После переселения аул Кануковых опустел и возвратившиеся семьи поселились в соседнем селе Джизал (Гизель). Здесь вероятно и умер отец писателя спустя несколько лет после возвращения на родину. Позднее, вероятно в 1869 году, семья Кануковых переселилась в аул Брута своем очерке «В осетинском ауле», начатом 8 мая 1870 года, И. Кануков так и пишет: «Когда две недели тому назад я подъезжал к аулу, куда мы переселились только недавно, на меня нашло уныние». К тому времени скончалась и мать писателя. Однако сиротство не заставило Канукова покинуть гимназию. Он продолжал учиться «казеннокоштным горским пансионером» и в августе 1872 года педагогическим советом Ставропольской гимназии был «удостоен аттестата об окончании им полного курса наук в Ставропольской гимназии без рекомендации на право слушания университетских лекций». Но этой рекомендации Кануков вероятно и не добивался, ибо аттестат ему нужен был «при поступлении на военную службу». Документы о поступлении Канукова на «военную службу» и его пребывании в армии пока не обнаружены. Одно можно предположить: до января 1879 года он служил в Тифлисе, а офицерского чина добился в 1877 году. Подлинно же известно лишь то, что он участвовал в русско-турецкой войне 1877—1878 гг. и затем приказом по Кавказской армии от 11 января 1879 года был переведен «39 артиллерийской бригады поручик Кануков в Восточно-Сибирскую артиллерийскую бригаду»6. Служба Канукова в артиллерии продолжалась, вероятно, до 1884 года. В том году он переехал во Владивосток и прожил там до 23 января 1897 года.

Кох, как и его предшественники, отмечает в осетинском общественном быту ряд древних пережитков. Это — бесконечные трагические последствия кровной мести, разорительные поминки, патриархально-родовая разобщенность народа, приводившая к распылению его сил в борьбе с феодальными притязаниями. Кох высказал много искренних слов восхищения силой и красотой национального характера осетин, особенно их гостеприимством, дружелюбием и простодушием, миролюбием и стремлениехм к независимости. Он резко возражает тем из своих предшественников, которые, слепо поверив в официальную версию о дикости и варварстве горцев Кавказа, клеветали на их национальный характер, нравы и обычаи. «Чем чаще я находился среди осетин и присматривался к этим интересным жителям Кавказа, тем больше я чувствовал себя как дома среди этого чужого мне народа и меня так тянуло к этим простодушным людям, которых на равнинах считали разбойниками, как этого со мной никогда не бывало». И еще: «… осетин является храбрым и хорошим человеком, когда его правильно воспринимают в свойственной ему обстановке. Если что-нибудь происходит с этой последней, то это нельзя приписывать ему. Отсюда противоречивые рассказы, существующие об осетинах». Этот принцип — воспирцимать и оценивать характер народа в зависимости от его общественного и исторического бытия — и помог Коху верно понять многое в жизни современных ему осетин. Такая позиция выгодно отличает Коха не только от его предшественников, но и от многих более поздних исследователей.

Публицист и политический мыслитель он неглубокий и несложный, но противоречивый. И мыслил и действовал он в пределах официально дозволенного, но к чести его надо сказать, что в этих пределах он всегда занимал демократическую позицию, а не монархическую, что точнее соответствовало бы его положению чиновника самодержавно-бюрократической системы. Иначе говоря, в пределах дозволенного официальными законами он держал сторону народа, а не интересов монархии. Эта либерально-демократическая линия в его публицистике прослеживается от начала до конца, правда, с витиеватыми реверансами перед самодержавным строем. И это не только на страницах газет, но и в частной переписке. Так некому Алихану он писал, что он за «мужицкое царство с самодержавием во главе». В то время как во всех его статьях по экономическим вопросам явно проглядывает идеал мелкособственнического фермерского землевладения и буржуазно-демократического общественного устройства, но это понятно в его положении. Практическая деятельность, а также экономичекая и «политическая публицистика Баеав заслуживают самостоятельного обзора. Он писал много и по важным для горцев Кавказа— осетин, ингушей, чеченцев, кабардинцев — вопросам. В сложных условиях кавказской действительности начала XX столетия он не всегда был последователен даже в пределах своей либерально-демократической позиции, но его верность идеалам буржуазной демократии несомненна. Он считал, что единственный путь к этим идеалам — борьба в рамках законности, через половинчатые реформы.

Группа всад- ников-охотников, судя по одежде, снаряжению и породе коней из знати, просит оленя. Всати отпустил им поросенка. Однако они не справились с ним, поросенок перебил их. Вслед за ними приходит знаменитый охотник Кудзи Дзутты. Он бедняк, удачливый охотник, меткий стрелок. Он ничего не просит, он охотится. На Всати он не обращает внимания. Всати на него в обиде, но помешать ему не может, только бессильно проклинает его. Кудзи убивает поросенка, вприда- чу к добыче забирает и оружие перебитых всадников-охотников. Из этих сказаний видно совершенно отчетливо, что Всати предпочтение отдает тем охотникам, которые обращаются к нему с почтительной мольбой. Своенравных, как Кудзи, не терпит. И второе: в сказаниях ясно выражено народное мнение о том, что бедняки не имеют ни роскошного одеяния, ни породистых коней, ни оружия знатных марок, но лревосходят богатых удалью, смекалкой, добронравием. Сюжетную ситуацию Коста сохраняет и в поэме: к Всати приходят богато снаряженные всадники и просят или требуют молодого оленя. Он им отказывает. По фольклорному мышлению отказ не мотивирован, но Коста дает свою мотивировку — и это единственная поправка поэта к ситуации. Приходят семеро бедняков-охотников и возносят Всати хвалебную песню-молитву. Это понравилось Всати и он распорядился отпустить им рогатого оленя. И если бы в поэме было только это, она ничем не превзошла бы фольклорное сказание (разве что чеканным стихом — для талантливого поэта заслуга небольшая) и не стала бы классическим произведением осетинской поэзии.

Много протекло Веков людского заблужденья. Теперь наука уж не та, — И люди ищут наслажденья Лишь на земле. За облака Они не пролагают путь. Да и к чему— ты не забудь: Все смельчаки на полдороге Сломили шею. А в итоге — Мир независимо от нас Существовал, как и сейчас И будет впредь сушествовать. «И ты живешь еще?» — восклицает возмущенный Владимир, но ему преспокойно отвечают, что было бы «большой глупостью» не «наслаждаться благами земными таковыми». На обличенье Владимира — «девиз ваш — грубое скотство, а счастье — пьянство и гульба» — опять следует ответ: «Что же делать, знать судьба». Есть круг божественных идей Свободы, братства, просвещенья, — Судьба твоя, но не людей, Для них есть выше назначенье, утверждает Владимир, но и эти слова его встречают холодным равнодушием мещанского индивидуализма: О, их потеряно значенье Вне личных целей уж давно, Владимир парирует эти слова твердым убеждением в том, что Найдется много за скотами, Кто верит свято в назначенье, В свободу, братство, просвещенье, Кто верит в дружбу и любовь, В чьих жилах мощно продолжает Свой путь божественная кровь. Но убеждения его не принимаются, и он, одинокий и оскорбленный, в безысходном отчаянии принял яд, прокляв весь «род людской». Если учесть, что поэма писалась в разгар победоносцев- ской реакции, распластавшей над Россией свои «совиные крыла», в период поражения героического поколения народников, то станет очевидным, что в поэме спор идет с той частью либерально настроенной интеллигенции, которая в ужасе перед свирепой реакцией отступила от идей революционного народничества и стала проповедовать мещанский индивидуализм.

Это было поражением навсегда. Решение покинуть свою родину значило уступить родную землю, но сохранить независимость от победителя, сохранить свое прошлое — свой уклад, жизни, быта, свои обычаи и верования. Это было по-своехму ьоинственной реакцией на поражение в войне. «Со взятием в плен Шамиля, — пишет Кануков, — всё горцы Кавказа почувствовали словно тесноту на родине: теперь-то ясно увидели, что прежней свободе, которую отстаивали они так мужественно от неприятелей и покупали ценою своей крови и жизни, пришел конец. Еще больше встревожились горцы, когда между ними пронесся слух, что детей их* будут брать в солдаты: это-то последнее обстоятельство послужило особенно чувствительным толчкам, заставившим их разом оставить ту родину, за которую еще так недавно проливали кровь, и искать убежища и безопасности в Стамбуле, как они зовут Турцию вообще, предполагая, что в Турции к ним вернется прежняя привольная жизнь и дети их будут гарантированы от ненавистной им солдатчины». Итак, в основе решения горцев покинуть Кавказ лежало неистребимое, но призрачное в сложившихся обстоятельствах желание «вернуть прежнюю привольную жизнь, «прежнюю свободу». Боязнь солдатчины и стремление отстоять чистоту своей веры были уже вторичными конкретными проявлениями основной причины. Чувство отчаяния, порожденное поражением з неравной, борьбе, подсказало фанатичное решение, имевшее трагические последствия. Горцы оказались перед альтернативой: смириться с поражением, расстаться со своим прошлым и искать разумный выход из противоречий новой исторической ситуации или же покинуть родину, уступить ее победителю и уехать в неведомую страну с призрачной надеждой сохранить свою самобытность.

Однажды великан вернулся домой с попойки («еле на ногах держался») и решил поиграть с пастухом: кто из них сможет сказать слово поумнее (великан тоже «говорил умно»!). Но в споре с пастухом не хватило у него ума, пастух победил. Его проклятие сбылось на великане: тот превратился в каменную глыбу с «разинутой пастью». Коста показывал, что непосредственными угнетателями осетинского крестьянства являются алдары, помещики и «мироеды». Однако он сознавал, что главным врагом народа является самодержавный строй, что нужно поднять народ на политическую борьбу. Поэтому в лирике Коста большое место занимает призыв к борьбе против самодержавного строя, социального и политического бесправия. В стихотворениях «Додой», «Взгляни», «Тревога», «Без пастуха», «Раздумья», «Походная песня» и в ряде других Коста говорит о политическом бесправии народа, об отсутствии в народе единства, так необходимого для борьбы за свободу, и о том, что нет вождя — организатора, пастуха, как выражается поэт. «Отняли у нас свободу» — эта фраза часто варьируется в стихах Коста. Отнял свободу царизм — «пришлый господин». Мыслью о необходимости единства в рядах народа пронизаны все указанные стихотворения. «Мы разбрелись, покидая отчизну», «Мы заблудились, как стадо в лесу», — такими выражениями высказывает свою тревогу поэт и страстно призывает «пастуха» — вождя, который бы своим словом объединил народ для борьбы, для похода, стихотворении «Тревога» поэт обращается к народу со страстным призывом к протесту против самодержавных господ: Мой друг, мой любимый! Под землей или на земле — Где бы ты ни был, — явись на мой призыв!

В 1745 году комиссия уже прибыла в Осетию, избрав своим местом пребывания Кизляр. Эта комиссия просуществовала до 1860 года (правда, в 1792 году на некоторое время была закрыта, но затем вновь- стала функционировать, перейдя в Тифлис), но особо значимых следов в культурном развитии осетин она не оставила. Основная цель комиссии — христианизация населения — так и не была достигнута. Христианская религия, известная осетинам с X века, привилась им лишь внешне, к служителям культа трудовой народ всегда относился с иронией, к их проповеди презрительно. Народ оставался верен своим древним верованиям и предрассудкам, победить которые хри стианская проповедь была не в силах, просвещение и обще- ственно-культурное развитие же вели к падению как христианской идеологии, так и языческих форм верований. Первым прогрессивным ,шагом в деятельности этой комиссии было привлечение к проповеди христианства самих осетин и решение дать определенному числу осетин духовное образование, т. е. создать в Осетии духовные школы. Первая такая школа была открыта в 1766 году в Моздоке, хотя первоначально решено было открыть ее в Куртатинском ущелье в 1753 году. Она просуществовала до 1792 года, но ничего* существенного не дала не только просвещению Осетии, но и: самой христианизации. Полувековое существование Осетинской духовной комиссии в истории осетинской культуры вошло лишь изданием первой книги на осетинском языке в 1798 году в Московской синодальной типографии — «Начальное учение человеком, хотящим учиться книг божественного писания».

«Психология горской бедносты и осевшей на плоскости осетинской земледельческой массы… капитал выжимает старые элементы, масса пыхтит, поддаваясь мечте о прошлом». В этих набросках верно намечены причины популярности поэмы «-Жфхаердты Хаесанж» в пореформенной Осетии. Патриархальное крестьянство, испытывавшее экономический, политический и национальный гнет, психологически было подготовлено к тому, чтобы воспринять, как новое, сугубо современное — лроблему одиночества, кеспарведли- вости сильных к слабым, и идею справедливого возмездия. Ненависть патриархального крестьянства к неумолимо наступавшим буржуазным отношениям, его глубоко трагическое чувство одиночества и бессилия перед их несправедливостью — вот та психологическая почва, которая обеспечила поэме популярность в народе. В этой сложной и трудной ситуации осетинское крестьянство естественно обращало свой взгляд к идеалам прошлого, к демократизму родовых отношений. Оно искало нравственную, идеологическую и психологическую опору в своем одиночестве и беззащитном положении. Выработать иные идеалы в условиях неразвитого классового и национального самосознания оно не успело и вновь обращалось к идеалам и связям давнего родового прошлого. Ожидать от осетинского патриархального крестьянства и его неграмотного певца, каким бы он ни был мудрым человеком и большим поэтом, иного решения, иных идеалов неправомерно. Но от поэта просвещенного, претендующего не миссию духовного наставника своего народа, вполне логично ожидать освещения народной жизни и народного сознания передовыми идеалами времени.

Клич доходит и до мертвых, и если спрячешься, То ходи в женском платке до скончанья веков!.. Осетия бедная! Перед пришельцем-алдаром Неужто ты думаешь без тревоги смириться? Пришельцу-насильнику, может когда-то доверчиво Вручила свою волю, надеясь найти у него правду? Мой друг, мой любимый! Умри от раскаяния, Если ты согласишься быть рабом пришельца-алдара! Коста глубоко верил, в силу народа. Если он поднимется, то «перед силой народа вздрогнут и скалы», — говорит поэт в песне «Додой» и зовет к боям «за правду и свет» в «Походной песне». «Походная песня», кстати, написана под сильным влиянием одной из песен Гриши Добросклонова (глава «Доброе время — добрые песни»). Нет вождя, нет единства в народе, нет организованного протеста. Отсутствие революционных действий народных масс, отсутствие организующей и руководящей силы, способной повести в «поход» со «знаменем народа», на котором начертаны лозунги «За правду», «За свет», приводило поэта к тоске по революционности, как и русских революционных демократов. Еще Некрасов звал «менее терпеть», и страстно ждал, когда же «грянет буря» и расплещет «чашу вселенского горя». Но далеко было пока до «бури». Это обстоятельство не могло не вызывать благородную тоску по «буре» (кстати, образ бури нередко появлялся в русских стихах Коста). В стихотворении «Раздумье» поэт прямо называет причину своей тоски: Мои мысли, мои стремления Не разделяет младший, Младший за мною Не идет на битву. За счастье страны Не льется моя кровь, Ношу, как ярмо, Эпоху рабства! (подстрочник).