В этой связи Цаголова правильно выбирает и литературный ряд, в который можно включить «Дуню» («Убежище Монрепо» Салтыкова-Щедрина, «Вишневый сад» Чехова). Однако она допускает ошибку в том, что второстепенное в проблематике пьесы выдвигает на первый план, а главное, связанное с образом Дуни, невольно отодвигается назад. Поэтому теряется из виду внутренняя связь произведения с кругом вопросов, интересовавших поэта в то время, основной идейный смысл произведения не получает должной оценки, а характеристика образа Дуни оказывается расплывчатой и неполной: «Желая под влиянием Лаптева стать трудящейся девушкой, Анна уезжает в Петербург. Однако в уходе Анны из родного дома Коста еще не видит полного разрыва между отцами и детьми, но он указывает, что этот разрыв уже начинает намечаться. И вот Анна в Петербурге: она поступает в качестве домашней прислуги в дом бывшего оперного артиста. Роль домашней прислуги ей быстро надоела. Пьеса заканчивается тем,„ что Анна выходит замуж за Светлова. Этим увенчиваются все ее идеи служения народу». Вот именно. В этом и заключается сущность всей комедии, — в судьбе носительницы основной идеи произведения. Пьеса потому и является комедией, что здесь нет никакого краха идей, серьезных устремлений героя. Когда .Коста показывает крушение серьезных убеждений человека, то он рисует мучительный процесс сомнений и поисков, надежд и разочарований, рисует напряженные картины резких столкновений противоборствующих характеров и убеждений, обнажает всю боль разрыва глубоких связей, разрыва, приводящего к трагической гибели героя.

Вернее всего предположить, что Коста использовал публикацию Ерова. В этом убеждает нас и то, что Коста сохранил название, данное легенде Еровым («Плачущая скала»), но заменил и конкретизировал подзаголовок — «осетинская легенда». Еров подверг легенду литературной обработке и даже привнес в нее собственный оценочный элемент. Об этом свидетельствует стремление индивидуализировать образы, окружить образ Куденета ореолом самоотверженного страдальца за интересы аула, сделать из него трагического героя. Вольность обработки проглядывает и в том, что Еров: нередко привносит в легенду элементы русской устно-поэтической («соседи внезапно, как снег на голову, совершали вторжения выкрадывали красных девушек») и сентиментально-романтической фразеологии. На наш взгляд, таким привнесенным «элементом» является и само название легенды «Плачущая скала». Как видно, Ерова поразила именно фантастическая сторона сюжета и этот момент подчеркнут названием легенды. По мнению Коста легенда была сложена не о «плачущей скале», а о «материнских слезах». Поэма заканчивается так: Из скалы, на которой мать с сыном сгорели, Ударил родник. Баяны о нем песню сложили, Тот родник зовется «материнскими слезами». Слышал ли Коста народную песню под названием «Материнские слезы» или это художественный вымысел поэта? Такой песни нет в известных записях осетинской народной лирики, поэтому пока можно полагать, что это вымысел поэта.

Привет тебе, о смерть! Довольно ожиданий, Довольно жертв и мук, сомнений и стыда! Уснуть! уснуть от всех бесчисленных терзаний, Глубоким сном уснуть навеки, навсегда! Дух лирики Надсона с самого начала его творческого пути подавлен сознанием своего бессилия в предстоящей и желаемой борьбе, тогда как у Коста даже в самых мрачных его раздумьях над личной судьбой есть сила отчаянной решимости. И мотив безнадежности, звучавший в некоторых его стихах, был вызван невозможностью борьбы или потерей всех своих сил в неравной борьбе. Для Надсона показательно в этом отношении стихотворение «Слово» (1879): О, если б огненное слово Я в дар от музы получил, Как беспощадно, как сурово Порок и злобу я клеймил! Мне не дано такого слова… Бессилен слабый голос мой… Моя душа к борьбе готова, Но нет в ней силы молодой… В груди бесплодное рыданье, В устах мучительный упрек, И давит сердце мне сознанье Что я, я — раб, а не пророк. Спрашивается, что общего между этим лирическим образом Надсона с тем образом Коста, который встает перед нами из его мужественной лирики? Коста, говоря о себе как об общественном деятеле, всегда сознавал себя борцом, не устрашимым никакими преследованиями и наказаниями: Я не боюсь разлуки и изгнанья, Предсмертных мук, темницы и цепей, Везде для всех я песнь свою слагаю, Везде разврат открыто я корю, И грудью грудь насилия встречаю, И смело всем о правде говорю. «Я смерти не боюсь, — заявил он, — но жизнью дорожу, пока хоть капля силы отыщется во мне для родины моей».

В первых одиннадцати явлениях второго действия пьесы зритель вдоволь посмеялся над Суйковым и его женой Евдокией Ивановной, ничтожными людьми. Евдокия Ивановна только что грубо ругалась с Мазиловым из-за неуплаты за квартиру, но появляется Светлов, дает ей плату за месяц вперед, да к тому еще лишних десять рублей, и она несказанно обрадовалась. Светлов, получив место в гимназии княгини Долинской, предлагает выпить всем жильцам: «всякую радость надо вспрыснуть, чтобы веселее было радоваться». К Евдокии Ивановне он обращается с такими словами: дает их за носителей своих социально-политических идеалов. Выходит, что в комедии «Дуня» изображаются не «новые люди», а зло высмеиваются опустившиеся представители «художественной» интеллигенции (Суйков, Трубадуров, Ма- зилов, Перышкии — певец, музыкант, художник и поэт), высмеиваются невежество и самодурство богатых мещан, развращенность и нравственная опустошенность спесивой бывшей аристократии, не имеющей за душой ничего, кроме дворянского звания. Так, даже на основе общего анализа пьесы «Дуня» можно заключить, что проводить параллель между сатирической комедией Коста и романом Чернышевского-о «новых людях» неправомерно. Комедия «Дуня» по ее идейно-тематическому содержанию можно сблизить, пожалуй, только с повестью Щедрина «Запутанное дело». В оценке пьесы «Дуня» более правильную позицию заняла Анна Цаголова. Она безусловно права в оценке той части проблематики комедии, которая связана с образами бывшей аристократки Марии Павловны (мачехи Дуни) и богатого мещанина Сомова (отца Дуни), видя в этом отражение «процесса разрушения старого дворянского мира», смены дворянского сословия «нарождавшейся буржуазией».

Так, в селе Джинат, в доме Сида Хетагурова, «седого, но еще чрезвычайно бодрого старика», после «роскошного ужина» он «распевал веселые осетинские песни». «Замечательна мелодия этих осетинских песен, замечает он в ушах осетин квинта звучит так, как в наших — октава. Приноровившись к их гамме, я успел правильно напевать второй голос, чему осетины немало удивились. С тех пор я тесно сошелся с ними, так что они меня считали как бы своим». По другому поводу Пфафф замечает, что у осетин имеются не только «веселые песни», но и песни обличительного содержания: «Осетины имеют понятие также и о памфлетах. «Сочинить на них стихи», чтобы представить их смешными, есть сильное оскорбление чести, но это всегда остается без наказания». Этими сведениями Пфаффа исчерпываются конкретные, зафиксированные факты эстетической жизни осетин в дореформенную эпоху, до возникновения собственно литературной традиции. Обозревая историко-культурную предысторию возникновения осетинской литературной традиции, мы вправе заключить на основе тех далеко не полных и не всегда достоверных данных, которые сохранились в заметках путешественников, ученых, военных и гражданских чиновников: «народоведческие» элементы проанализированных материалов говорят о том, что в осетинской действительности в первый период новой истории осетин (с середины XVIII века до реформы включительно) важнейшими общественными проблемами выступают два ряда явлений. Первый — драматические и героические события, порождаемые конфликтом между народом и феодальными верхами, бесправным положением крестьянина в системе патриархально-феодальных отношений, а также борьбой народа против колониальной системы царизма.

Поэтому, когда Кануков оторвался от осетинской действительности, он перестал писать о ней, но пристально стал вглядываться в дальневосточную действительность, анализировать и препарировать ее. Так началось второе его рождение как писателя-публициста. По этой же причине в очерках Канукова мы не находим ни одного сколько-нибудь обстоятельно обрисованного характера или типа. Он дает портреты, характеристики, диалоги, поведение персонажа в одной статичной ситуации. Но все они — порой отмеченные яркой психологической и зрительной наблюдательностью — призваны иллюстрировать его публицистическую мысль. Эта мысль составляет всякий раз сердцевину его произведения. Она высказывается писателем прямо, ясно, без обиняков, помимо его художнических наблюдений. Ею он больше всего дорожит. Именно такая направленность публицистического таланта писателя привела его во второй период его творчества к сатирическому освещению действительности. Правда, и в первый период такое направление уже намечалось в его творчестве, вспомним хотя бы сцены сбора штрафов в «Осетинском ауле, но тогда оно не получило развития, ибо первоочередной задачей для Канукова в то время было примирение горцев с новой действительностью, с наступлением цивилизации, внушение им убеждения в невозвратности дореформенного прошлого. Когда же писатель столкнулся лицом к лицу с этой цивилизацией» в ее самых варварских формах на Дальнем Востоке, то в нем сатирик вышел на передний край борьбы с «общественными пороками». И Кануков до конца был верен своей мужественной программе публициста — обличителя: Ревниво оберегая свои излюбленные идеи.

Историческая запоздалость осетин привела к тому, что необходимость осмысления национальных интересов, необходимость определения своей национальной судьбы в сложившейся исторической ситуации, встала во всей остроте перед народом в то время, когда даже минимальных условий для возникновения литературной традиции еще не было. Понадобилось столетие для подготовки этих условий. Естественно, что в этот период, когда литературное творчество на родном языке было еще невозможно, процесс становления национального самосознания должен был найти свое выражение в той или иной форме на языках соседних народов, имевших развитую литературную традицию. Именно в качестве такого рода литературного памятника надо рассматривать поэму «Алгузиани», созданную на грузинском языке в XVIII веке. ИУАНЕ ЯЛГУЗИДЗЕ (1775—1830) И ПОЭМА «АЛГУЗИАНИ» Поэма «Алгузиани» впервые опубликована в 1885 году Николаем Гамрекели. Затем грузинский историк М. Джана- швили опубликовал ее в XXII выпуске «Сборника материалов для описания местностей и племен Кавказа» в 1897 году. В этом издании параллельно с грузинским текстом дан подстрочный перевод на русский’ язык. С тех пор поэма стала объектом научного исследования. Об «Алгузиани» писали многие: Н. Гамрекели, М. Джа- нашвили, Л. Лопатинский, А. Хаханов, К. Кекелидзе, В. Миллер, А. Кубалов, А. Тибилов, Т. Рухадзе, X. Ардасенов, Г. Ах. вледиани, Я. Бочоридзе и др. Последнее исследование, подводящее итоги полувековому изучению поэмы и дающее обновленную интерпретацию основной проблеме споров ученых об «Алгузиани» — датировке и авторству поэмы»—принадлежит Дз. А. Гугкаеву.

Однако заслугой его безусловно является издание первых произведений осетинской художественной литературы и целого ряда памятников фольклора, а также создание Владикавказского осетинского издательского общества «Ир» и популяри- задия произведений нашей литературы. Кроме того, за ним числится и немало иных заслуг перед современной ему осетинской общественностью. В истории осетинской литературы Коста Хетагуров — художник, общественный деятель, человеческая личность — явление единственное и исключительное. Его творческий подвиг настолько затмил своим величием предшественников и современников, его поэтическое искусство возвышается такой недосягаемой вершиной в цепи осетинского художественного процесса, что еще недавно исследователи убежденно говорили о том, что «перед Коста было, в сущности, совершенно чистое поле», что «совершенство и зрелость поэзии Косга, при отсутствии до него какой-либо национальной традиции, воспринимается как явление исключительное». Исключительность творческих достижений Коста Хетагурова говорит лишь о том, что историческая необходимость, духовная деятельность нации, породившей его, нашла в нем самое полное и художественно совершенное выражение. Величие Коста не отрицает, напротив, подтверждает необходимость и закономерность творчества его предшественников и современников, как проявление «творческой, силы нации», ее исторической потребности. И если эта историческая необходимость стала величественной действительностью в творчестве Коста Хетагурова, то в этом надо видеть лишь основополагающее значение наследия Коста в истории осетинской литературы.

Кекелидзе, идя от идейного содержания поэмы к определению авторства, спрашивает: «Какой же это Осетии, живший в конце XVIII и начале XIX столетия, был воодушевлен национальной идеей, воспитался в грузинской культурно-литературной среде и в то же время был хорошо знаком с русским языком?». Отвечая на этот вопрос, Кекелидзе останавливается на имени Ивана Ялгузидзе: «Нам кажется, что такой личностью был «осетинский азнаур Ялгузидзе», который воспитывался при дворе царей Ираклия и Георгия в грузинских книжнических традициях, на «грузинском священном писаний, грамматиках и философии, знаток русского языка и русский «губернский секретарь», который был настолько проникнут осетинской национальной идеей и тенденцией, что в 1820—1825 годах составил для осетин букварь и перевел с грузинского на осетинский молитвы, авангелие, требник и литургию. Указанный Иван Ялгузидзе мог написать такую поэму, так как. известно, что он писал по-грузински оригинальные стихи и переписывал лужие» То, что Кекелидзе высказал в форме предположения, ныне делотрадицией в осетинской историографии, автор- бтвопоэмы прочно сохраняется за Иваном Ялгузидзе. В самом деле, все характерные особенности идейного пафоса поэмы ярко проявились в общественной и культурной деятельности И. Ялгузидзе. Кроме того, он еще и был первым просветителем своего народа. Иначе говоря, «национальная идея» Ялгузидзе на практике, применительно к условиям начала XIX века,, оказалась шире и жизненнее тех форм, которые намечены в поэме и возврата к которым в реальных исторических условиях начала XIX века в Осетии уже не могло быть.

Историки средневековой Алании-Осетии единодушно указывают, что нашествия монголов в XIII-XIV веках сыграли в исторических судьбах алан-осетин трагическую роль. Аланы, жившие в горах и на предгорных равнинах центрального Кавказа, были частью истреблены, а частью спаслись бегством в труднодоступные горные ущелья. Аланское государственное образование предполагает замену родовых отношений иными связями. И само возникновение его основывалось на ослаблении первых. На предгорных равнинах расцветали не родовые, а межродовые, смешанные поселения. Развитое земледельческое хозяйство и густая населенность характеризуют жизнь равнинной Алании. По свидетельству арабского историка Масуди средневековая Алания X в. представляла «беспрерывный ряд поселений настолько смежных, что если кричат петухи, то им откликаются другие во всем царстве, благодаря смежности и, так сказать переполнению хуторов. И здесь, конечно, господство родовых отношений уходило на второй план или, как говорит историк, ограничивается самостоятельность, суверенитет отдельных родов, процесс классообразования углубляется и в то же время ослабляется значение родов и родовых институтов. Но случилось так, что аланское государство было разгромлено ударами монголо-татарских нашествий. Этот удар сопровождался истреблением населения на плоскости и уходом остатков его в горы. Уцелевшее население уже не имело условий для восстановления прежнего политического объединения. Утрата территориальной и экономической базы на плоскости алано-осетинским обществом вызвала деградацию производительных сил и изменения в его общественной жизни.