В отличие от Клапрота сведения Штедера отличаются большей глубиной и достоверностью. Военный чиновник русской службы Штедер в 1781 оду был некоторое время во «внутренних местностях» Северной Осетии. Будучи военным, Штедер много пишет о местности, о естественных преградах, выгодных в стратегическом отношении пунктах, о военном потенциале осетин, но этот материал интересен для нас лишь в той части, где он характеризует дух народа, его быт и нравы. Первое, что он отметил в этом плане — бедность: тут бедно и грязно… Их жилища и хлевы построены вмёсте вероятно, из-за недостатка леса, который привозится сюда из далека». Бедностью объясняет он приписываемую осетинам склонность к разбою: «Бедность, недостаток в самом необходимом и жалкие жилища развивают грабительские и* опустошительные наклонности». Вообще же Штедер находит горцев-осетин «хорошими от природы людьми», поэтому предлагает покорить их справедливым и ласковым обращением. «Считать безопасные сношения с этими варварами за невозможное является простым предрассудком. Наше собственное поведение является причиной многих неприятностей. Справедливое и уступчивое поведение сделало бы из этих горцев уже давно наших друзей и, конечно, хороших подданных. До этого времени их посещали только наши толмачи; это были обыкновенно изгнанные ими люди, которые, опираясь на пример русских, обращались с ними непристойно и высокомерно, корысто люби на азиатский лад». Штедер предлагал выселять горцев на равнинные земли w поселять их под защитой русских воинских команд, сношения же с ними поручить «честному человеку», «который жил бы между ними и умел бы пользоваться их прямодушием» и «добился бы без труда того, чего не в состоянии сделать сила».

Но ведь это заслуга опять-таки очень ограниченного кружка во главе с протоиереем А. Колиевым. При всем том, все эти драгоценные вклады в осетинскую письменность настолько неудачны, что при чтении их народная масса совершенно не понимает их смысла». Освещая историю развития школ в Осетии, Коста, как и раньше, отмечал крайнюю малочисленность существовавших школ, плохую постановку «учебной и воспитательной части» в них, отсутствие учебных пособий, тяжелое материальное положение сельских учителей, которым приходилось жить на нищенское жалованье и ютиться, вместо приспособленных к школьным занятиям зданий, в «тесных, низких, ничем не обмазанных каменных сараях, большею частью с земляным полом, с маленькими оконцами и жестяной плитой, вместо печи». Поэт особенно близко принимал к сердцу дело просвещения народа. Он не мог здесь ограничиться критикой существовавшего положения, поэтому из всех сил старался: отстаивать сущетвовавшие учебные заведения, когда пытались их закрывать, бороться за открытие новых школ и просветительных учреждений, влиять на постановку учебно-воспита- тельной работы в них, способствовать созданию хороших учебников на родном языке для сельских школ. Кстати, некоторые осетинские стихотворения Коста вошли в учебники еще до их издания. К концу своей жизни Коста задумал открыть во Владикавказе «общедоступный класс рисования и живописи», который собирался вести сам. Занятия должны были начаться с января 1902 года. Но Коста тяжело заболел и не смог уже осуществить ни этого своего замысла, ни других более важных творческих начинаний, самым значительным из которых является поэма «Хетаг».

Ю.Клапрот в своем «Путешествии по Кавказу и Грузии, предпринятом в 1807—1808 гг.» частично повторяет своих предшественников, ос.обенно там, где пытается дать нравственную характеристику горцам, но в то же время приводит целый ряд таких объективных свидетельств об осетинской действительности, которых у его предшественников не находим. Еще инструктировавшему его Потоцкому казалось, что «осетины являются, вероятно, наиболее легко поддающимся цивилизации народом Кавказа». Это подтвердил и Клапрот: «К наиболее замечательным народам, населяющим -Кавказ, принадлежат осетины, которые живут как раз в центре гор по обеим сторонам горного снежного хребта». Но и при этом для него осетины являются, конечно, разбойниками, все-таки, когда Клапрот забывает свои предрассудки, ему удается заметить действительные свойства характера народа. «Они строго соблюдают законы гостеприимства и почти нет примеров, чтобы кто-нибудь нарушил их или обидел гостя. Однако если такой случай имеет место, то собирается все селение для суда над провинившимся, причем обычно вы. носят приговор сбросить его со связанными руками и ногами со скалы в реку. «Даже когда гость чужестранец» — подчеркивает Клапрот. Клапрот вошел в осетиноведение своим «опытом составления осетинской грамматики», кратким осетинским словарем и верной гипотезой об этногенезе осетин. Но для нас более важны его «народоведческие» высказывания. В этом смысле большой интерес представляет его перечень имен песенных героев осетин начала XIX века.

Цаликовой от 8 июня 1899 г. Это нашло свое выражение как в гневном повествовании Старика-обличителя, так и в авторских характеристиках обличаемых персонажей — «объектов обращения». Вначале чиновники характеризуются как нечто единое, как толпа выгнанных на время «гениальнейших воров». Вот они сидят под липой рядком, «по старшинству, по выслугам» п преступных делах: Кряхтят… Глазами мутными Обводят всех гуляющих И с мундштуков черешневых Сосут табачный дым. Когда Старик сообщает им о том, что выгнали Ивана Ивановича Хапанцева, чиновники поражены и опечалены: И новость скандалезная, Как шилом, приподняла их, С окрашенной скамьи… Жалеют чиновники «гениальнешейго меж ними дельца а Старик говорит: «В Сибири место вам!» — Кого в Сибирь? За что в Сибирь? — Окрысились чиновники, Как совы встрепенулися, Кричат на все лады В бесконечной цепи преступлений между отдельными звеньями вставляются портреты чиновников-грабителей. Вот Голубятников, «головой мотаючи, бессвязно стал взывать». А вот Кузьма Подлизов. На окрик Старика: «А ты чего оскалился? — он отвечал тем, что Сладкая улыбочка Под взором вызывающим Исчезла, как видение, — Мой Кузьма заалел. Или еще: Зачамкал он двусмысленно, Чтоб угодить и Ванечке, И боевым усам. На выручку Кузьме Подлизову поспешил Иван Зуботычев: Блеснул зарей багряною Тут взор правофлангового, , Ивана Зуботычева — Подлизову Кузьме. Ванюха рассерчал, Взъерошился Иванушка. Или еще: В безмолвном исступлении Глядит на обличителя Ванюха ошельмованный, Пыхтит, как паровик; И ноздри раздуваются, И под бровями грозными Зрачки зеленоватые Вертятся колесом.

Голубятников визжит, «головой мотаючи»; Подлизов — напротив, действует «сладкой улыбочкой», стараясь «угодить и Ванечке, и боевым усам»; Ванюха Зуботычев беснуется «в исступлении, кричит, пыхтит, как паровик». Этот невежественный самодур, не научившийся пользоваться носовым платком, так и остался со своими словечками: «кале- ха», «обчество» и т. д. Рубков — аристократ, с «бонтонным воспитанием», он спокоен и нем, «как форель». Слушая обличения Старика, он держит себя с достоинством, только «заметно дрогнула над правым глазом бровь». Максимушка Лизоблюдов лебезит по-прежнему; будучи беспринципным, ом хочет выставить себя поборником принципиальности. Он при начальстве, как и Подлизов, не позволяет себе сказать лишнего словечка. Даже перед выгнанным начальством Подлизов и Лизоблюдов «хихикают в кулак», Семен Людоедов, как всегда, дерет горло — «замолчать!». У него, оказывается, Безмерным озлоблением Кипела грудь «могучая». Презрение автора и рассказчикд обнаруживается и в этих уничтожительных кличках: Иваныч, Кузька, Ванюха, Максимушка, Яшка, Сенька. Стремление показать ничтожность чиновного мира проглядывает во всех сравнениях, связанных с ним. Сатирическая заостренность достигается указанием на ненормальность их внешности и «достоинств». Причем эта «ненормальность» раскрывается чаще всего не через гиперболы, а путем резкого снижения образов. Примеры такого снижения уже приводились из портретных характеристик чиновников, но можно продолжить их.

Это, конечно, еще не история. Ни по объему фактического историко-литературного материала, ни по глубине анализа отдельных произведений и характеристики творческого наследия писателей рукопись Гадиева не удовлетворяет требованиям научной истории .литературы. Правда, в этом нет вины автора. Он — зачинатель в этой области. С его именем связаны первые робкие шаги осетинского литературоведения. С него начинается не только осмысление историко-литературного процесса как са- ;мостоятельного предмета исследования, но и собирание и издание литературного наследства, а также биобиблиографического материала. И все же Цомак дал целый ряд концепциониых положений, целиком принятых и подробно разработанных исследователями позднее. Между тем, о них или не упоминают (стали общепринятыми), или преподносят их как «неосуществленные намерения» (X. Ардасенов). Цомак Гадиев первый высказал мысль о том, что возникновение осетинской литературы связано с последствиями присоединения Осетии к России. Он первый определил место Коста Хетагурова в истории осетинской культуры как «певца горской бедноты», выразителя революционных чаяний осетинского крестьянства. Наконец, Гадиев первый дал для своего времени глубокую общую идейно-эстетическую характеристику наследства Темырболата Мамсурова, Коста Хетагурова, Сека Гадиева, Елбасдуко Бритаева и Александра Кубалова. И надо сказать, что эти характеристики в ряде случаев и до сих пор остаются образцовыми. Правда, систематического курса истории литературы Цомак не успел создать.

Современники Хетагурова продолжали свою литературную деятельность, многие из них активно работали и в последующие десятилетия, но по существу всегда оставались в идейно-эстетической атмосфере пореформенного периода» Понять и осмыслить новую эпоху по-новому они не смогли. Миссия выразителей нового революционного времени выпала на долю других художников, преемников Коста Хетагурова, которым суждено было достроить здание осетинской литературы, завершить формирование литературного процесса, обогатив его недостававшими видами и жанрами, новыми настроениями, темами и образами. Можно, конечно, отметить завершение периода становления осетинской литературы 1905 годом. Но это значило бы лишь одно: механическое следование за периодизацией социально-экономической истории. Если же оставаться на почве историко-литературных фактов, то с деятельностью Коста Хетагурова завершается этот период в 1902 году. В годы же первой русской революции (1905—1907) выросли новые художники, которые продолжали традиции Коста и посильно отвечали на запросы. своего времени, времени массово- 16го революционного движения, политических бурь, великих классовых битв, поражений и побед. Третий период дореволюционной истории осетинской литературы— период окончательного оформления осетинской национальной литературной традиции. Как известно, .Коста Хетагуров не создал на осетинском языке ни прозы, ни драмы, ни публицистики, а без них нельзя считать процесс формирования национальной литературной традиции и национального литературного языка завершенным.

Он занимает почетное место в истории осетинского просвещения и культуры. Он единственный, кто, на.практике доказал возможность литературного творчества на осетинском языке еще в начале XIX века, хотя не которыё объёктйвные условия еще не сложились к тому времени. Однако считать его первым осетинским писателем, как это попытался А. Тибилов в своей статье 1928 года («Уый уыд нае фыццаг фысоаег»), неправомерно, если даже авторство поэмы «Алгузиани» принадлежит ему. Нам представляется естественным, что свою поэму Ялгузидзе написал на грузинском языке, а у проф. Г. С. Ахвле диани именно это вызвало недоумение: «Странное дело, что Ялгузидзе Иван, будучи великим патриотом, свою героическую поэму в прославление родного народа написал на чужом языке». Ялгузидзе (или анонимный автор) поэму «с целью возвеличения осетин» написал «на чужом языке» по вполне понятным причинам: на осетинском языке не было еще ни письма, ни тем более литературной традиции, сам же он вырос на грузинской художественной литературе и, естественно, что свою творческую задачу решил средствами и в формах этой: литературы. Противоречия здесь между целью и средствами нет, если иметь в виду условия осетинской действительности XVIII века. С таким «противоречием» мы встретимся еще и в конце XIX века, когда осетинская литературная традиция уже основательно складывалась трудами и подвигом Коста Хетагурова и его современников: И если мы все за поэмой «Алгузиани» можем при знать павадаыватдя лердым.

План военных экспедиций в Осетию и другие непокорные районы Кавказа разрабатывался еще с 1826 года в штабе армии, но к осуществлению его решили приступить в 1829s году. Как свидетельствует официальный историк В. Чудинои, Паскевич, «преследуя свое намерение окончательно решить судьбу этого народа…, еще в начале 1829 года сделал распоряжение о приведении его к безусловной покорности силою оружия, но военные действия в Турции не позволили ему отделить для этого нужное число войск. Когда же война кончилась, он возвратился к своему решению и, отъезжая в мае 1830 года в Петербург, поручил г. ад. Стрекалову «немедленно открыть экспедицию против осетин». Конечно, главнокомандующий действовал не по своей злой воле. После окончания русско-турецкой войны Николай I поздравлял и наставлял его: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо- важнейшее — усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных». Так, с благословения царя началось в 1830 году «усмирение» непокорных осетин генералами Ренненкампфом и Абхазовым. этот произвол и раз навсегда обезопасить свою важнейшую коммуникационную линию — Военно-Грузинскую дорогу, или, как осетины говорят, «царскую дорогу», а на юге поддержать грузинских феодалов в их борьбе против осетинского •крестьянства. Чудинов пишет, что Реиненкампф — глава карателньой экспедиции в Южную Осетию—причину сложившейся ситуации объяснял тем, что жители Южной Осетии, «претерпевая притеснения и грабежи от своих помещиков, которые делали это от имени нашего правительства, понятно, не чувствовали необходимости и не имели никакого желания покориться нам; они предпочитали скрываться с семействами и имуществом за снеговыми и вполне недоступными для нас горами Кавказского хребта, где терпели и холод и голод, но считали лучше умереть от них, чем покориться».

Эта коллизия стала позднее одной из ведущих тем в осетинской демократической литературе и каждый раз противоречие между реакционной традицией и естественным стремлением людей к свободе выбора разрешалось трагедией — самоубийством. Гакстгаузен точно описал одну застольную осетинскую песню, которая до сих пор популярна в Осетии. Он точно воспроизвел одну строфу песни на осетинском языке и характер ее исполнения: «Пока один пьет, другие поют старинную застольную песню и бьют в ладони: Баназ!Мае къух даер фаерысш, Дяе ныуазаен фгрмызти. Баназ! Баназ! Баиаз! И так далее, без конца, пока пыощий не опорожнит бокала. Это — первая запись осетинской народной песни. Конечно, жаль, что она так немногословна, но и эта единственная строфа говорит нам, как о поразительной устойчивости песенного фольклора, так и об отличии бытовых песен от героических. Героическая песня первой половины XIX века еще не знает рифмы, бытовая уже рифмована, рифмующиеся строки равновелики. Характерен отзыв Гакстгаузеиа также о мелодическом: строе и манере исполнения осетинских пссен: «…слышанные мною песни их (осетин — Н. Дж.) имели бпределенную мелодию и кадансы, сообразные нашей гамме. Пение имела свои вариации и перемены. Один певец пел мелодию, а другой выдерживал основную ноту, что было исполнено приятности и гармонии для слуха ; потом второй пел строф, к первый выдерживал тонику». Пфафф, который подробнее всех предшественников изучал осетин, естественно, уделил и эстетическому обиходу их значительно больше внимания.