Когда вопрос «А что такое бог?» Я задавать себе страшился. Стремление к познанию привело Владимира к отрицанию бога («Он говорил: «Одни лишь трусы способны бога признавать»), а вслед за тем и к отрицанию всего человеческого: Я стал смеяться над собой. Я -проклинал весь род людской, Я видел всюду заблужденье, Непрочность, мелочность всех дел, Неискренность и ложь сужденья. Служить себе был всех удел. Я ад себе обрел лишь в этом. О, как несносно признавать Себя ничтожным паразитом, В душе ж того не сознавать! О если б я был убежден, Что я на свет затем рожден, Чтоб в нем весь век свой пресмыкаться, Я б поспешил скорей убраться. В этом монологе узел всех противоречивых сомнений, терзающих душу Владимира. Ему необходима убежденность в высоком назначении человеческой жизни, ему нужна великая цель, во имя которой и стоит жить на земле, иначе наступает хаос, исчезают цель и смысл жизни, теряется вера в человеческое достоинство, и он логично приходит к мысли о самоубийстве, ибо нет смысла жить «ничтожным паразитом», «весь век свой пресмыкаться». Отсюда и постановка вопроса о счастье и несчастье человека. Автор целиком на стороне героя в его поисках смысла и назначения жизни, веры в высокое человеческое достоинство, но он расходится с героем в решении вопроса о счастье. Решить неотвязно преследующие его вопросы значит для Владимира найти счастье, равновесие душевное, покой. Однако он не нашел решения и задумал покончить с собой. Характерно, что именно здесь, в самый трагический для героя момент, автор обращается к нему прямо.

При первом появлении в сей стране русских встретил их как избавителей… Но… когда осетины увидели, что русские начали отдавать их на произвол помещикам, которые имели намерение сделать из них крепостных крестьян, то… начали делать и поныне производят грабительства… Хотя с тех пор привязанность их к нам заметно уменьшилась, однако при всем том они больше привержены к русским, нежели к прежним своим владельцам». История добровольного вступления Осетин в состав русского государства и последовавшей за ним длительной кровопролитной борьбы осетинского крестьянства с царской колониальной системой угнетения подробно изложена в трудах М. С. Тотоева, 3. Н. Ванеева, М. М. Блиева, и др. Повторять их нет нужды. Но выделить из этой истории те моменты, которые были важны для развития национального и социального самосознания народа и оставили наиболее глубокий след в его духовной биографии, необходимо. Это позволит нам многое понять и в истории литературы, в которой так или иначе долгое время обсуждались события этого поворотного пункта в исторической судьбе осетин. Итак, в 40-х годах XVIII в. осетины настойчиво добиваются присоединения к России. В 1749—1752 гг. первое осетинское посольство прибывает в Петербург и ведет переговоры с русским правительством о включении Осетии в состав России, так как «весь осетинский народ желает быть в подданстве е. и. в.». Тогда присоединение не могло состояться ввиду сложного переплетения интересов России и соперничавших с ней турецких и персидских экспансионистов на Кавказе.

Этот барьер можно преодолеть, лишь решительно порвав со своей средой, а такой решимостью обладают лишь немногие. Вот что писал Коста об этом А. А. Цаликовой 6 декабря 1899 года: «Мое горе — горе совсем особого рода: общесг- венно-социальное мое положение настолько «шатко», что всякая попытка связать с своею судьбою судьбу другого живого, мыслящего существа — «безумие». Мои жизненные задачи, мои требования и принципы так своеобразны, «непрактичны и химеричны», что навязывать их питомцу существующего теперь порядка «жестоко», «бесчеловечно». Чего ж я Нафи Джусойты хочу? Зачем я, «рак с клешней», лезу туда, куда и конь с копытом» (т. V, 52). Глубокая разница между питомцем и врагом «существующего порядка» была ясна поэту, однако он уверял себя, что и Цаликова «живет такими же мыслями, лелеет те же принципы, стремится к достижению тех же идеалов» Но это было скорее желанием поэта, нежели реальностью. Он хотел, чтобы когда-нибудь, подобно Некрасову, смог сказать о любимом человеке: Все, чем в жизни дорожили, Что было лучшего у нас, Мы на один алтарь сложили. Однако ни А. А. Цаликова, ни А. Я Попова не разделяли идеалов поэта. Они не сумели порвать с породившей их средой, предоставлявшей им обеспеченную и безмятежную жизнь. Коста упорно стремился вырвать любимого человека из этой среды, но безуспешно, и тогда оскорбленное чувства поэта выражалось в таких стихах: Я слышал брань, какою поносили И молодость и красоту твою; Я видел, как несмелые порывы Души еще неопытной твоей Топтались в грязь героями наживы, Рабами лжи, лакеями страстей.

«Двуприродность» стиля и композиции поэмы, противопоставление романтическому стилю реалистического создавали впечатление, будто Коста полемизирует с традициями; Пушкина и Лермонтова в изображении Кавказа. Видимо; для того чтобы снять это ложное впечатление (ибо полемики не было, напротив, Коста во многом опирался на эти традиции, в частности он использовал пушкинскую трактовку противоречий горской действительности в поэме «Тазит») в 1894 году поэт, подготавливая поэму ко второму изданию, переработал ее — опустил всю полемическую часть поэмы, исключил! из всех глав вступительные части, из всего реалистического пласта остался лишь эпилог. Но, ограничившись этим, Коста; по-существу отказался бы от своей идейно-эстетической позиции. Он переработал и состав второй «романтической», части поэмы, сумев сохранить установку на реалистический показ жизни горцев и, в то же время, многие элементы поэтики романтических поэм Пушкина и Лермонтова. Теперь реалистичность «Фатимы» была достигнута тем, что во-первых, были «переписаны» образы Наиба и Джамбул ата. В первом варианте Наиб выглядел жертвой горя и старости, романтическим героем, лишенным силы действовать, поэтому как бы смягчалась его вина перед Фатимой, у которой он отнял право на любовь. Во втором варианте Коста во много сократил материал, связанный с образом Наиба, оставил только воспоминания и разговор с Фатимой: в этих двух моментах ярко вырисовывается образ убежденного князя, неотступного исполнителя «закона Магомета», всех предписаний корана и адатов.

Значительное место в «Ирон фандыр» занимают и интимно-лирические стихи, но в них по существу те же мотивы, что и в рассмотренных нами ранее лирических стихах. Новым в них является одно: в них часто обобщены переживания рядового осетина того времени. Они написаны как бы горцем-осетином. Лирический образ поэта уступает место лирическому образу юноши-горца. Это вполне понятно из своеобразия условно-поэтической позиции Коста, в которой объединены поэт и народный певец. Второй раздел «Ирон фандыр» состоит из десяти басен. Из них три («Гуси», «Волк и журавль», «Ворона и лисица») представляют вольные переложения одноименных басен Крылова. В. Г. Белинский писал о баснях Крылова: «Его баспи — русские басни, а не переводы, не подражания. Это не значит, чтоб он никогда не переводил, например, из Лафонтепа и не подражал ему: это значит только, что он и в переводах и в подражаниях не мог и не умел не быть оригинальным и русским в высшей степени. Такая уж у него русская натура!». Более того, Белинский настойчиво утверждал, что именно потому, что басни Крылова являются «русскими в высшей степени», их нельзя переводить на другие национальные языки: «Напрасно переводят Крылова на другие языки; все то, чем сильна басня, исчезает в переводе. Если бы был литературный ареопаг и если бы я был членом его, то я непременно бы предложил издать закон — не переводить басен. Можно пересоздать их, как например, пересоздает Крылов. Это другое дело!» Коста именно «пересоздал» эти три басни Крылова и явился в них, говоря словами Белинского, настолько оригинальным и осетинским в высшей степени, что эти басни на ряду с оригинальными переводятся на русский язык и не теряют своей оригинальности, несмотря на то что в них Коста использовал содержание басен Крылова.

Источники общеизвестны, назвать их не трудно. Важнее ответить на вопрос: как Коста из пословицы или притчи, создает произведения профессиональной поэзии? Анализировать все басни нет необходимости. Ясное представление о том, как поэт преображает форму и обогащает содержание фольклорного текста, может дать разбор любой из них. Возьмем только что упомянутый «Упрек». Фольклорный источник — популярная пословица или вывод из притчи. Дело в том, что многие осетинские пословицы именно таковы по происхождению — являются обобщенным выражением морали притчи. Порой этот вывод отделяется от сюжетной ситуации притчи и употребляется самостоятельно, но известна и притча — ее сюжетная ситуация и персонажи. В данном случае в пословице сохранилась сюжетная ситуация, назван и один из персонажей (в притче, как правило, два персонажа), другой упомянут анонимно: Чидаер бираегыэен амбисдендтае хаета, уый та афтае — ауадз мае, уаелае саегь фаелидзы (Кто-то наставлял волка, а он говорит — не занимай меня, вон коза убегает). О том, что волчий норов упрям и постоянен, повадки его неизменны, есть и другие пословицы. Коста привлекла видимо ясность сюжетной ситуации и анонимность второго пеосонажа. Это давало простор воображению, возможность обогащения, притчи образом второго, отсутствующего персонажа. Ведь образ волка остался в басне тем же, что и в пословице — он произнес ту же фразу в чуть измененной форме и бросился на козу, Басня по существу состоит из речи медведя, обращенной к волку. И эта речь ярко характеризует как волка, так и мед- дведя — образ созданный целиком воображением поэта.

Хасана убил четверых мужей из ненавистного ему рода: Кудайната, Кабутцава, наездника-вора, и двух близнецов- братьев, выросших в сиротской доле, как и Хасана, «не знавших материнской ласки». Сказитель от души оплакивает смерть этих близнецов и сочувствует безутешному горю их престарелого отца. На он считает естественным, что за свою спесь и несправедливость, за тяжкую вину род Мулдаровых расплачивается жизнью лучших своих людей, безвинных юношей. Это в духе народной эстетики и этики: чтобы резче осознать всю меру своей вины, человек, род, племя должны потерять самое дорогое и безвинное. Кара за вину падает на безвинного, и тогда яснее становится вся безмерность преступления виновного. Однако кровью четверых Мулдаровых Хасана полной ме-. рой воздал справедливости. Здесь — грань справедливого мщения. Дальнейшее кровопролитие есть нарушение справедливости уже самим Хасаной. И сказитель-судья предупреждает: Афхардов Хасана! Прекрати избиение Мулдаровых! Ты убил четверых за черную кровь отца. За черную кровь отца, за оскорбление матери. Возвратись в свой дом, несчастье прилипчиво, Несчастье кроется порой под ступней. Но Хасана не в состоянии внять предупреждению. Это знает сказитель, знает и причину, в силу которой нет Хаса- не возвращения на путь справедливой меры в мщении. Сказитель скорбит об этом, но дальнейшую расправу Хасаны отсекаете самостоятельный эпизод — он перешел грань справедливости. В этом нарушении справедливости, по мнению сказителя, виновен Хасана, но не в силу своей необузданности.

По признанию самого Коста, стихи, написанные им в «минуты страшного негодования», он «никогда не отдавал в печать — потому что они прямо-таки ужасны по чувству высказываемых в них ненависти и презрения к объекту обращения» (т. V, 92—93). И таких стихотворений было «немало». Это писалось в 1898 году. Позднее Коста никаких сатирических произведений не публиковал. Они должны были сохраниться в его личном архиве. Однако к разбору бумаг поэта после его кончины был привлечен сестрой поэта Ольгой Левановной Хетагурово-Кайтмазовой публицист и общественный деятель, искренний почитатель Коста Гиго Дзасохов с тем, чтобы «кое-что выбрать, другое уничтожить». Дзасохов опубликовал целую книгу произведений Коста, но среди Них нет стихотворений, полных «страшного негодования». Дзасохов далек был от верного понимания мировоззрения поэта. Он окрестил его «поэтом-народником», который якобы «по своим общественным взглядам принадлежал к тем, которые стоят за постепенное мирное развитие государства: всякое насилие было противно его гуманной натуре». Так Дзасохов отвел революционное содержание наследия поэта, призывавшего к бою, чтобы «грудью грудь насилия встречать». В эту концепцию Дзасохова никак не могли уложиться стихи «ужасные по чувству, высказываемых в них ненависти и презрения к объекту обращения», И, естественно, что их в издании Дзасохова не оказалось. Мало , вероятно, чтобы Дзасохов, образованный литератор, проникнутый подлинным уважением к Коста, пошел на «уничтожение» стихов поэта в ряду других бумаг, уничтожение которых считала желательным Ольга Левановна.

Центральным образом, объединяющим всю пьесу идейно» и композиционно, является Дуня. Просвещение народа, всеобщий труд как средство избавления людей от всех общественных зол, хождение в народ с целью просвещения — все эти идеи связаны с образом Дуни. Они, как частные вопросы более общей проблемы — интеллигенция и народ — глубоко интересовали поэта в ту_пору. Поэтому естественно видеть в них центр проблематики пьесы, а в образе Дуни центральный образ, с которым связано и сюжетно-компози- ционное движение произведения в целом. Проблему смены дворянского сословия буржуазной мьг потому и назвали второстепенной, что она только намечается в первом действии, а затем исчезает. Автор показывает героиню уже в другой среде, с другими интересами и на них фиксирует внимание читателя, как на самом главном в произведении. В первом действии Дуня в среде взбалмошной аристократки и слабохарактерного богатого мещанина Сомова. Здесь не лишне сказать, что, если правомерно видеть в образе Марии Павловны «отражение процесса разрушения старого дзо- рянского мира», то столь же неравомерно видеть в Сомове представителя нарождающейся буржуазии, «кулака-мироеда» (А. Цаголова). По своему характеру Сомов — это скорее Обломов, нежели Лопахин («Вишневый сад»), барин, а не кулак-мироед. Его разговор с приказчиком Гурчиным, а затем и с Дуней — это прямая аналогия с «жалкими словами» Обломова, с его диалогами с Захаркой. Из рассказа приказчика Сомову ясно, что его мельница не выдержит конкуренции с мельницей немца («чего доброго, подорвет.

Но их произведения также не относятся к осетинской литературной традиции и не входят в предмет истории осетинской литературы. Наконец, на наш взгляд, историку литературы надо иметь в виду одно обстоятельство. В многонациональном государстве язык наиболее развитой и многочисленной нации естественно становится языком межнационального бытового и* культурного общения. На этом языке происходит и писательское общение в многоязычной стране не только в личной переписке, но и в публицистике, и критике, когда приходится решать вопросы межнационального значения. И, разумеется, иноязычные факты такого ряда естественно входят в предмет истории каждой национальной литературы. Определить предмет истории литературы сравнительно легче, чем наметить периодизацию литературного процесса в период его становления, когда он еще не вполне отграничен от общекультурного движения. На наш взгляд, основу периодизации литературного процесса должны составить наиболее значительные явления: в качественном, идейно-эстетическом движении литературы. Иначе говоря, смена устойчивых настроений, тем и проблем, идей и образов в их соотнесенности с важнейшими сдвигами в духовной биографии народа должна определить границы между отдельными периодами. Такой подход усложнит установление точной и ясной периодизации, ибо не позволяет прямо следовать за периодизацией социально-экономической истории народа, но зато обладает одним неоспоримым преимуществом. Это — учет момента относительной самостоятельности литературного развития, поиски внутренней логики его поступательного движения.