая традицию, Коста сохранил представление народа о типе певца, но дал новое толкование образу певца, сущности его деятельности. Важно обратить внимание на формулировку самого Коста, в которой он определяет свою миссию поэта: «Я — осетин Коста Хетагуров, художник, поэт и народный певец…». В этом сочетании «поэта и народного певца» и заключается своеобразие условно-поэтической позиции и всей поэтики Коста. Он был последним великим осетинским лародным певцом и первым осетинским великим народным поэтом. Он сочетал традиции народных певцов с новаторскими поисками поэта-профессионала. Сплав традиционного и новаторского, коллективно-сказительского и /индивидуально-профессионального составляет очень важную специфическую черту поэтики Коста. Эту специфику особенно следует учитывать, когда речь идет об использовании и продолжении художественных традиций Коста в современной осетинской поэзии. В своих осетинских произведениях Коста перед нами выступает то как поэт-профессионал, разговаривающий с глазу на глаз с читателем («Завещание», «Надежда» и т. д.), то как народный певец («Хетаг», «На кладбище» и т. д.), то он пользуется такими выразительными средствами, которые не доступны никакому певцу, то повествует в обычном для пев- да стиле.

Понимание этой противоречивости и его поэтическое выражение — миссия деятелей пореформенного периода осетинской культуры, следующего этапа в развитии национального самосознания, когда единство и противоречивость национального и классового получат определенное выражение в общественной и художественной мысли осетин. Для Мамсурова национальное единство остается понятием, лишенным внутренней противоречивости. Патриархальный мир с его этикой и эстетикой остался для него единым и идеальным критерием при оценке человека и общественных явлений. И в этом отношении он целиком остается в рамках дореформенного национального самосознания осетин. Даже в своей критике чуждой ему действительности капиталистического мира он — представитель былого миропонимания. Мамсуров, верный патриархальной этике, с неистовой силой обрушивается на мораль буржуазного мира. В этом и сила, и слабость его критики, как впрочем и Сека Гадиева. Правда, последний трезво исследовал и оценил позднее и патриархальный мир. Этого сделать не смог Мамсуров, если судить по имеющимся произведениям. Оторвавшись от Родины, не зная о новых сдвигах в социально-исторической судьбе осетин, Мамсуров не мог выражать Нафи Джусойты ботать новых идеалов. Для него образцом навсегда остался: патриархальный мир в его идеальной интерпретации. И именно это положение принципиально отличает его от последующих осетинских писателей времени становления национальной литературы (Канукова, Хетагурова, Гадиева и др.) и определяет его место в историко-культурном процессе осетин как выразителя настроений и чаяний осетин дореформенной эпохи.

Вот образчик стиля Перышкина со всеми атрибутами манеры письма эпигонов Марлинского, высмеянных еще Белинским: «Она Это прелестное создание, этот благоухающий цветок… Как она отуманила мою голову?! Каждое ее слово, улыбка, взгляд… Нет, я до сих пор не могу верить, чтобы в таком небесном образе скрывалось исчадие ада, чтобы в такой божественной улыбке змеилось смертоносное жало ядовитой гадюки, чтобы этот взор, как озеро, отражавшее сияние луны, мерцания звезд и трели соловья, чтобы этот взор, как факел маяка, манивший усталого мореходца в туманную ночь; чтобы этот взор, горевший таким восхитительным огнем, был так полон коварства, лжи и ледяного бессердечия… О женщины, женщины! Бессодержательность-— ваше имя!» А вот как он мыслит себе образ поэта, происхождение художественного дарования: «Мы — артисты, художники и в особенности поэты — призваны учить темный люд, проповедовать ему с высоты Парнаса великие общечеловеческие принципы. Мы для этого запасаемся самоотвержением, берем жало мудрыя змеи и глаголом жгем сердца людей. Это наш долг — это наше счастье. Но вот и наше несчастье: грубое и невежественное человечество гонит нас из города в город, проклинает, побивает камнями, бичует, подвергает колесованию, сожигает на костре». Но «дух, живущий в нас, не умирает никогда: ходит из поколения в поколение, развивается, крепнет и создает такие имена, как Шиллер, Байрон, Гете, Пушкин, Лермонтов…». Образ поэта-парнасца, сверхчеловека-жреца, с его проповедью отвлеченных «общечеловеческих принципов»; поэта, принадлежащего некой касте людей «вечно живого духа», противопоставленного «невежественному человечеству», — такой образ был для Коста неприемлем, чужд и враждебен.

Возмущение Канукова вызвано, конечно, не только воскрешением клеветы «давно минувших дней». Он ясно созна: ©ал, что такое направление в освещении характера, нравов и обычаев горцев ведет к неприязненным отношениям между горцами и русским населением Кавказа. А это было не в интересах побежденных горцев, поставленных в исключительно трудные условия новой исторической ситуацией. Неверное освещение характера горских народов оправдывало также те оскорбления, притеснения и преследования, которыми осыпала горцев администрация, не желавшая считаться с особенностями характера, быта, традиций горских народов. Кануков за это резко осуждает и наставляет кавказскую администрацию «Прежде чем управлять каким бы то ни было народом, нужно понять прежде всего местной администрации дух того народа, среди которого она поставлена. А между тем начальники местные на Кавказе большею частью совершенно чужды знанию народных обычаев и духа народа. Поэтому не удивительно, что, обращаясь с ним по-своему круто и оскорбляя на каждом шагу народное самолюбие или народные обычаи, они вынуждают горца» прибегать к оружию. Чтобы управлять народом, необходимо знать его духовное прошлое. В этих целях писатель отсылает «желающих ознакомиться с Кавказом» к журналу «Сборник сведений о кавказских горцах» и к Истории» Дубровина. Но и в этих достоверных материалах Кануков находит один весьма важный для его концепции пореформенной действительности Кавказа недостаток. И здесь, — пишет он, — «представлено скорее прошедшее кавказских племен и весьма мало, опять- таки, настоящего…».

Из хроникерских заметок дальневосточных газет тех лет можно заключить, что Кануков был первым учителем и основателем Владивостокского городского училища в 1886 году, что позднее он служил также секретарем городской управы и, что более важно, непрерывно и активно сотрудничал во многих сибирских и дальневосточных газетах, посвящая все свои недюжинные силы и яркий талант «газетной публицистике». В первой половине 1897 года писатель возвращается на Кавказ. Посещает Тифлис, город, который он горячо любил. Здесь пытается наладить сотрудничество в местных газетах, но безуспешно. Силы писателя были уже на исходе, и он решил вернуться в родные горы. Тоска по ним никогда не покидала его в долгих скитаниях. Горы, воспетые Пушкиным и Лермонтовым, оставались для Канукова на всю жизнь святыней, которой он поклонялся. «Сегодня выходил в поле, — писал он в одном этюде в 1891 году, — и забытые воспоминания с удвоенной силой налетели на меня. Подхватили на своих крыльях и умчали туда, в синь туманных гор, без которых жизнь для меня не имеет ни смысла, ни значения. Жаворонок, который вспорхнул из распустившегося куста орешника, затрепетал в воздухе своими серыми крыльями и полетел вертикально, заливаясь меланхоличною серебристой своей трелью, и потонул в глубине синего неба. Я долго еще стоял на месте, силясь уловить его еще раз взором и поймать один звук его ласкающего пения, но над собой видел то же чистое, ясное небо в голубоватой мгле, но вдали к западу очертания далеких гор, куда уносились мои мечты…».

Напряженное положение на Кавказе обострялось еще и тем, что царская администрация всячески препятствовала делу просвещения горцев. «Много ли сделала администрация Терской области в смысле просвещения туземного населения, в смысле приведения его к началам гуманности, приобщения к общечеловеческой культуре и улучшения его экономического благосостояния?» — спрашивал Коста и, приводя выдержку со страниц официального органа терской администрации («Терские ведомости»), где на этот вопрос был дан отрицательный ответ, добавил к нему: «так немного, что меньше уже нельзя!» И дальше пишет Коста: «Нам известны случаи, когда она (администрация — Н. Дж.) не разрешила интеллигентным туземцам открыть даже на свои средства частные школы в аулах… Она в 1891 году прилагала все старания, чтобы отнять у туземцев всякую возможность научиться чему- нибудь, видеть и непосредственно наблюдать русскую гражданственность и жизнь, а также деятельность культурных людей, слышать русскую речь, работать рука об руку с русскими пионерами, отдавать детей в русские школы. Прежде всего власти поголовно стали гнать туземцев из городов и слобод на места приписки. Затем приказом по области от 5 марта 1891 года было безусловно воспрещено проживание Нафи Джусойтытуземцев одной народности в районе поселения русских и туземцев другой народности» (т. IV, 206—207). Коста не преминул указать, что закрытие школы (речь шла об осетинской женской школе) имело главной своей причиной нежелательный социальный состав учащихся.

Не оспаривая роли предшественников и современников поэта, мы тем не менее ясно видим, что именно с именем к подвигом Коста Хетагурова осетинская литература становится духовным явлением общенационального масштаба и значимости. Со времен Коста Хетагурова линия развития осетинской литературы стала непрерывной.. Звание писателя стало символом духовного вождя и заступника народа, а художественное слово таким идейно-эстетическим фактором, без которого «духовная работа» нации была уже немыслима. Поэтому творчество Хетагурова воспринимается как средоточие духовной деятельности осетинского народа в XIX веке. Предшествующая художественная традиция — это подступы, к его творчеству, а последующая — это продолжение, движение кроме всего прочего и в силу инерции, сообщенной мощной мыслью и талантом Хетагурова. Имя Коста для последующих поколений осетин стало своеобразным мерилом не только поэтической одаренности, мудрости художника, мужества общественного деятеля, но и человеческой личности. В нем, в Коста Хетагурове, в идеальной полноте и гармонии выражен национальный характер осетинского народа, выкристаллизованный на протяжении его многовековой трудной истории. К личности Коста вполне, без всякой натяжки прило жимы слова Гоголя о Пушкине: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет, В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

Настроения протеста были, видимо, широко распространены среди рядовой интеллигенции, не выступавшей в прессе. Они серьезно были обеспокоены бедственным положением народа. Сохранилось письмо неизвестного автора, горячо поддерживающего обращение Коста к горской интеллигенции с призывом собрать средства на создание газеты,, в которой бы освещалась общественная жизнь местного населения Кавказа. Этот автор начисто отвергает позицию равнодушного созерцания народных бедствий и, как бы возражая Джиоевым, Баевым и Гиоевым, пишет: «Положение туземцев Кавказа становится критическим: невежество, бедность, упадок духа, недоброжелательное отношение и развращающее влияние администрации… растут с каждым годом. Оставаться равнодушным зрителем событий представляет для нас, интеллигентов, тоже некоторый риск: грядущие поколения туземцев, если избегнут вырождения и не утратят «под бедствия бичом» привязанности к родным адатам, будут вправе почтить наши могилы дохлою собакой (самое страшное проклятие в представлении осетин — Н. Дж.). Предстоят опасности , и более серьезные, но о них представляю тебе самому сделать изыскание…» Однако настроения протеста против существовавшего положения вещей и против поборников равнодушного созерцания, смирения, осторожности и либерально-мещанского благоразумия с наибольшей силой и интенсивностью проявлялись в поэтической и общественной деятельности Коста. Представители буржуазно-либеральной интеллигенции предполагали, что ссылка «образумит» поэта, что он, наконец, угомонится.

Вернувшись в Осетию, Баев выступил со статьей. И жизни осетин Калым. В статье автор приветствует прогрессивные начала в жизни родного народа, возникшие в пореформенный период, отвергает, как в свое время Инал Кануков, старые идеалы, которые «уже клеймятся позором самим народом и отходят в область предания, как отголоски невозратного прошлого». Баев безоговорочно осуждает калым, как «позорное ярмо», как реакционный обычай, разоряющий и без того стесненное хозяйство народа, вызывающий хищения, месть, убийства. «Калым ведет к развращению нравов», «молодежь подбивается к воровству, чтобы наварованным добром купить себе подругу жизни», «ведет за собой самые печальные последствия для брака», ибо вызывает «открытую продажу девушек», «подрывает семейное и общественное благосостояние» народа. Здесь же он ратовал за выборность аульных старшин. Такая позиция не могла не импонировать демократизму Коста Хетагурова, который, конечно, несравненно глубже понимал социальную природу этого обычая и предлагал иные средства к его уничтожению. Гаппо Баев стал собирать памятники осетинского народного творчества, а некоторые из них переводить и публиковать на русском языке. Так, в начале 1895 года он опубликовал Прозаическое изложение «Сказания об одиноком» в газете «Северный Кавказ», которую в то время редактировал Коста Хетагуров, а в «Терских ведомостях» прозаический перевод поэмы «Лфхаердты Хаесанае». Позднее он осуществил издание четырех небольших книжек: «Гаелаебу» («Бабочка»—-1900).