Он называл его своим единомышленником, а в таких принципиальных вопросах Коста был исключительно строг. Известно также, что вскоре же после ссоры с Гаппо из- за редакторского вмешательства в текст «Ирон фаендыр» Коста выступил в газете «Казбек» со статьей «Избави бог и нас от этаких судей» в защиту Баева, его «разумных идей», его «бескорыстной, неустанной и благотворной деятельности», «заслуживающей глубокого сочувствия и поддержки». Никому другому из своих современников Коста Хетагуров такой завидной характеристики не давал, ни чьи начинания и общественную деятельнотсь так сочувственно не поддержал. Когда Хетагуров отбыл уже во вторую свою ссылку в Херсон, над Владикавказской осетинской женской школой вновь нависла опасность закрытия. Как известно, причиной первой высылки Коста из Терской области послужило именно его решительное выступление против закрытия этой школы в 1891 году. В 1899 году Коста не мог уже заступиться за эту школу единственную рассадницу женского образования в горской среде Кавказа. Эту роль взял на себя Баев, хотя имел перед собой весьма опасный прецедент. К чести Гаппр надо отметить, что он сумел отстоять школу. Кстати, в своей жалобе экзарху Грузии он изложил историю школы и борьбы за ее существование в 1891 году, когда, по его словам: передо, вые осетины во главе с видным общественым деятелем Ко- ста Хетагуровым возвысили свой голос в пользу оставления школы для просвещения осетин в городе Владикавказе Гаппо не побоялся сослаться на авторитет томившегося я ссылке поэта.

Для Коста-публициста характерен широкий охват фактов действительности. Он писал и о самых обыденных явлениях, но он же поднимал и коренные вопросы экономической к социально-политической жизни общества. При этом, беря тот или иной факт общественной жизни, Коста последовательно вскрывал его исторические, экономические, социально политические и национальные корни. Логика его рассуждений неумолима, аргументация правдива и безупречна. Многообразна проблематика публицистики Коста, в центре внимания поэта всегда были противоречия между горскими народами Кавказа и национальной политикой самодержавия в ее конкретном проявлении ьа Кавказе, между царским правосудием и обычным правопорядком горцев. Публицистика Коста политична по своему существу и направлена против самодержавной системы управления жизнью торцев. С этим связаны как выбор фактов, так и аспект их освещения. Для статей Коста характерно такое композиционное построение: мероприятия администрации и их последствия в народной жизни, экономические и социально-политические корни этих мероприятий и их несоответствие исторически сложившимся нормам жизни туземцев, их национальной культуре в широком смысле слова (быту, обычаям, мировоззрению, правопорядку, национальному характеру). Отсюда естественное заключение: во всем этом повинна политика самодержавия, дело не в перемещении отдельных лиц в аппарате управления, надо изменить самое систему управления. А так меняются чиновники, а политика остается прежней. Характерно в этом отношении заключение поэмы «Кому живется весело»: Присылают «из-за моря» Старшого вместо прежнего, Попавшего под суд.

Коста не пропускал ни одной памятной даты, чтобы не воспользоваться ею для популяризации дорогих ему имен деятелей русской культуры. Однако отношение поэта к великим деятелям русской культуры особенно ярко и полно выявилось не в отдельных высказываниях и не в участии его в просветительных мероприятиях, а в целом цикле стихотворных посвящений Лермонтову, Грибоедову, Островскому, Плещееву, Чайковскому. Правда, довольно странно и необъяснимо отсутствие Пушкина в этом ряду -имен. Странно потому, что Пушкин был в глазах осетинского поэта самым высоким авторигетом в искусстве художественного слова. В 1899 году по всей России широко отмечалось столетие со дня рожденяи Пушкина и непонятно, что Коста не обмолвился по этому поводу ни единым словом. Адресаты стихотворных посвящений Коста известны все. Загадкой остается только стихотворение «Салам». Ни дата написания, ни адресат его не установлены, и нет фактических данных для их разгадки. И остается единственное — обратиться к данным самого текста. В лучшем до сих пор научном издании осетинских стихотворений Коста, осуществленном в 1939 г. под общей редакцией В. И. Абаева, в комментарии к этому стихотвореншо сказано буквально следующее: «Печатается по третьему изданию «Ирон фандыр». Дата написания не установлена. В рукопись Коста и в первое издание «Ирон фандыр» не входит, видимо, потому, что написано позже. По какому поводу и о ком написано — не установлено». Это значит, что нам достоверно известно об этом стихотворении лишь одно: оно написано не раньше 1899 г.

Никто нз нас его любовью В своей неволе не пылал. Трудом, облитым потом, кровью Он раньше всех свободным стал. Образу Ибрагима противопоставлен образ «потомка княжеского рода», бывшего джигита, тунеядца и эгоиста, который во времена Шамиля славился, но потом: Эта убийственная характеристика, данная рядовыми горцами, полностью совпадает с мнением автора; Джамбулат осколок феодального прошлого в жизни пореформенного периода, Джамбулат» один из тех князей, которые не» смогли, приспособиться к новым условиям жизни после реформы и хватались за прошлое, за реакционные пережитки патриархально-феодального уклада жизни. Не приспособившись к новым формам эксплуатации, они пускали в ход старые средства насилия над людьми — «подарки вымогали силой». В 1897 году, спустя 8 лет цосле опубликования поэмы «Фатима», Коста цитировал мнение газеты «Гражданин» о причинах разбойничества на Кавказе: «Крестьянская реформа, нанеся тяжелый удар былой патриархальной обстановке, в связи с прекращением войны на Кавказе поставила лицом к лицу с нуждой большинство мелкопоместных дворян и князей, имя же им легион. Кроме уменья хорошо владеть оружием и джигитовать, большинство их не имело, да и теперь не имеет, никаких познаний… Они не знают, что делать,. и начинают пускать в ход предметы, которыми лучше всего владеют, т. е. оружие». Это мнение газеты «Гражданин» есть, собственно, смягченный пересказ части вышеприведенного нами отрывка из поэмы «Фатима». Права М. Шагинян, которая писала: «Возможно, что именно на поэме «Фатима» и учились десять лет спустя присяжные журналисты по кавказским вопросам понимать, что творилось тогда в горской среде».

Коста не только переоценил идейное содержание легенды, но внес в нее новые проблемы; социально-философское содержание легенды он попытался осмыслить исторически» иными словами, поэт приурочил ее к определенному историческому этапу в жизни осетинского народа. Для этого онг конкретизирует как национальную принадлежность легенды («Осетинская легенда», ср. у Ерова «Из горских преданий»), так и социально-историческую основу легенды во времени и пространстве: поэт довольно точно указал, где и когда произошли события, описываемые в поэме легенды. Социально-философская проблематика поэмы вдвигается в рамки определенной исторической эпохи и рассматривается как следствие условий общественной жизни той эпохи. Поэтому, в отличие от легенды, в поэме на первом плане социально-историческая проблематика, а вопросы трагической доли горянки, антинародного характера адатов патриархального общества, проповеди «небесной волн» и деятельности ее исполнителей рассматриваются как конкретное проявление социально-исторических противоречий. Итак, где и когда происходит событие, о котором, повествуется в «Плачущей скале»? После краткого лирического вступления («Пишу опять…») в поэме дается сравнительная характеристика народной жизни до и после присоединения Кавказа к России: Давно, давно, когда суровый Кавказ во мраке утопал, Когда о жизни нашей новой Еще никто и не мечтал; Когда судьбу людей решали порыв, каприз и произвол, Когда для слез, для мук, печали Гораздо больше было зол; Когда для варварской забавы Людская кровь лилась рекой, когда для подвигов и славы Был нужен меч и бой кровавый, Тогда вот случай был такой.

Но как доказать это свое убеждение? В поисках ответа он приходит к тезису о божественном происхождении человека и его мысли и стремления обретают единый стройный сюжет, выливаются в последовательную концепцию страстной борьбы за свободу человека, отчизны. Человек — величайшее создание бога, человек рожден для счастья, которое невозможно без свободы, а свободу завоевывают ценою крови, следовательно, борьба необходима и желанна, это тоже счастье. В этом случае существующий мир становится противоестественным, бесчеловечным, подлежащим разрушению. Владимир потому и ухватился за идею божественного происхождения человека, что она сразу наполнила его жизнь большим содержанием, дала ясную цель, оживила волю к достижению этой цели, вернула ему высокое представление о добре и красоте, вернула веру в человека, в людей. И ом не хочет больше отказываться от этой идеи, иначе вновь наступит в его душе полный хаос. Он отныне гордится званием человека, смело вступает в конфликт со средой, идет на полный разрыв с ней, когда не удается склонить ее на свою сторону, и уходит с твердой верой найти людей, способных понять и принять его концепцию смысла человеческой жизни. Я — человек, я создан богом, Ему подобен, им любим, К нему стремлюсь я мыслью, делом, Его я чту, я им храним. Он дал мне жизнь, ей назначенье, Он дал мне чувство, мысль и волю, Лишь мне — венцу его творенья — Дары, достались те на долю. Он создал мир весь для меня, И в нем я царствую всегда. Я царь! Ужель теперь себя Признать скотиной? Никогда! На горячую проповедь Владимира один из его «друзей» — Григорий отвечает, что жизнь человеку дается для наслаждения, живет человек для себя, а конечный итог человеческой жизни — неминуемая смерть.

Таким образом, Коста четко вскрывает действительную сущность этого «перемещения» «бунтовщиков» по произволу администрации. Эта мера, выдаваемая за форму борьбы с преступностью, на деле была формой борьбы с пробуждавшейся политической активностью наиболее сознательных лиц из трудящихся горцев. Пытаясь сломить сопротивление туземных обществ, администрация лишила их «права выбора из своей среды заведомо достойнейшего занять… серьезную в жизни сельского населения должность… старшины». На эту должность стали не. выбирать, а назначать. Администрация назначала старшинами своих «прислужников», как назвал их Коста, из феодально-кулацкой прослойки горских племен или из числа отставных казачьих урядников и полицейских сотников. Кроме того, даже выборные лица из народа («народные представители»), якобы призванные защищать его экономические и общественные интересы, участвуя в обсуждении гражданских дел края (в частности, выбор «народных представителей» практиковался в Кабарде, в отличие от других областей Северного Кавказа), стали назначаться администрацией. «Так называемые народные представители — люди поголовно безграмотные, и попадают они на эту должность не по выбору, ,а по административному назначению, писал Коста, — их участие в совещаниях и проверке кассы ограничивается приложением их именных мухуров «печатей» к документам (если они имеются), совершенно недоступным их пониманию». Так горское население фактически было лишено какого бы то ни было права участвовать в общественной жизни страны, а царские власти систематически преследовали горцев экзекуционными, административными, судебными и прочими мерами, вплоть до прямого вооруженного насилия.

Опомнись, Джамбулат! Перенесла я слишком много, Чтоб так бездушно разрушать Мою святыню… Бойся бога, Теперь я замужем, я мать». На эти увещевания сестры Джамбулат отвечает, как заклятый враг бедных горцев, не князей, холопов: «Жена продажного холопа И мать щенка…» В открытом бою с холопами с Джамбулата, как змеиный покров, сползают княжеская «добропорядочность» и «щепетильная честь». Горькой иронией звучат слова Фатимы в ответ на оскорбление брата: «Позорна, князь, такая злоба…» Джамбулат, вступивший в союз с «ночью темной», уходит, грозя кровной местью. Возвращается Ибрагимрядовой горец, бывший холоп. Он противопоставлен Джамбулату не только по своему социальному положению, но и по всему своему облику. Джамбулат — праздный болтун и хвастунишка, мстительный и злой эгоист. Ибрагим сдержан, внутренне благороден. В любви он человечен и бескорыстен. Звериному эгоизму Джамбулата противостоит благородное и возвышенно-человечное чувство Ибрагима. Чтобы чем-нибудь скрасить нелегкую трудовую жизнь любимого человека, он «всегда расходует свой труд». Весть о возвращении Джамбулата Фатима сообщает как страшную беду, ворвавшуюся в их дом. Отныне в их жизнь вошли люди, существование которых основано на праздностЬ, на преступлении. Тема трагической развязки «боя с холопами», начатого княжеским последышем — Джамбулатом, в поэме предваряется широким полотном — описанием летнего пейзажа в горах. Красота роскошной природы резко контрастирует с тем безобразием, жестокостью и несправедливостью, которые вносятся в жизнь человеческого общества социальными противоречиями: нищетой одних и богатством других, изнурительным трудом одних и праздной беспечностью других, а в данном ‘конкретном случае княжеским последышем — убийцей из-за угла.

И перед нами два противоположных типа: степенный, разжиевший медведь, хвастающий тем, что он «даже зимой уже не ищет следов скотины», уговаривающий волка просить, клянчить, а не действовать силой — «Ты на всех нападаешь И хоть искусен в красноречии («Араехстджын дзыхаей»), Все же не просишь, А действуешь силой…» А это позорно. Остальные звери славу не меняют на еду, потому и биты не бывают. Зная, что в образе волка Коста выразил свою «неисправимость», свою непримиримость с самодержавным произволом, нам легко видеть в речи медведя «слезоточивые советы» его либеральных друзей, их образ мышления, о котором поэт сказал — «Полны незыблемой надежды Исправить социальный строй». Нетрудно вспомнить и автохарактеристику поэта — «Я грудью грудь насилия встречаю И смело всем о правде говорю» — так похожую на упреки медведя волку: искусен в красноречии, а действуешь силой! В басне «Упрек» собственно все принадлежит поэту, кроме общей ситуации да образа волка, который тоже всецело переосмыслен, противопоставлен сатирическому облику медведя. Пословица вся состоит из одного повествовательного предложения и, конечно, такой текст не соотносим с басней Коста, с ее великолепной стихотворной формой. Отталкиваясь от фольклорного источника, Коста создал прежде всего новое содержание и воплотил его в оригинальную, художественно совершенную форму. И так обстоит дело во всех случаях, когда Коста берется создавать произведение на основе фольклорного источника. Это мы наблюдаем и в баснях, и в стихотворной сказке «Пастух», и в поэмах «На кладбище», созданной на основе текста традиционного посвящения коня умершему.

В стихах Мамсурова есть трагическая горечь поражения, -описание невыносимых страданий переселенцев и правомерная ненависть к царизму, но нет в них даже попытки исторического осмысления причин поражения. Возможно, что Мамсуров позднее иначе рассматривал и причины поражения и виновников трагедии горцев. Мы располагаем лишь произведениями, в которых отразились настроения очевидца трагедии переселения. В них много горя и отчаяния. Поэтому в то время было не до спокойных размышлений о причинах поражения. Конечно, смена взглядов Мамсурова вполне вероятна, но в стихах, которыми мы располагаем, он остается мыслителем дореформенного типа, принципиально отличным от Канукова. Инал Кануков тоже был очарован полувековой героической борьбой горцев за независимость против царизма, располагавшего огромной армией, превосходной военной техникой и несметными материальными ресурсами. Как писателю и горцу, Канукову дороги беспримерная храбрость, удаль и мужество сражавшихся предков, но как мыслитель он осознал историческую неизбежность поражения, понял, что наступило новое время и необходимо выработать новые идеалы взамен старых воззрений и обычаев, пришедших в непримиримое противоречие с новыми условиями бытия горцев. «Мир праху вашему, храбрые джигиты! — заканчивал Кануков свою статью «Заметки горца», — Будьте вы в дза- нате (раю!) Вы, как достойные сыны своего отечества, отстаивали свободу и неприкосновенность обычаев, завещанных вам отцами и дедами вашими, вы проливали свою кровь на каждом клочке своей родной земли, которую приходилось уступать врагам.