У меня только два вола,— сказал Бимболат со слезами на глазах, — что же я буду делать, если из этих двух волов угоните одного? Не даже дрова возить! Гаги не слушал этих резонов Гути — «пастух аула», оштрафован за «сильный спор с Муххаметом». Гути, видимо, самый бедный в ауле. У него «Маленькая сакля из плетня, вымазанная грязью и покрытая даже не соломой, как другие сакли, а навозом». Одет он в «порыжелую дырявую бурку, из-под нее виднелись рубища; он был бос». Денег у него тоже, конечно, не оказалось и он поплатился коровой. «Но это единственное животное, которое поддерживает мою семью. Что будут делать вон те малютки, если вы отнимите их кормилицу? — И он указал по направлению двери сакли, откуда выглядывали мальчик и девочка; лохмотья едва прикрывали их тела. — Ну, хоть вы сжальтесь и заступитесь за меня! — обратился к старшинам, сняв шапку и кланяясь». Однако и «резоны Гути не были приняты». Гаги «послан из города начальством и выполняет только его приказания», а старшины «исполняют волю начальства». Так отбирают «сильные аула» у бедных крестьян последнее добро по «длинному списку оштрафованных лиц», ибо денег ни у кого не оказывается. Исключение составил бедняк Саге, у которого взяли «пять рублей за ругательство». Месяц рыл за семь рублей канаву, чтобы провести воду к мельнице соседа. «И вот этот Саге из своих семи рублей отдает безропотно пять рублей за ругательство! Почти весь неимоверный труд ухнул». Эту картину грубого насилия над беззащитными бедняками писатель заключает словами сдержанного протеста: «Отобранную скотину загнали в стойло.

Такое явление на ранних стадиях литературного процесса было неизбежным для народа, ставшего на путь культурного возрождения в кругу наций, далеко опередивших его в своем историко-культурном движении. В этом одна из специфических особенностей развития молодых литератур в период их •становления. Поэтому бесспорно, что все перечисленные Ар- дасеновым писатели принадлежат истории осетинской литературы, а точнее — входят в ее предысторию. Сказанным исчерпывается собственно историко-литературное содержание вопроса, но следует обратить внимание на аргументацию Ардасенова. Принадлежность того или иного произведения той или другой литературе он пытается определить не по языку произведения, а по национальному происхождению автора и тематике. Ялгузидзе — осетин по национальности, поэтому поэма «Алгузиани» произведение осетинской литературы. Язык произведения он не принимает в расчет. Но в таком случае почему нельзя отнести к осетинской литературе поэму Р. Эристави «Зара и Канумат или осетинское происшествие»? В ней в отличие от «Алгузиани» действительно есть изображение и осетинской народной жизни и осетинского характера. Правда, автор — грузин. Бесспорно, что национальная литература не может существовать без национального языка, об этом верно пишет и Ардасенов: «Коста без знаменитого «Ирон фандыра» не мог быть основоположником осетинской литературы». Однако он впадает в странное противоречие: Коста писал бы на руе- 10 «ском языке и был бы осетинским писателем, но не было бы осетинской литературы.Или: была’ бы осетинская литература, но… без основы.

За второе выступление он был выслан за пределы Терской области на пять лет без права даже кратковременного пребывания в Осетии. закрытия школы и сумел отстоять ее, но сам поплатился пятилетней ссылкой. В июне 1891 года Коста вынужден был покинуть Осетию и выехать к отцу в село Георгиевско-Осетинское, на Кубань. Почти два года Коста не мог найти сколько-нибудь достойного поприща для общественной деятельности. Работал на Хумаринских рудниках в Карачае, занимался живописью и напряженно трудился над многими художественными произведениями. По свидетельству самого поэта, в течение двух лет (1891—1893) он трагически переживал разлуку с родиной, духовное одиночество, смерть отца и невозможность открытой политической борьбы. Отсюда в его лирике появляются нотки усталости, разочарования и, как говорит сам поэт, «нытья». И все же эти годы характерны тем, что поэт окончательно завершает осмысление прошлого и его закономерных связей с настоящим, приходит к твердому убеждению, что надо вести борьбу во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило. Именно с таким решением вступил он в редакцию частной газеты «Северный Кавказ» (март 1893 года) и здесь в течение семи лет вел ожесточенную полемику с кавказской администрацией. Правда, в этой борьбе поэт не мог победить, напротив, в 1899 году он вторично был сослан, на этот раз в Херсон сроком на пять лет, но его страстная полемика являлась глубоко аргументированной, неотразимо убеждавшей агитацией против существовавшего уклада общественной жизни.

Да и к чему свет? Он давно не читает книг, подавленный неразрешимостью одолевающих его противоречий. Не лежит сердце и к работе, как раньше. Бывало в молодые годы (ему уж двадцать третий год) Не знал он, труженик, свободы: Ни час под тяжестью работ. Душой он пылкою владел,. Влюблялся и стихи писал,. Недурно, говорят, он пел, Играл на скрипке, рисовал. Пройдя гимназию успешно, Набрав мешок идей высоких, В столицу прибыл и — потешно! — Спустя год от идеек всяких Здесь громогласно отказался. Внешне это точный автопортрет Коста 1882 года. Чтет касается духовного облика Коста тех лет, то, возможно, чго^ и здесь мы имеем дело с исповедью поэта, но доказательств нет никаких. Новую веру Владимира автор характеризует неодобрительно: Теперь нигде он не учился, Все дни он праздно проводил, Он ни к чему уже не стремился, И в жизни цель не находил. Все отвергать, над всем смеяться, Везде искать лишь наслажденье — Вот все, к чему теперь стремился… Правда, и прежние его убеждения не принимаются автором. Это видно как из стиля (см. «мешок идей высоких», «от идеек всяких»), так и — это важнее всего — из трагического исхода судьбы Владимира и прямого авторского обращения к нему с призывом в борьбе найти свое счастье. Не принимает автор убеждений Владимира потому, что они сводились к счастью неведения, слепой веры в бога. Владимир думал: Я счастлив был, когда надежды луч Путь освещал всем моим стремленьям, Когда искал ко знанью чудный ключ Я неустанно с сладостным томленьем. Я счастлив был, когда любить я мог, •Когда я веровал, молился.

Однако идейно-художественные поиски большого художника никогда не кончаются начальным периодом кое восхождение, конечно, не бывает прямолинейным. Идейно-художественные поиски Хетагурова тоже не кончились петербургским периодом. Когда летом 1885 года он вернулся на родину, перед ним открылась страшная картина народной нищеты, забитости, военно-чиновничьего и алдарского произвола в родном краю. Перед лицом неизбывных страданий народа молодому поэту его юношеское прошлое казалось сном, в котором провел свои годы «в пыли научных мелочей», «людей и жизнь не зная». Его неотступно преследовал мучительный вопрос: что делать? В условиях общественно-культурной жизни Осетии того времени Хетагурову почти невозможно было найти достойного применения своим силам. Недаром он в одном стихотворении 1889 года так горько жаловался: Не могу отыскать себе дела! Беспокойная мысль и деятельная натура поэта жаждали непосредственного вмешательства в судьбу народа практического действия, а он вынужден был жить подобно закованному в цепи богатырю. Труженик-поденщик, создающий декорации к спектаклям провинциальной труппы и расписывающий стены местных церквей («мажущий богов», по выражению самого Коста); живописец, создающий замечательные полотна, но не имеющий покупателя; поэт пишущий на осетинском языке исключительные по глубине замысла и мастерству исполнения произведения без надежды увидеть их когда-либо опубликованными; общественный деятель, принимающий участие в мелких просветительных вечерах и спектаклях с благотворительной целью; изгнанник, вынужденный скитаться по дебрям Карачая в поисках работы, чтобы иметь кусок хлеба на пропитание, — такова краткая характеристика жизни Коста Хетагурова с 1885 года по март 1893 года, т. е. до той поры, когда он стал сотрудником ставропольской газеты «Северный Кавказ».

Изучение и осмысление прошлого многое дало и Коста- поэту. Он ведь изучал не только экономику, социальную структуру и культуру народа в прошлом. Он изучал прежде всего душу народа, его «чаяния и ожидания», его настроения, его разум и предрассудки, его этические и эстетические представления. Он не только изучал, но понял и нашел путь к сердцу народа. А это величайшая находка, выпадающая на долю только большим художникам. Осетинские поэты из поколения в поколение удивляются: почему так неотразимо овладевает Коста сердцем читателя, всем его существом? В чем секрет громадного эмоционального воздйствия его творчества? Однако этот секрет так и остается нераскрытым, не поддается ни описанию, ни заключению в формулировки. Коста предельно прост и в выборе изобразительных и выразительных средств, и в формах выражения. От его простоты один шаг до примитива. Вот почему подражать Коста нет никакой возможности. Все, кто пытался это делать, неминуемо впадали в грех примитива. Но при этой простоте и скромности поэтических средств Коста достигает такого всеобъемлющего воздействия, что осетинские поэты по сию пору ходят вокруг творчества Коста, подобно людям из армянского эпоса, ходившим вокруг «Камня ярости», восхищаются им, а его секрет остается нераз гаданным, неповторимым. Видимо, это — особое поэтическое обаяние индивидуальности гения, которое ушло вместе с ним. Единое свойство — оно не размножимо и неповторимо, но, несомненно, что глубокое изучение народа на протяжении всей его новой истории имело важное значение в развитии этой особенности таланта поэта.

Их всех не передушишь, а пока они существуют, будут существовать и возмутительные истории. Всеобщее образование только и может искоренить это зло». Пастух иронически замечает: «То есть это достигнется тогда, когда все пастухи будут вместе с тем и художниками?» На это художник Казбек резонно отвечает: «Или по крайней мере, когда художники перестанут быть баранами». Итак, из анализа поэмы «Чердак» мы можем заключить, что Коста Хетагуров в первом же серьезном поэтическом опыте с головой ушел в коренные вопросы российской действительности. Дело народного освобождения, возможность и необходимость борьбы против «державного строя», роль интеллигенции в этой борьбе роль народничества в судьбах отчизны, просветительство и хождение в народ, смысл и назначение человеческой жизни, счастье человека, искусство и свобода, чувство и революционный долг и т. д. — вот те вопросы, которые пытаете? ставить и решать Коста в поэме «Чердак» и в произведениях той поры. Если верно, что большой художник и мыслитель начинается тогда, когда он глубоко задумывается над судьбами народа, над коренными вопросами современной ему общественной жизни, то Коста, как поэт и мыслитель, родился и формировался именно в годы пребывания в столице России, в работе над поэмой «Чердак», пьесами «Поздний рассвет» и «Когда я нахожусь в церкви». Разумеется, решения, к которым он приходил в те годы, не были ни окончательными, ни правильными. Они шлифовав лись, уточнялись, а то и вовсе, менялись — путь идейного развития поэта не был прямолинеен но вопросы вставшие перед ним в те годы, волновали его всю жизнь, ибо они оставались нерешенными в ходе исторического развития страны.

Все эти сведения как иностранных, так и русских авторов специалистами по различным отраслям осетиноведения уже обследованы и введены в научный обиход. Но литературоведы ими пока не интересовались. Между тем, для историка литературы они любопытны в том смысле, что в них отражено отношение царизма, идеологов колониальной политики и царской администрации к коренному населению Кавказа, к характеру и духовной культуре горских народов, отношение, сводившееся к пренебрежению и клевете, вызывавшее резкую отповедь со стороны деятелей складывавшейся национальной культуры в пореформенный период. И хотя между этой, — то сознательной, то- необдуманной, — клеветой и возражением, последовавшим во второй половине века, большая временная дистанция, они внутренне объединены причинно-следственной связью. Без установления этой связи не понять, почему в публицистике* Инала Канукова, Афанасия Гассиева, Коста Хетагурова и др. осетинских деятелей пореформенного периода заняла столь* значительное место защита национального характера п достоинства горских народов Кавказа, почему они обращались к освещению истории столетней давности, к этнографическим очеркам, к социально-исторической интерпретации быта,, нравов, суеверий и предрассудков народа. Первые сведения об осетинах дает И. А. Гюлфденштедт, побывавший в Осетии в 1771 и 1772 годах.

Россия согласилась с этими условиями также потому, что никаких экономических «жертв» с ее стороны не требовалось, а в военно-политическом отношении она получала основательные выгоды. Уступчивость русской стороны в период военно-политического освоения Кавказа объясняется именно этим. Эта картина мирного вступления осетин в российский государственный организм к взаимной выгоде и с обоюдного согласия резко меняется, когда в первой трети XIX века осетины приходят к тесному соприкосновению с русской военщиной и военно-бюрократической администрацией. Обнаруживается колонизаторская суть политики царизма. Тяготы военных поборов, притеснения новых властей становятся невыносимы, а ориентация царской администрации на Феодально-аристократические элементы в ущерб интересам крестьянства, — очевидной. Начинается полоса кровавых расправ царской военщины с осетинским крестьянством. В этой цепи трагических событий особняком стоит 1830 год, оставшийся в памяти народа как год беспощадной расправы русского царя и местных феодалов с борющимся крестьянством. Как известно, присоединение Северной Осетии к России завершилось в 1781 году, когда и Дигория, не принявшая участия в переговорах 1774 года, вошла в состав России. Южная же Осетия с присоединением Грузии к России в самом начале XIX века автоматически была включена в российские пределы. Однако прошло почти пятьдесят лет со времени окончательного присоединения, а колониальная система управления еще не была установлена в крае. И военная администрация Кавказа решила усмирить непокорное осетинское крестьянство силой оружия, заставить принять жестокую систему колониального управления.

Итак, Хетаг вероотступник, но Хетаг — герой. Намечается конфликт между ним и его родичами-мусульманами, конфликт между разумом и чувством, но автор быстрым и счастливым разрешением снимает, его. Отец девушки решает переступить через барьер иноверия и не разлучать влюбленных: — Что вера? Кто верует в бога, они все Молитвы возносят единому богу: И христиане, и мусульмане (подстрочник). Несмотря на такой исход конфликта, Хетаг решает уйти из Кабарды. К нему присоединяются друзья и сверстники. С ними он решил переселиться в Осетию. В пути они столкнулись с отрядом ингушей и чеченцев. После упорного сражения ряды спутников Хетага поредели, противник начал их одолевать, и в этот момент какой-то голос обратился к Хетагу: «Беги в лес». «Уже не дойти Хетагу до леса, пусть лес к Хетагу идет!» — ответил он. Тотчас громадная роща отделилась от леса и укрыла Хетага и его дружину. Чеченцы, увидев такое чудо, бежали в страхе. Свое чудесное спасение Хетаг и его спутники объяснили силой христианской веры, которую принял Хетаг, и это окончательно убедило их в превосходстве новой веры -и примирило с ней. Этим исчерпывается легендарное в сюжете поэмы, и повествование резко перекличается вновь на начальную тему — тему защиты родины от иноземных сил. К Хетагу обращается грузинский царь за помощью в борьбе против персидских орд. Хетаг сзывает жителей окрестных сел и они сообща решают помочь единоверному и дружественному народу в правой борьбе против насильственных притязаний персов. На этом обрывается поэма, и нет возможности дорисовать дальнейшее развитие сюжета и вывести ее общую идейную концепцию из имеющегося текста.