Душой он с небом примирился, Его на помощь призывал. Во втором варианте дается совершенно противоположная мотивировка: Хор рабочих над Невою Родную затянул «Дубину» Все громче, громче но без строю. Борис очнулся Борис слегка затрепетал, Он мрачно грозную картину В воображенье начертал… Больной привстал, он напрягает. Свой слух, но слышит,, слышит, ясно Мотив другой. Другой, но он звучит ужасно. Смысл этих двух мотивировок ясен. Перед героем два: пути: один ведет к богу, другой — к рабочему люду, к «грозной картине». Ясно, что автор предлагает второй путь, герой же выбирает первый и погибает. Вера в бога, надежда на его помощь в борьбе за свои человеческие права приводит к трагедии— эту мысль Коста настойчиво повторяет впоследствии к в ряде других произведений («Фатима», «Плачущая скала» и др.). Она стала глубоким убеждением поэта. Путь, избранный героем, путь примирения с небом («душой он с небом примирился») трагичен для Владимира потому, что привел его к вражде с окружавшей его студенческой средой, к одиночеству. Путь, предложенный автором, наоборот, вел к рабочему люду, но одновременно и к гордой вражде с небом, к непримиримой борьбе за человеческую жизнь против рабства. Владимир (Борис) ищет именно пути к борьбе, сторонников в борьбе, но ищет их в студенческой среде, где их не находит, и погибает, покинутый средой, оскорбленный и разочарованный. Здесь в проблематику поэмы входит вопрос о роли интеллигенции в освободительной борьбе народа, интересовавший поэта всю жизнь.

В ней Коста последовательно обнажает всю несостоятельность мероприятий терской администрации, предпринимавшихся якобы для благоустройства жизни горцев. В первой главе Коста показал, что на Кавказе очень тревожное и напряженное положение, ответственность за которое официальные административные круги несправедливо сваливают «единственно и исключительно» на «полудикие, недисциплинированные туземные племена», якобы «упорно противящиеся приобщению их к всероссийской цивилизации». Одной из главных причин неурядиц на Кавказе Коста считал несоответствие установленной системы управления туземцами их быту, обычному правопорядку, всему укладу их жизни и нравственному облику: «режим, установившийся на Северном Кавказе после его покорения, с первых же шагов пошел совершенно вразрез с духовно-социальным строем туземцев, во всех его разнообразных проявлениях — до самых пустых мелочей включительно». Критикуя полицейский режим, установленный на Кавказе, Коста вскрыл все конкретные формы его проявления. Это создание посредников из привилегированной верхушки туземного населения; разжигание вражды между казачьим населением и туземцами путем открытого покровительства казачеству и всяческого преследования горцев; организация самых жестоких форм насилия над местным населением (военннополевое судопроизводство, экзекуции, административные высылки); лишение народа права выборов местной власти и, наконец, стремление любыми средствами, вплоть до закрытия школ, препятствовать просвещению горцев.

И хотя они податей никому не платили, но были зависимы во многом от сильных, «оказывали услуги сильным во время их работ, при столкновении с другими сильными и в походах за перевалы». Это они вынуждены были делать не только по экономическим соображениям, но и для того, чтобы быть огражденными «от произвола и насилия других сильных фамилий…» (там же) Прослойка кавдасардов — это дети представителей сильных фамилий от «именных жен» (от брака с женщинами низкого происхождения). «Они росли, выбиваясь из сил в непосильной работе», без прав на имущество, не имея «в общественной жизни» «никакого значения». Анализируя экономику, быт, общественные отношения, правовые нормы и обычаи, Коста все время держится этой сословной дифференциации, показывая, что она проникала во все сферы жизни горцев. О чем бы ни заговорил поэт, он всегда рисует картины резких контрастов жизни сильных тг слабых, бедных и богатых. А перейдя к описанию жизни горца от его рождения до самой смерти, поэт берет за основу жизнь горца-труженика, бедного и слабого, и шаг за шагом создает реалистическую повесть о безрадостной жизни, полкой горя, непосильного.труда, вечных тревог за свою судьбу в обстановке необузданного произвола сильных; о многострадальной и многотрудной доле горянки, о «счастливой поре детства, сокращенной до минимума и лишенной сколько- нибудь интересных игр и развлечений», о скудном, неразвитом эстетическом обиходе горца, о тяжести и неумолимости адатов, заставлявших обижать и убивать людей, обрекать их •на несчастье.

И хотя содержание его выходит далеко за пределы такой установки, этнографическое в нем занимает значительное место. Писатель захватывает широкий круг явлений: домашний быт и обряды, верования и космогонические представления, предрассудки и предубеждения, эстетический обиход и обычное право. Много внимания уделено нихасу — «форуму аула», где происходит неофициальное обсуждение и решение общественных и частных дел». Не ускользнуло от внимания писателя и спесивое предубеждение бывших узденей, знати, о своем превосходстве перед бывшим «низким» сословием: «Высшее сословие считает унизительным для себя ходить на холм (место «аульского форухма» — Н. Дж.). Неоднократно возвращается писатель также к описанию, анализу и оценке взаимоотношений между старшими и младшими. Он выделяет два понятия: ужздандзинад (благородство) и каесдаердзинад (обязанности младших перед старшими по этикету). В этих понятиях Кануков четко различает то, что разумно, что соответствует подлинному благородству в человеческих отношениях, и то, что стало предрассудком, превратившим уважение в прислужничество и подобострастие, разумную этику — в формальности этикета. Он отвергает в этике и этикете традиционные предрассудки и признает в них лишь то, что соответствует потребностям действительной жизни человека в данных условиях. Кануков широко интересуется этнографией, но не как ученый, а как писатель, озабоченный судьбой своего народа в современной ему, сложной и еще неустоявшейся действительности. Поэтому особенно внимателен к тем обычаям, которые давно вошли в плоть и кровь народа, пронизали все его мироощущение, а между тем исторически изжили себя и в новых условиях превратились в свою противоположность, стали «вредными обычаями».

В марте 1917 года он с рядом лиц из горской интеллигенции выступил инициатором создания союза объединенных горцев, но на первом съезде союза (май 1917 г.), после резко полемического выступления против него Е. Бритаева, ушел из этой организации. В период установления Советской власти на Тереке он оставался не у дел, но когда под ударами контрреволюционных сил Советская власть на Северном Кавказе потерпела временное поражение, Баев поки нул Северную Осетию и переехал в Тифлис. Здесь он сотрудничал в антисоветских газетах, созданных Ахметом Цалико- вым («Вольный горец» и «Ног цард»),но писал преимущественно на литературные темы. Свои же политические взгляды изложил в трех статьях: «Осетия под опекой Добрармии «Правитель Осетии» и «Ног царды зиу» («Строительство новой жизни»). Примечательно, что несмотря на свое несогласие с ходом революции («слишком далеко зашла»), революционной силой в развернувшейся гражданской войне считал именно советский лагерь. В первой статье он писал: «Еще не так давно Осетия, разбитая на два лагеря — лагерь революционный, с оружием в руках встречавший добровольческие части в их движении по Тереку, и лагерь контрреволюционный, с нетерпением ждавший «твердой власти» деникинских генералов — теперь объективным ходом событий все более и более сплачивается в единую Осетию, охваченную глубоким и сильным чувством возмущения и гнева против грабительского деспотизма Добрармии. В статье «Ног царды зиу» он излагает свою программу будущего жизнеустройства осетин.

В статье Л. П. Семенова «Лермонтов и Коста» тщательно собраны все строки и фразеологические единицы, имеющие сходство с леомон- товскими строками. Действительно, можно у Коста найти немало художественных деталей и фраз, сходных с пушкинскими и лермонтовскими, Коста Хетагуров был воспитан на поэзии русских классиков, и было бы странно, если бы мы не обнаружили в произведениях, в которых Коста на русском языке разрабатывает тему Кавказа, следов внимательного изучения поэтом своих прямых предшественников. Однако главное заключается как раз не в этих фразеологических совпадениях. Они могут быть в произведениях совершенно различного идейно-художественного содержания. Коста из произведений Пушкина и Лермонтова о Кавказе усвоил прежде всего некоторые важные черты их подхода к изображению жизни, быта, национального характера горце и природы Кавказа. Мы уже говорили о том, что в поэме «Фатима» Коста развивает дальше ту проблему борьбы двух мировоззрений, отживших адатов с гуманизмом народа, которую наметил в поэме «Тезит» Пушкин. Горянка в произведениях Пушкина и Лермонтова, как и у Коста, всегда выступает носительницей гуманности в горской среде, хотя она и самая угнетенная личность в системе патриархально-феодальных традиций и обычаев. Нельзя не заметить и другой линии традиций Пушкина и Лермонтова, линии разоблачения эгоизма как антигуманистического явления. Так называемый романтический герой — с более или менее устойчивым комплексом черт характера, в основе которого лежит эгоизм, — бьиг показан и осужден как Пушкиным, так и Лермонтовым.

Поэма фактически принадлежит этим двум поэтам — Куырм Бибо и А. Кубалову. Новейший исследователь поэмы Хад-. жи-Мурат Дзуццати на основе тщательного анализа ее художественной структуры пришел к такому же выводу: «Кубалов приложил руку к поэме Л^фхаердты Хаесанае», но не тронул ее народно-поэтической природы, если и добавил к ней что-либо от себя, то очень незначительную малость». К этому надо добавить, что «Лхаердты Хаесанае» от всего остального творчества Кубалова резко отличается как по своей поэтике, так и по своим идеалам. Даже лиризм, как завороживший Кубалова в творчестве слепого Бибо, в зрелом творчестве поэта из возвышенного трагизма сошел на сентиментальное сострадание. В Жфхаердты Хаесанае» нет ни одного слова вне системы народной поэтики. В остальном наследии Кубалова явны черты литературщины, следования не лучшим образцам старой романтической поэзии и более поздней «жестоко-романсовой» поэтики. Конечно, Кубалов не просто записывал, он несомненна «приложил руку» к тексту сказителя. Если даже Гаппо Баев считал возможным «разбить на части» текст и ввести рефренный повтор, то тем более вероятно вмешательство Кубалова. Но ныне невозможно установить меру этой редакторской правки сказительского текста. Любопытно отметить, что в 1904 году, во втором издании поэмы Кубалов попытался «приручить» текст: разбил era на своеобразные строфы, при этом каждая строфа заканчивалась усеченным стихом, «межой», отделявшей одну строфу от другой; сократил количество строк на 34.

По своей проблематике, по общему настроению и авторской позиции, вероятно, и по времени написания к поэме «Чердак» и к пьесам «Поздний рассвет», «Когда я нахожусь в церкви» примыкает комедия «Дуня». Все эти произведения относятся к петербургскому периоду творческой деятельности поэта по материалу и по впечатлениям, легшим в их основу. Если бы даже хронология их написания (она нам неизвестна) не укладывалась в границах 1881—1885 годов, все равно эти произведения составили бы единый цикл, определенный этап в творческом развитии поэта. О комедии «Дуня» писалось немало, но слишком обще, а порой неверно. Идейно-эстетическая оценка произведения по сию пору дается без внимательного анализа текста и, «следовательно, произвольно. Так, например, еще в 1939 году проф. Л. П. Семенов в статье «Коста-драматург» писал, что «главная тема пьесы» — «новые люди», представители «демократической интеллигенции», что в «Дуне» многое писалось под влиянием романа «Что делать?». Уход Дуни из родного дома, самостоятельная жизнь в среде трудовой интеллигенции, любовь к труду, просветительная деятельность напоминают историю Веры Павловны, героини Чернышевского». Продолжая свои литературные параллели, Л. П. Семенов указывает, что в пьесе Коста обнаруживается также влияние повести Слепцова «Трудное время», повести Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» и романа Омулевского «Шаг. за шагом», что Коста близок к Чехову, как автору водевилей («Предложение»— 1888 г., «Свадьба» — 1889 г.), что в этой пьесе «явственно отражено и влияние Островского».

Хотя, как мы видели, ему свойственны прорывы в тематику и проблемы пореформенной поры, в настроения и миропонимание осетинского патриархального крестьянства в эту эпоху. Мамсуров не только по мировоззрению (по эстетике и этике), но и по художественной практике стоит на стыке двух эпох. Мы ясно прослеживаем связи его мировоззрения и художественной практики как с дореформенным, так и с* пореформенным этапами в развитии культуры и самосознания осетинского народа. В эстетическом обиходе осетин до Мамсурова мы видим господство эпоса, лиро-эпических героических песен, песен бытового, лирического, обрядового и сатирического жанров. Поэзию Мамсурова трудно соотнести с каким-ннбудь видом из этого разнообразного репертуара. Речь может идти скорее всего о том, что осетинская народная поэзия и народное красноречие, весь стилистический арсенал народа послужил для него той художественной почвой, на которой выросло его индивидуальное искусство, а народная трагедия 1865 года и народные настроения, вкусы, миропонимание, симпатии и антипатии, нужды и заботы дали содержание его поэзии.. Темырболат называет свои стихотворения песнями — зарджытэе, но подчеркивает: «Ирон зарджытае» — «Осетинские песни». Для поры становления национального самосознания и национальной литературы это подчеркивание естественно и характерно. Так, Коста Хетагуров называет свой первый и единственный сборник стихов «Иоон сЬаендыр», «Осетинская лира», Сека Гадиев — «Ирой Фыййау». «Осетинский пастух». Может быть, не задумываясь над этим, Мамсуров создал новый жанр, жанр стихотворения, хотя и подчеркивал преемственную связь своих произведений с жанром народных песен.

Его нравственные характеристики осетин»—невежественны, дики, разбойники: не представляют никакого интереса, но важны отмеченные им отдельные факты антифеодальной борьбы осетинских крестьян: «…дорога привела нас к реке Джедто (в Южной Осетии — Н. Дж.). Мы пересекли ее у селения Кудари… Это местечко 3 года тому назад было опустошено вместе с Цони имеретинскими князьями, вследствие чего все сторожевые башни были на половину разрушены». Более близко с осетинами был знаком Я. Рейнегс. Он повторяет отзывы Гюльденштедта о характере осетин, но впервые отмечает некоторые особенности их быта. Это — кровная месть, которая, по справедливому замечанию Рейнегса, «является у этого народа вредным обычаем, сделавшимся необходимостью». А также сведения о хозяйстве-осетинских об- шеств: «Их земледелие и садоводство состоит из возделывания ячхменя, проса, редьки, лука, табака и репы. У них всегда имеется запас бузы, хлебного вина, и не безвкусного пива; они также изготовляют очень вкусный козий сыр, который везде охотно потребляется». Рейнегс приводит первый большой список осетинских слов, несомненно подтверждающих его отзыв о состоянии осетинского языка во второй половине XVIII века. «Их язык совершенно отличается от разнообразных наречий остальных жителей Кавказа; сходство наблюдается только с некоторыми персидскими и грузинскими словами. Впрочем он благозвучен и богат выражениями, но подобно остальным кавказским языкам, за исключением грузинского и татарского, вследствие отсутствия алфавита не имеет письменности». Это свидетельство Рейнегса для нас очень важно. Оно указывает на принципальную возможность литературного творчества на осетинском языке еще в то отдаленное от нас время, а также на ощущавшуюся необходимость создания письменности.