Это, прежде всего, — постановка вопроса о социальных судьбах кавказских горцев в так называемый переходный период, анализ и оценка тех изменений в общественной жизни, быту и мировоззрении горцев, которые произошли в пореформенное время. «Фатима» — это начало глубоких раздумий поэта над прошлым родного народа. В ней Коста впервые обратился к теме Кавказа, которая в русской литературе освещалась многими писателями, но с разных идейно-эстетических и политических позиций. Характерно, что Коста, осмысляя предшествующие традиции, твердо решил противопоставить романтической трактовке жизни и характера горца реалистическое изображение будней горской бедноты. Вторая же часть — это основной текст поэмы, повествование о судьбах Фатимы, Ибрагима, Наиба и Джамбулата. Полемическая установка такой композиции проглядывает аз первых же строках поэмы: Неприветливо смотрит суровый Кавказ, Не баюкает сладко он взоры, Но заглянем, читатель, поглубже, хоть раз В его мрачные, дикие горы. Яркое представление о полемике Коста Хетагурова «пернатыми певцами», с идейно-эстетической позицией представителей «чистого искусства» дает первая часть IV главы поэмы. Поэт, видимо, из желания дать бой «пернатым певцам» на их же «территории», не дает никаких картин социальных бедствий. Он просто описывает грозу. Всего лишь пейзажный этюд, выдержанный в духе некрасовских описаний погоды. В горах разразилась гроза.

История осетинской художественной литературы изучается в старших классах средних школ Осетии и на факультетах осетинской филологии. Отсутствие систематического курса научной истории литературы затрудняет преподавание предмета как в вузах, так и в средних школах. Уже одно это настоятельно требует создания научной истории осетинской литературы. Но необходимость такой книги остро ощущается также в самом современном литературном процессе. Чем моложе литература, чем менее устоялись ее национальные традиции, тем связь последователей с предшественниками теснее, тем опыт предшественников более властно вмешивается в повседневную художественную практику потомков. Чтобы это влияние сделать более осознанным, необходимо точное, глубокое, всестороннее осмысление идейно- художественного опыта предшественников в его историческом движении. Только такое знание, критическое изучение и осознанное принятие, сделает влияние опыта прошлого благотворным, а современную практику более результативной, подлинно свободной в ее новаторских поисках. Следовательно, интересы дальнейшего развития современной осетинской литературы также неотложно требуют научного освещения ее истории. История осетинской литературы дореволюционного периода уже была предметом монографического научного исследования. Первую попытку связано изложить факты осетинского литературного процесса в их исторической преемственности сделал еще в 20-х годах один из крупнейших представителей осетинской литературы Цомак Гадиев. Рукопись Гадиева представляет собой конспективное изложение основных фактов истории осетинской литературы.

Этим объясняется его поведение после Февральской революции, которую он принял с воодушевлением и вскоре выступил иициатором создания Союза объединенных горцев, добиваясь местного самоупарвления в составе Российского буржуазно-демократического государства. Однако, когда революция переросла в социалистическую, Баев оказался в числе тех, кто ее не принял. Правда, участвуя в контрреволюционных изданиях (газеты «Вольный горец» и «Ног цард»— 1920 г.), он неоднократно выступал против деникинщины на Северном Кавказе, но ни словом не обмолвился о Советской власти и ее деятелях. Одно он признавал убежденно: «Наша революция пошла не по правильному пути. Слишком далеко зашла» («Нае революции растфаен- дагыл нае аныд. Иае мард фесаефа—аегаер аерриуыгъта»). Не приняв социалистической революции и Советской власти, боясь возмездия за многолетнее служение царскому режиму, Баев эмигрировал. Там, в Германии, он пытался еще выступать в качестве пропагандиста осетинской литературы дореволюционного периода, но ничего значительного сделать, конечно, не смог. телей и первым библиографом осетиноведения. И этот раздел его наследия имеет прямое отношение к истории литературы. Родился Гаппо (Георгий Васильевич) Баев в 1870 году, в селе Ольгинском в крестьянской семье. Получить образование помог ему генерал М. Баев, приходившийся ему дядей. В 1894 году он окончил юридический факультет Новодосского университета и с тех пор постоянно жил и работал во Владикавказе. В 1905 году был избран в гласные Владикавказской городской думы и состоял заступающим место городского головы до 1911 года, а с этого времени до Февральской революции был городским головой Владикавказа.

Над этой поэмой Коста начал работать еще в Херсонской ссылке. 1 сентября 1899 года он сообщал двоюродному брату Андукапару Хетагурову: «Написал я около 300 строк «Хетаеджы кадаег». Выходит очень характерно!».Работа над поэмой, видимо, продолжалась, правда, с большими перерывами, до конца творческой деятельности поэта. Так, например, тому же Андукапару он писал 7 марта 1902 года из Владикавказа: «Пишу на осетинском языке поэму «Хетаг». Василий, которому я читал написанную уже часть, настаивает, что у Хетага было два сына — Джеорджи и Гаджи». Из этих замечаний автора можно сделать кое-какие выводы относительно замысла поэмы в целом. Во-первых, работа над поэмой продолжалась в течение почти трех лег. во-вторых, поэма задумана и выполнялась в характерном для народно-эпических сказаний стилистическом ключе (манера повествования, приемы описания событий и характеросложения, изобразительные и выразительные средства). В-третьих, сюжетная линия поэмы, по-видимому, связывалась не только с жизнью Хетага, иначе зачем понадобилось бы спорить о том, сколько было сыновей у Хетага. Однако эти данные все же не вводят нас в общий идейный замысел поэта. Из поэмы написано всего шесть глав (в черновой рукописи). Судя по ним, невозможно установить дальнейшее движение сюжетной линии и общую композиционную структуру произведения. Начинается поэма с традиционного в эпическом кадаге пролога, который выполнен в народно-сказовой манере. Этот «пролог», обращение сказителя к слушателям, дает только зачин самого общего характера, служит вступлением к широкому эпическому повествованию, прославлению предков (фыдаелты кадаег), но важен в том отношении, что определяет жанр (кадаег — песнь славы) И» стиль повествования, вводит слушателя (читателя) в общее настроение эпической поэмы о славных делах доблестных предков.

И в том и в другом случае старое все еще побеждает, но побеждает не своей правдой, а грубой силой. Правда, и Пушкин и Коста подчеркивают бессилие старого перед правдой нового. Проклятье Гасуба — это крик слабости, а Наиб смог ответить на возражения Фатимы всего лишь «упавшей на ковер слезою». Воспоминания Наиба о прошлом, диалог между отцомг и дочерью, составляющие первую главу поэмы «Фатимы», являются как бы предысторией «кавказской повести». От основных событий поэмы эта сцена отделена несколькими годами. За это время Наиб умирает, Фатима выходит замуж за Ибрагима и уже имеет маленького сына; возвращается из русского плена Джамбулат, сын Наиба. Во второй главе читатель знакомится с этим последним представителем княжеского рода. Звездной летней ночью усталые крестьяне-горцы, расставив полукругом арбы и пустив пастись быков, сидят у костра и ужинают. Тяжел их труд, но скуден их ужин («похлебка и чурек ячменный»). Поэт нарочно обращает внимание читателя на эту деталь, подчеркивая контраст бедности трудящихся горцев и богатства праздных: Кому их труд тяжелый мил, Как ласки дружбы неизменной, Тот ужин бы их полюбил, А мы, читатель мой бесценный, Мы любим негу и покой. И в нашей праздности вседневной Нам нужен ужин не такой! Вдруг из-за арбы появляется «путник неизвестный». Он подсел к горцам и начал рассказывать о себе затейливую, высокопарную небылицу в возвышенно-романтическом стиле. Он прикидывается бывшим пастухом, ныне бродячим певцом. Незнакомец остроумен, словоохотлив.

Разыгрывая роль бедного горца, он вышучивает свою бедность, свое сиротское прошлое, и в этом проглядывает точка зрения княжеского сына на бедных: «Я вырос на чужих руках, Считая матерью родною Старуху о пяти зубах. Она и ветхая лачуга, Чурек на ужин и в обед, Солома, сказки в час досуга. Вот все — и детства нет, как нет! Я подрастал, старуха знала, Чему питомца научить Она меня безбожно гнала Князей за пиршество смешить. Я пел, плясал без утомленья И мог остатками стола Кормить старуху. В таком издевательском тоне о своей матери, об оскорбительной участи развлекателя пирующих князей, о том, как он пробавлялся объедками князей, не мог бы рассказывать горец, испытавший все это на самом деле. Горцы сдержанно слушают путника, как бы стараясь разгадать: что за человек перед ними. Путник продолжает свой таинственный рассказ. От шутливо-юмористического тона он переходит к серьезно-возвышенному. Рассказывает о ссылке в острог, о своем бегстве, тяжелых лишениях в пути, о невыразимой тоске по родине, и, наконец, о радости встречи с родными горами. В этом большом монологе рассказчик, желая представить себя в лучшем свете, не жалеет красок для создания героического облика ссыльного, нашедшего в себе силы и мужество вернуться.к родной земле. Тема ссылки и тоски по родине, характеристика России звучат в этом монологе с неподдельной искренностью и большой силой. Тоскливое настроение ссыльного передается в пушкинских интонациях. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить слова Пушкина о ссылке: В глуши, во мраке заточенья Тянулись тихо дни мои Без божества, без вдохновенья, Без слез, без жизни, без любви — со следующими строками из монолога: «Без сожаленья, без кумира, Без слез, без ласки и привета, Без искры радости и света Мелькали смутной чередой За днями дни.

Печатание «Ирон фандыр» приостановить не удалось, так как оно было закончено к 30 марта, но выход в свет был задержан, несмотря на неоднократные просьбы издательства «выдать билет на выпуск в свет» книги (телеграммы от 30 марта и 21 апреля). 8 апреля цензурный комитет получил из штаба военного округа оттиски и рукопись «Ирон фандыр» и вновь отдал их на отзыв Джиоеву через четыре дня. В своем донесении от 30 апреля Джиоев подтвердил свое прежнее мнение о книге и отвел напраслину, возведенную на книгу осведомителями Каханова. 5 мая председатель цензурного комитета доложил штабу военного округа мнение Джиоева и просил «указания его превосходительства (генерал-лейтенанта Фрезе — Н. Дж.) относительно выпуска в свет сборника г. Хетагурова». 8 мая цензурный комитет получил из штаба округа положительное указание и вынес решение «дать билет, возвратить в типографию рукопись». На этом кончились цензурные мытарства «Ирон фандыр». 26 мая 1899 года, в день столетия со дня рождения Пушкина, вышел в свет «Ирон фандыр», ставший основой дальнейшего развития осетинской художественной литературы. Юбилей Пушкина Коста Хетагуров отметил выходом своей книги и стихотворением «Салам». Сам же в этот день прибыл в Херсон, в ссылку сроком на пять лет. Шесть месяцев боролся поэт в столице за отмену этого решения, но, ничего не добившись, отправился в свой дальний скитальческий путь. Здесь начинается новый, последний и завершающий этап творческого пути поэта. Надо сказать еще только об одной несправедливости в отношении «Ирон фандыра», допущенной Баевым и не исправленной до сих пор.

В период становления метода и мировоззрения поэта, тогда как осетинские стихи подверглись автором основательной переработке перед изданием «Ирон фандыра» в последний раз в 1897-—1898 годах, т. е. когда Коста уже был полностью сложившимся, зрелым мастером. В-третьих, стилистическая разница легко обнаруживается и между различными русскими произведениями Коста. Ведь нельзя не заметить, что стиль поэмы «Кому живется весело», резко расходится со стилем таких стихотворений, как «Тяжело как тюрьма, жизнь постыла», «Иссякла мысль, тускнеют очи» и др. а между тем они писались почти в одно и то же время. При внимательном чтении стилистическая разница обнаруживается не только между поэмами и лирикой, но и между лирическими стихотворениями, написанными на различные темы. Это бесспорно и важно тем, что дает нам ключ к пониманию природы так называемого влияния Надсона на Коста.. 8 августа 1893 года Коста пишет: Тяжело, как тюрьма, жизнь постыла… Мрак могцльный закрыл все пути. Взор блуждает в прошедшем уныло И не ждет ничего впереди… Жизнь без теплой улыбки привета. Без желанья, надежд впереди, Хоть бы луч показался рассвета, Хоть бы треснуло сердце в груди! Это самое мрачное стихотворение Коста. Такое стихотворение мог бы написать и Надсон, хотя такой энергии выражения у него никогда не было и от него вряд ли можно было ожидать такого стиха, как: «Хоть бы тресную сердце в груди!» Вот обычное надсоновское отношение даже к собственной смерти: Какое дело мне, что труп мой разобьется На тысячи кусков о зубья этих скал, Что завтра досыта и допьяна напьется Из теплых вен моих прожорливый шакал?

И, конечно, не «чутье художника» позволило Канукову уловить «едва намечавшиеся в жизни народа» явления, а прежде всего трезвая мысль публициста, организующая и сопоставляющая исторические факты, причинно-следственные связи явлений различного ряда (экономического, идеологического, психологического и т. д.). А историзм в истолковании явлений подействительностизволил Канукову уловить необратимость в их поступательном движении. Художническое чутье же помогало ему острее ощущать новое в старых формах быта и действительности. Мысль логически доказывала, что это новое неизбежно должно было уже проявиться в какой-то форме в быту, в сознании, в хозяйственном укладе, в мировосприятии, в смене идеалов, наблюдательное чутье художника указывало на присутствие уже этого нового под еле пробиваемой корой старых форм горского бытия. Такое сочетание мысли и художнического чутья действительно требует от писателя особой близости к жизни: к злобе дня, и проблематике и фактам повседневности. Кануков очеркист не мог писать, когда не наблюдал явления действительности в непосредственной близости, когда смысл на блюдаемого явления уводил его от злободневных проблем народной жизни. Будь он по природе своего таланта прежде всего художниом, он мог бы писать об Осетии и в далекой сибирской «ссылке». Но он — по натуре своей воинствующий ыслитель, его преимущественно интересуют живые проблемы живой, быстротекущей действительности. Он — художник, призванный наблюдать живое настоящее и видеть в нем на глазах рождающиеся явления в их не устоявшихся еще формах.

В Кабарде действительно существовал княжеский род Мулдаровых, но какое это имеет отношение к поэме? В ней нет и намека на кабардинцев, в ней враждуют два осетинских рода — Мулдаровы и Афхардовы. Афхардовы были истреблены, а фамилия Мулдаровых существует в Осетии до сих пор, хотя, конечно, в сказании названы не подлинные имена родов. Ясно, что такая «поверка историей» старинного сказания о родовых распрях несостоятельна. В поэме не только нет намека на кабардинскую и княжескую принадлежность Мулдаровых, в ней есть другое: Мулдаровы-осетины, угоняющие скот и табуны лошадей у кабардинцев и ингушей. Об одном из Мулдаровых, Кабутцаве, убитом Хасаной, так и сказано: «Вор рода Мулдаровых, который не давал расти табунам кабардинцев», «воровал буйволов, угонял скакунов ингушей». А вот сказитель обращается к убитому «кабардинскому феодалу» Кудайиату: «Е-е-ей|… Белоусый, беспечный Кудайнат! Ты усердно хаживал к чужим женам, А ныне собственная жена без призора осталась… Никто бы, конечно, не оплакал старческий труп твой, Но наш любимый Ир (Осетия) обычая держится строго, И упадет на тебя несколько слезинок…» Сказитель ясно говорит, что убитый Кудайнат осетин и будет оплакан, хоть и недостоин этого, по обычаю «любимого Ира». Будь он «кабардинским князем», «любимому Иру» не было бы нужды оплакивать его по осетинскому обычаю. Словом, весь текст поэмы каждым словом противится такому «социальному» толкованию. В ней конфликт мленность рода, а не экономическое состояние, не земля и не скот.