Применительно к первому периоду новой истории осетин эти слова об «усвоении русской культуры» никакими фактами культурного развития нельзя подтвердить. Известно, что представители осетинской знати издавна служили в русской армии, еще в XVIII веке были в свите Потемкина и дрались с турками и шведами. Но всегда мы видим их в составе высшего офицерства и генералитета армии. Их личная храбрость и военное искусство вызывают уважение, но какую культуру русского народа они усвоили и принесли на родину? Вероятно, с именами генералов Занкисова, Кундухова и Баева нельзя связывать культурное сближение с Россией. В дореформенный период в русской армии служили преимущественно представители феодальной знати Осетии. И усваивали они лишь культуру, идеологию царизма. Прогрессивного в этом служении было немного: оно могло лишь ук- 32-,р.еплять доверие к России, как продолжение «открытия России». Слова Скитского приложимы лишь к более позднему времени, к исходу XIX века, когда в русской армии осетины стали служить по воинской повинности и приняли на себя всю тяжкую долю солдата. Историки отмечают также новшества в быту осетин вследствие тесного соприкосновения с жизнью русских па Кавказе. Однако сближение в сфере бытовой культуры лишь укрепляло доверие между народами как периферийный процесс. До усвоения культуры русского народа, до прорыва к вершинным достижениям его демократической культуры еще было далеко. Этот глубинный процесс начался в пореформенный период, в период становления осетинской национальной литературы, в пору нового интенсивного исторического и культурного творчества.

Как видно, увещевания Сабана не действовали на толпу, но он сообщил, что «Пощады побежденным нет». Это уже веский аргумент. Теперь совет стариков приступает к обсуждению вопроса. И что же они решили? Коста тонко высмеивает их: Двенадцать стариков почетных Уже рядят двенадцать дней, Как встретить коршунов залетных, Незванных потчевать гостей? И лишь с тринадцатым заводом Едва-едва могли решить, Что лучше умереть народом Свободным, чем кровавым потом Рабами деспоту служить. Собствено, никакого решения — всего лишь повторение старинной патриотической формулы: лучше умереть свободным, чем жить рабом. В устах двенадцати стариков это значило: надо сохранить ту жизнь, которою живем, т. е. свободу, или же сдаться врагам, т. е. потерять свободу и впасть в рабство. Решение совета стариков, по адатам горцев, — закон для всех остальных. Поэтому «весь народ единогласно решение принял, как закон». Но вслед за этими строками Коста делает исключительно важное замечание: решение приняли, на «…волю понимали разно, А рабство понимал ли он?» И не призыв к сохранению «свободы» заставил народ одобрить решение, а боязнь рабства. Неведение, тревога за свою судьбу перед неизвестным будущим заставляет наоод. выступить в защиту далеко не свободного настоящего. А уж если народ решил защищаться, то вместо пустых, пышных фраз стариков, он дружно строит башню и решается «погибнуть, как один», за «честь страны» и «свободу края». «Старики почетные» интересы защиты дороги, с которой они брали «давно положенную дань», подменили интересами защиты свободы, Родины.

В себе это новое, тогда как весь ужас капиталистических отнот- шений каждодневно испытывали на себе оставшиеся без земли трудовые массы горцев-крестьян. г Перед Коста Хетагуровым как выразителем интересов- этого исстрадавшегося, обездоленного крестьянства, стояла задача указать перспективу развития, показать, что к прошлому возврата нет, что феодально-патриархальное прошлое обрекало народ на горшие муки и страдания, что новые условия жизни, несмотря на всю их мерзость и эксплуататорскую сущность, в сравнении с прошлым, представляют более высокую ступень общественного развития; что они, вопреки всему, пробуждают самосознание угнетенных, дают хотя бы минимальные возможности просвещения, следовательно, и возможность выработать новые средства и формы борьбы за социальное освобождение. Это и явилось второй и основной причиной-, побудившей поэта настойчиво освещать, сущность феодально-патриархального прошлого и его пережитков, противопоставляя им свои революционно-демократические идеалы. В 90-е годы XIX в. против горцев Терской области царским правительством применялись чрезвычайные карательные меры в виде длительных экзекуций, непосильных штрафов,, военно-полевых судов и т. д. Применение этих мер администрация и всякого рода наемные писаки оправдывали необходимостью борьбы против разбоев, грабежей, убийств, являвшихся якобы следствием врожденных свойств национального характера горцев. Таким образом, травле горских народов, постоянно сопутствовала клевета на их национальный характер со стороны охранителей самодержавия.

Страна, слабо заселенная в начале пореформенного периода или заселенная горцами, стоявшими в стороне от мирового хозяйства и даже в стороне от истории, превращалась в страну нефтепромышленников, торговцев вином, фабрикантов пшеницы и табаку, и господин Купон безжалостно переряживал гордого горца из его поэтичного национального костюма в костюм европейского лакея (Гл. Успенский). Рядом с процессом усиленной колонизации Кавказа и усиленного роста его земледельческого населения шел также процесс отвлечения населения от земледелия к промышленности». В этой формуле отмечены черты хозяйственной перестройки Кавказа и Закавказья в целом. Нефтепромышленники, торговцы вином, фабриканты пшеницы и табака—явления, наиболее характерные для Грузии, Азербайджана, Кубани и Дона. Но рост земледельческого населения, в связи с развитием земледелия, и в то же время отвлечение населения от земледельческого труда к промышленности, усиление отходничества, особенно заметное к концу XIX века, безжалостное переряживание гордого горца из его поэтичного национального костюма в костюм европейского лакея — это те коренные признаки, которыми определялись все сдвии в быту, сознания, идеологии и психологии горца пореформенного периода. Процесс втягивания Кавказа в мировое товарное обращение, вхождения горца в водоворот капиталистического развития России прежде всего затронул экономику и быт горских народов. Шла безжалостная ломка и перестройка всего традиционного уклада жизни, прежде всего хозяйственной культуры в широком смысле слова.

Однако из круга этих явлений, мешающих развитию экономического благосостояния, исключает социальное бесправие и административный произвол. Умысел писателя ясен: предохранить горцев до поры до времени от столкновения с российской государственной машиной подавления. Такая тактика правомерно должна была возникнуть в 70-е годы, когда классовое сознание было еще неразвито, а классовые битвы в российском масштабе были еще впереди. Однако все симпатии писателя на стороне ограбленных бедняков, его неприязнь к грабителям также очевидна. И логика его собственного понимания действительности неминуемо ведет к позиции, на которой позднее встал его современник Коста Хетагуров. К сожалению, Кануков в самом начале своего творческого пути был оторван от осетинской действительности и в период зрелости его правдивого таланта и анализирующей мысли проблемы осетинской жизни оказались за пределами его интересов. Поэтому к обследованию внутренних противоречий осетинской действительности он больше не возвращался, к поискам выхода из них не приступал. Когда к концу своей жизни попытался вновь войти в круг кавказской проблематики, то начал с борьбы против дискриминации горцев, против клеветы на их национальный характер. Он вернулся к проблеме, общей для всей литературы XIX века. Своеобразие ее в пореформенный период Кануков не затрагивает. Он не успел присмотреться к жизни и установить специфические связи этой проблемы с внутренними противоречиями живой действительности. Очерк «В осетинском ауле» писался и печатался с явной целью на этнографическое исследование осетинской пореформенной деревни.

Неправосудие дошло на Кавказе до такой степени произвола, что Коста, пользуясь данными официальной прессы, доказывал, что царское судопроизводство стало в глазах народа символом «бесправия м беззакония на земле…». Еще более гнусной формой насилия над-«туземцами» было самоуправное выселение из пределов области на гиблые места административного заключения (остров Чечеиь и т. д.) «неблагонадежных» горцев, т. е. наиболее сознательных, наиболее способных к протесту против произвола администрации лиц из горского населения. Жертвой этой формы расправы с туземцами дважды стал сам Коста Хетагуроз (1891 и 1899 гг.). По справедливому утверждению Коста туземец высылается «…не за профессиональное воровство, грабежи, ростовщичество или неуживчивый буйный характер, нет! — в громадном большинстве случаев перемещаемые — натуры недюжинные, честные, правдивые и уважаемые обществом; чем их влияние на общество больше, тем они скорее попадают в немилость, и уже ни возраст, ни семейное их положение, ни коллективная просьба общества не спасают их от «перемещения». Простого столкновения со старшиной из-за вымогаемо то последним «общественного» ли приговора или какого-либо другого действия, идущего в ущерб общественным интересам, достаточно, чтобы попасть на Чечень. «Бунтовщика», тотчас же по донесении старшины, требуют в округ, «делают разнос», сажают в тюрьму и затем без предварительного следствия и суда, записывают к отправке на остров с ближайшим эшелоном таких же «переселенцев». Зачастую он даже не знает за что его отсылают».

Еще будучи в Херсоне, поэт включился в полемику по вопросам народной жизни в Осетии. Видный осетинский публицист Георгий Цаголов в статье «Культурное движение среди осетин» прямо поставил вопрос: кому хочет служить осетинская интеллигенция — бедным или богатым осетинам, алда- рам и кулакам-мироедам или безземельной голытьбе? В статье поднимался и ряд других проблем (роль духовной интеллигенции в развитии культуры народа, устройство сельских банков и т. д.), но в центре внимания автора — классовое расслоение и классовый характер национальной культуры и деятельности интеллигенции. Для Коста не было ничего нового ни в проблематике, ни в аргументации автора. Но он из тактических соображений считал такую постановку вопроса несвоевременной и поэтому ненужной. По мнению Коста, обсуждение сословных противоречий туземного населения ослабляло единый фронт борьбы против административной системы царизма. Еще 6 июля 1899 года он писал из ссылки Баеву: «…об алдарах надо шуметь поменьше… Учащаяся молодежь их явно проявляет наклонность слиться с народом. Всякими резкими выходками их только можно озлобить и заставить держаться обособленно и относиться враждебно к народу и к его интересам». Именно этой же мыслью руководствовался он, когда вступил в полемику с Цаголовым. В письме к Ю. А. Цаликовой от 10 февраля 1900 года он так объяснял свое возражение Цаголову: «Он меня давно ими (статьями — Н. Дж.) возмущал, и я через Гаппо передавал ему, чтобы лучше обдумывал и.не играл на руку кое-кому».

Но решить эту задачу было исключительно трудно. Осетинский народ только-только вырвался из оков многовекового культурного прозябания. Надо было наверстать упущенное на путях исторических злоключений, дать подлинно художественное выражение народной жизни, народных настроений и стремлений, озарив их передовой идеологией эпохи, идеями революционного демократизма. Словом, необходимо было совершить великий творческий подвиг, который оказался по плечу только Коста Хетагурову. В пореформенный период произошла и смена самога типа общественного деятеля и форм его общественной деятельности. До той поры осетинское общество знало форму вооруженной борьбы против феодальной зависимости и колониальной системы царизма. Из его среды выходили военные предводители и чиновники, наконец, деятели христианского духовенства и просвещения. В пореформенный период в духовной жизни народа значение поэтов-просветителей и революционеров-политиков во главе с Коста Хетагуровым стало определяющим фактором. Теперь и в осетинской действительности утверждались новый тип деятеля, революционера-творца и новые формы общественного движения. Хронологические рамки второго периода в истории осетинской литературы можно определить, на наш взгляд, 1865 и 1902 годами. Дело в том, что 1865 год отмечен последним трагическим событием в цепи исторических злоключений осетинского народа — переселением части осетин в Турцию вследствие провокационной деятельности царской колониальной администрации на Кавказе и протурецки настроенной части осетинских феодалов.

Хатахцко же — простой крестьянин, бывший батрак. Он исходит из горького опыта жизни массы бедных земледельцев, живущих, по его выражению, «собачьей жизнью». Крестьяне на удачливое предпринимательство рассчитывать не могли, но твердо убеждены, что только труд и мирное житье дадут выход из любой трудной обстановки. Они начинают сознавать также значение просвещения, хотя бы элементарной грамотности в новых условиях жизни. Старик Мосе с завистью говорит молодому гимназисту: «А. как бы мне, старику, хотелось выучиться по-книжному! Если бы знал я читать, я бы взял самую большую книгу и читал бы ее. А то, что я теперь на самом деле? Ничто. Хоть и старик, но ничего не знаю, а вот ты молодой, а знаешь все. Видно, жальче нас народа и бог не создавал». Исключительно важен в очерке и впервые затронутый в осетинской литературе конфликт между бедным крестьянством и царской администрацией. Писатель одну из причин нищеты своих односельчан видит в «неумении жить», в недостаточной приспособленности к новым условиям жизни, но это — явление временное, преходящее. Другое дело — конфликт между крестьянами и государственным режимом, установившимся в крае. Социальные противоречия пореформенного осетинского села, насилие государственного аппарата, гнет «сильных аула» (старшин) и складывавшегося кулачества — были явлениями историческими, порожденными пореформенной действительностью. Писатель нарисовал жуткую картину административного произвола, прямого грабежа, прикрытого авторитетом власти. Лошадь Бимболата «паслась на чужом покосе» и за это отнимают у ее хозяина вола.

Кончилось трагическое повествование. Справедливость восстановлена ценою жизни десяти отважных мужей. Сказителю остается выйти за пределы причинно-следственной связи событий трагического случая и найти наиболее общую» кардинальную причину всего явления. И он находит и называет его: Слушайте, юноши, слушайте, младшие, Лучше прислушайтесь к завещанию предков: У кого нет брата в этом суетном мире, У кого нет взрослого сына, кто не имеет родичей, Точнее, юноши, кто не имеет заступника, Тот одинокий человек, тот бедный человек, Нет более одинокого и средь лесного воронья, Нет более бедного в этом суетном мире… В этой заповеди предков обобщен социальный опыт многих поколений. Она бесспорна и для сказителя и для его слушателей второй половины XIX века. Тем более она была бесспорна для тех, кто завещал ее потомкам из дали веков, обобщив в ней свой трагический опыт. Сказание о трагической гибели одинокого рода Афхардовых об умерщвлении в один туманный день девяти мужей из рода Мулдаровых последним мужчиной вроду Афхардовых — Хасаной служит как бы кровавой иллюстрацией к правде этого обобщения предков. Поэма строится именно на конфликте между «одиноким, как ворон лесной» (эта строка представляет собой вариант народного присловья) и многочисленным родом, между Мул- даровыми и одиноким Соламаном и его сыном Хасаной. Мулдаровы убивают Соламана, потому что он — одинокий, нет у него ни брата, ни взрослого сына (Хасана еще спит в колыбели), ни родичей, точнее — «не имеет заступников».