Он мечтает прочитать книгу, именно о такой жизни и о такой любви. Дуня же читает какую-то книгу о добрых стариках. Петр этим, конечно, не удовлетворен: «Старику и бог велел быть добрым. А вот если бы про девку, да, примерно, она к парню-то добра была бы и ласкала бы его. А он бы, значит, перед ней всю душу развернул и обнял бы ее, а она не то, чтобы рассерчать, а сама бы его поцеловала. И пошли бы они под венец и зажили вдвоем, как голубки. Он бы работал, да так бы работал, чтобы ни в чем недостачи не было…» «Не достанешь ты, Дуняша, не достанешь такой книжки, где бы все это в точности было написано, как оно взаправду бывает, — не достанешь. Нельзя написать на бумаге, что накипает на душе, как сердце на части рвется от этой самой, значит, любви Э! да что и толковать!. В душу-то чужую, чай; трудно заглянуть. Эта сцена важна для понимания идейного содержания образа Дуни. Если образы Лаптева и Светлова — это начальная и конечная вехи идейного развития Дуни, то столкновение с Петром является поворотной вехой на пути Дуни. Именно после этого столкновения становится ясным для нее, что увеличение идеей просвещения народа и трудовой жизни поверхностно и непрочно (получила кой-какое образование и уже ничего не имею общего с народом). Поэтому после этой сцены образ идет по нисходящей линии — Дуня начинает делать прямо противоположное тому, что выдавала за свои убеждения до этого мометиа. Важна эта сцена и тем, что здесь высказан репликой Петра основной упрек автора интеллигентам, неспособным служить народу — «В чужую-то душу, чай, трудно заглянуть».

Разве не то же благородство, способное благословить на «новое счастье», и не то же стремление скрывать свое горе, что и у Пушкина, в этих стихах Некрасова: Молчу, скрываю Мою ревнивую печаль, И столько счастья ей желаю, Чтоб было прошлого не жаль? Кстати, строку «мою ревнивую печаль» Некрасов взял у Пушкина — см. стихотворение «Признание» Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль… Да и заканчивается эта элегия (первая из трех) пушкинской^ строкой: «И не любить ее не можешь!… (У Пушкина, «На холмах Грузии» — «что не любить оно не может»). Традиции Пушкина и Некрасова в сфере интимной лирики оказали прямое и формирующее влияние на лирику Коста, на его этический идеал. Примечательно, что в своих письмах и поэтическом творчестве Коста нередко цитирует строки из пушкинской лирики. Что касается творчества Некрасова, то Коста часто обращался к произведениям, изображавшим жизнь народа, и к произведениям сатирическим, а из его лирики — к стихотворениям, посвященным образу матери. Все это склоняет нас к мысли о том, что в своих ин- тимно-лирических стихах Коста обращался чаще всего к традициям Пушкина, изредка и к традициям Лермонтова («Благодарю тебя за искреннее слово» и т. д.). Можно найти точки соприкосновения и с лирикой Кольцова, но только в осетинских стихотворениях. Коста неизменно придерживался гуманистической позиции Пушкина, Белинского, Некрасова: больше всего .заботиться о любимом человеке, и если он не разделяет твоей любви, то желать ему всяческого счастья.

Коста знал об этом и писал в упомянутой статье: «По инициативе того же г.Баева общество сел. Ольгинского з прошлом году ходатайствовало об оставлении во Владикавказе осетинского девичьего приюта, много уже лет дарившего Осетии превосходных учительниц. Не будь вовремя приговора Ольгинского осетины наверное расстались бы со своим лучшим учебным заведением. Коста, конечно, несравненно выше Гаппо Баева по своему демократизму, по своим идейным исканиям и революционным устремлениям, но он не случайно называл его своим единомышленником, — линия поведения Баева не противоречила программе-минимуму, горячему желанию поэта хоть чем-нибудь помочь «безысходному горю народа». 1899 год — праздник столетия со дня рождения Пушкина. Хетагуров 26 мая в день юбилея — прибыл в Херсон, где он должен был отбывать свою пятилетнюю ссылку. И опять миссию — приветствовать Пушкина от имени благодарных горцев,, которая по праву принадлежала Хетагурову, взял на себя Баев. Он выступил со статьей «Пушкин в жизни горцев» в еженедельнике «Казбек». Баев отмечал, что произведения Пушкина «оказывали огромное влияние на все русское общество» «своею мощною красотою, неподражаемой простотой, глубокой жизненной правдой». Но Пушкин является добрым гением и в жизни горцев, ибо он «первый в чарующих стихах воспел неувядаемую прелесть их родины — их семейный и общественный быт, суровые патриархальные обычаи любовь их к свободе, мощь духа». Произведения Пушкина имели большое значение «в великом деле приобщения горцев к благам русской гражданственности», под их влиянием «возник интерес к горским племенам» — интерес исторический, этнографический и филологический.

Но когда поэт отдавался размышлениям над своей личной судьбой, то возникали у него тоскливые мысли появлялась безнадежность, терялась перспектива, и в его лирике звучали нотки, подобные надсоновским. Это тоже бесспорно. В разработке других тем голос Коста обретает силу, четко Меняется стиль: и лексика, и фразеология, и общий колорит стихотворения. Эту перемену нетрудно видеть на примере ряда стихотворений. Иссякла мысль, тускнеют очи, Остыла кровь, изныла грудь, Душа мрачней осенней ночи… Замолкла песнь, утерян путь… Так звучит одна из тяжелых дум поэта о своей судьбе в 1893 году. Правда, и она кончается верой в будущее («В грядущем все…»), но мрачный колорит безнадежности этим не снимается. А вот обращение к любимой, написанное в том же году: Да, встретились напрасно мы с тобою,— • Не по пути нам, милое дитя: Не будем жить мы радостью одною, Твоею стать не может грусть моя… Совершенно иначе звучит голос поэта когда он заговорит о городской бедноте или горцах-пастухах. В стихотворении «Чердак» (1893) описывается бессонная ночь бедняка-интеллигента, приехавшего из деревни в столицу учиться: У клубных подъездов отдались дремоте Усталые «Ваньки» на дрожках своих … Уснула столица… В одном чердаке лишь мерцало окно… Калитка раскрыта… гнилые ступени… Помои… отбросы, куда же теперь? Завалены хламом и мусором сени… А вот как обращается поэт к своим противникам в стихотворении «На бис»: Чего хотите вы? Ужели развлеченья? Ужель пустой тоски и праздности года Хотите искупить минутой увлеченья? Тогда и выходить не стоило труда.

Башня была к тому же принадлежностью всего рода (фамилии), и, стало быть, воздвигнуть башню значило прославить не только себя, но и весь свой род. Заменой «памятника» «башней» Коста добился гораздо большей точности в передаче смысла фразы — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Из содержания стихотворения можно заключить: 1) «Салам»-—приветственное слово, обращенное к бессмертному человеку в день столетия со дня его рождения: уточнение «и теперь» переводит метафору «твоя жизнь равна ста жизням» в реальное число лет. 2) Адресат приветственного обращения является для автора высшим авторитетом в искусстве слова. 4) В стихотворении обнаруживается перекличка с мысля- ми «Памятника» Пушкина (о бессмертии, о принадлежности славы поэта народу, о близости поэта к народу). Спрашивается: кому же мог адресовать Коста Хетагуров в 1899 г. приветственное слово такого содержания? Мы предполагаем, что таким мог быть только А. С. Пушкин. Именно к нему мог обратиться Коста, отмечая 100летие со дня его рождения. Если мы не имеем каких-либо документальных данных, прямо поддерживающих наше предположение, то это не удивительно, так как непосредственно перед юбилеем Пушкина Коста был осужден на 5 лет административной ссылки на юг России и участвовать в каком- либо юбилейном вечере уже не мог. Напечатать же осетинское стихотворение было негде. Как видно из письма Коста к Баеву от 19 июля 1899 года осетинский поэт считал Пушкина высшим авторитетом в искусстве слова и только к нему он мог обратиться с просьбой простить ему «бессильное слово».

Противоречие между этими путями повергло Владимира в смятение, он мучительно переживает свои сомнения «в чердачной небольшой конуре». В таком состоянии застает его приятель Гришка-болтун. Он приглашает Владимира на студенческую вечеринку, по тот отказывается. Владимир рассказывает ему о своем возврате к прежним убеждениям, утверждая, что их примут и остальные. Григорий отрицает это. Чтобы доказать свою правоту, Владимир идет на вечеринку и обращается к студентам с призывом «модным бесом не казаться, а во всем творцу подобным быть стараться». Его слова встречают язвительным смехом, и он удаляется в надежде «найти людей». Однако это ему не удается. Даже девушка, любившая его, пока он не отказался от прежних убеждений, теперь ие верит ему, с горькой иронией встречает его горячие мольбы и уходит от него. Владимир, отчаявшись вконец, выпивает яд. Гришу, пришедшего к нему в этот момент, прогоняет с проклятием: «Гады, гады! Вы пресмыкаться даже рады!» На этом обрывается трагедия идейных поисков Владимира. Ни трагическое разрешение конфликта, ни убеждения, которые проповедует Владимир, не представляют большого интереса сами по себе. Но отражение духовной биографии, идейных поисков Коста тех лет в судьбе и мировоззрении главного героя поэмы должно привлечь наше внимание. Сходство биографий поэта и героя поэмы очевидно. Владимир — бедняч, труженик. Он в чердачной конуре в темноте размышляет над своей судьбой. Давно бы, кажется, пора Зажечь свечу. Но у него Огарок догорел вчера.

Эту схему мы видим и у автора очерка осетинской литературы Ардасенова с той лишь разницей, что предшествующий Коста Хетагурову культурный процесс он отодвигает далеко в дореформенный период, свое повествование начинает с конца XVIII века. Тотоев нигде не объясняет ни композиционной структуры своего исследования, ни своей периодизации осетинского историко-культурного процесса. Ардасенов во введении к своему труду в числе своих задач называет и «создание научной периодизации истории осетинской литературы». Однако своего обещания он так и не выполнил. Дальше схемы Тотоева не пошел, но нарушил ее исходные хронологические границы и прибавил к ней новый период (1905—1917 гг.), поскольку его исследование охватывает не только пореформенное время, но и всю дооктябрьскую историю осетинской литературы. В отличие от Тотоева Ардасенов четко определяет границы предмета своего исследованияъ «рассмотреть осетинскую литературу дооктябрьского периода в ее историческом развитии», а также «обобщить итоги изучения осетинского народного творчества, раскрыть, хотя бы в общих чертах, его идейные и художественные достоинства, его связи с письменной литературой»4. Все это входит в предмет истории литературы за исключением самостоятельной характеристики народного творчества. Это, думается, не входит в круг непременных задач историка литературы. Наше мнение подтверждает и попытка Ардасенова. Глава, посвященная в. его исследовании осетинскому фольклору, состоит именно из перечисления «общих черт» жанров фольклора и ничего не объясняет в историко- литературном процессе.

Прием противопоставления красоты и полнокровной жизни природы безобразию, бесчеловечности в человеческом обществе широко применялся великими русскими поэтами, в особенности Лермонтовым и Некрасовым. Можно вспомнить такие замечательные образцы, как стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу», как «Железная дорога» Некрасова, где описание великолепной осенней природы, в которой «нет безобразия», предшествует мрачным сценам страшных «безобразий» в русской действительности. Коста глубоко усвоил этот прием, рассчитанный на резкое подчеркивание, «безобразий». Вошел в сказочный мир торжественно-нарядной красоты природы «безобразный» человек, вошел и внес в него на мгновенье резкий диссонанс. Но вот он исчез, тропинка уве- -ла его «в дремучий лес». Тропинка — олицетворение жизненного пути человека, вступившего в союз с «ночью темной», сменяется другой многозначительной образной парал- .лелью: Вот липа к ней склонился клен И шепчет что-то. К груди белой Чинары, тянется несмелой Рукой орешник… Он влюблен В нее давно, но что за пара! — Она красавица чинара, Царица леса, он пред ней — Смешной, уродливый пигмей! Эта образная параллель дополняет авторские характеристики персонажей, но основным средством, критерием «оценки персонажей является народное мнение о них, точка зрения простых горцев. Два горца-дровосека, отдыхая под дубом, разговорились и дают развернутые характеристики Ибрагиму и Джамбу- лату. Тепло и сердечно-отзываются они об Ибрагиме: «Как я, как ты, и Ибрагим Родился в яслях.

Крайная бедность приводила отдельных горцев к воровству. Вызванное в основном экономическими условиями, оно было в известной мере формой протеста против неравенства и несправедливости общественной жизни. Этот протест выражался, кстати, и в такой форме, как индивидуальный террор (убийство князя, пристава и других представителей» власти). Но такие формы протеста, не принося никаких положительных результатов, навлекали на народ административные кары и преследования. Сами протестующие одиночки отрывались от народа и неминуемо становились паразитическими элементами. Рано или поздно они уничтожались организованной силой государственной машины, а народ стпа- дал и от насилия преступников, и от произвола администрации. Вот почему народ не одобрял такие уродливые формы протеста, свидетельствовавшие о темноте и забитости протестующих. Такие формы протеста характерны для угнетенных именно на самых ранних этапах проявления их недовольства существующим общественным порядком. Ф.Энгельс в своей книге «Положение рабочего класса в Англии» писал о первых формах проявления возмущения рабочих: «Первой наиболее грубой и самой бесплодной формой этого возмущения было преступление. Рабочий жил в нужде и нищете и видел, что другим людям живется лучше, чем ему. Он не мог понять, почему именно он, который делает для общества больше, чем богатый лентяй, должен жить в таких условиях. Нужда к тому же победила его врожденное уважение к собственности, и он стал воровать… Но рабочие скоро заметили, что воровство не помогает.

Владимир спорит со средой не только и даже не столько о боге. Спор идет о том, стоит ли, целесообразно ли вести борьбу против существующего строя за новую жизнь, за счастье людей или нет. Даже самый вопрос о смысле человеческой жизни и человеческого достоинства встает именно в этой связи. Если высоко звание человека, то стоит бороться за его освобождение, ибо в этом случае свобода человеческой личности — главное условие ее величия и красоты, И нет силы, которая бы устояла против стремления личности к свободе. Даже самая гибель личности в такой борьбе есть счастье («Борись, и горе счастьем заменишь»). Само признание бога необходимо Владимиру именно для обоснования величия и красоты звания человека. Отрицание бога, божественного происхождения человека приводит его к мысли о низости человеческой природы, к отрицанию разницы между человеком и животным, к отрицанию всего святого, к проповеди эгоизма, к признанию безцельности и бессмысленности человеческого бытия. Отсюда прямой путь к признанию незыблемости существующего мира, естественности рабства и пресмыкательства, бессмысленности борьбы. Словом, все привычные представления Владимира об идеале человеческой жизни к человеческого достоинства рушатся, переходят в свою противоположность, добро оборачивается злом, красота—безобразием, и в его душе наступает хаос. Источник трагедии Владимира в томи заключается, ч го он стал проповедовать эту нигилистическую доктрину, но внутренне всем своим существом восстает против нее. В душе он убежден в высоком назначении и смысле человеческой жизни.