Эх, братец, чушь не городи, Что наша жизнь! Где цель моя? И впереди и позади Всегда мы видим лишь себя И подчиняясь эгоизму, Мы только пользуемся жизнью — Найдем блаженство только в ней. Наград и мук хоть и не жди, Вне жизни — чушь. На смерть смелей Без страха всякогб гляди: И цель достигнем только ту Что претворимся все мы в воду, В аммиак и углекислоту. Мысль Владимира о божесгвенном происхождении человека, отвергается не как немотивированная концепция, а как идущая в разрез с теорией эгоизма: Когда Юпитер сотворил Наш мир, поверь, он рассуждал Как эгоист, а потому, Что не сгодилося ему, Он только людям то и дал. Пора покончить нам с богами: Мы слишком пошлы для небес, И слишком мелочны, чтоб бес Кичился нашими грехами. Нам недоступны рай и ад, Должны мы пользоваться, брат, Судьбы случайною улыбкой, Коли дает, то будь ты рад. Наконец, мысль Владимира о борьбе за свободу против принижения, рабства человеческой личности отвергается утверждением не только ненадобности, но и невозможности борьбы. Здесь, в этом вопросе, основной узел противоречий Владимира со средой. И та и другая сторона все свои аргументы подбирает: одна для утверждения, другая — для отрицания именно этой идеи, ибо здесь предшествующие идейно-этические споры переходят в спор политический, решающий линию поведения как той, так и другой стороны. Среда, с которой так ожесточенно спорит Владимир, обвиняет его в слепоте, в поэтическом увлечении иллюзорной идеей борьбы, невозможной и бессмысленной: Ты слишком пылок, ты — поэт, На все ты смотришь чрез стекло Цветное.

Ему же принадлежит, как уже сказано, инициатива издания поэмы Ефхаердты Хаесаена» и «Ирон фаендыр». Он справедливо гордился этими изданиями и считал их основой осетинской литературы («Ацы чингуытае сты саераеваераен нае ирон чиныджы хъуыддагаен»). Верно понимал он и значение памятников фольклора в развитии осетинской литературы: «В них осетинский язык сохранился в первозданной чистоте», «В них — первоначальный источник осетинской литературы». Перу Баева принадлежит также несколько критико-био- графических статей о Коста Хетагурове, Александре Куба- лове, Георгии Цаголове и Цоцко Амбалове. Конечно, все они давно устарели, но не лишены историко-литературного интереса. Любопытно его примечание к стихотворению «Думы» Мамсурова Темырболата, помещенному им в «Ног цард» в августе 1920 года: «Эта прекрасная песня — ласточка нашей литературы написана Иналом Кануковым в 1866 году, когда осетин выселили в Турцию. Он вернулся из Турции, попал в Россию, в Сибирь. Там он писал в отличных газетах. На старости лет вернулся в Осетию и умер в 1902 году». Характерно, что, в отличие от акад. В. Миллера, Баев не считает «Думы» фольклорным произведением и почти точно называет дату создания стихотворения. Вероятно заслуживает доверия и указанная им дата смерти Канукова. Баев, конечно, преувеличивал со свойственной ему склонностью к фразе, когда писал во вступлении к книге Фарн: «Осетинская книга, моя возлюбленная, думы о тебе — моя самая большая боль. Твое горе испило мою кровь. О если бы бог дал мне счастье увидеть, как ты скинешь свою власяную полость и оденешься в булатную кольчугу».

Он выступил за необходимость и подчеркивал «возможность, скоро и правильно двинуть национальное осетинское образование и, прежде всего, религиозное»3. Однако его деятельность в основном падает на пореформенное время. Характеризуя роль миссионеров из Осетинской духовной комиссии в культурном движении осетин, надо отметить еще один момент. Грузины — древние соседи осетин. Оба народа были связаны давними и сложными узами мира и дружбы, военных столкновений и культурных взаимовлияний, кровного родства феодальной аристократии и трудового братства простых людей. К началу XVIII века политическое и культурное влияние Грузии на пограничную Осетию было ее привилегией. И вероятно ко времени установления русско-осетинских отношений, к исходу первой половины XVIII века, незначительная часть детей осетинской знати обучалась при дворах грузинских царей, получая, разумеется, религиозное образование. Не случайно, что в своем донесении от 16 июня 1746 г. иеромонах Ефрем, член первого состава Осетинской духовной комиссии, указывал, что в Осетии есть немало людей, которые умеют читать и писать «по грузинским литерам» и вполне подготовлены к отправлению богослужения по христианскому обряду на родине. Таких он назвал 12 человек, а грамотных вообще он знал значительно больше.

Полемическая направленность стихотворения очевидна. Оценивая деятельность великих русских писателей, Коста как бы вновь и вновь выяснял свои задачи в борьбе за идеалы, лоборниками которых были его предшественники. Чествуя Лермонтова, Коста призывал родину «с ним научиться быть готовой на бой за великое, честное дело». Чествуя Грибоедова, он говорит: «мы смело за тобой идем!» Признавая А. Н. Плещеева «отважным поборником разума, добра и красоты», Коста наставлял: Мой друг, не плачь о нем безумными слезами, Ты робость детскую пред битвой не буди! Он не умрет для нас, пока позорно сами Мы не сойдем с его тернистого пути. Ему не надо слез. Лишь то святое дело, Которому он жизнь с любовью посвятил, Пусть не умрет в тебе, — иди под знамя смело, Храня его завет и не жалея сил. Этот призыв громко звучит и в стихотворении «Памяти А. Н. Островского»: Не плачь о нем! Ты, вместо слез ненужных Себя его идеей вдохнови. Невежеством беспомощно сраженный, Ты не сходи с тернистого пути. Иди за ним! И факел, им зажженный, Раздуй сильней и всюду им свети. В этом стихотворении важно отметить еще и непоколебимую веру поэта в художественный гений народа: Пусть умер он для новых вдохновений, Для новых дум, печали и труда, Ведь не умрет его великий гений В его родном народе никогда. Посвящения Коста классикам русской литературы звучат, как клятва верности их идейно-художественным традициям. К сожалению, у нас почти нет конкретных свидетельств об отношении Хетагурова к современным ему русским писателям, если не считать его полемики с литературным декадансом.

Вряд ли можно признать досужим вымыслом и сообщение грузинского историка М. Джанашвили о том, что «в царствование Ираклия II стали появляться богослужебные книги на осетинском языке, печатаемые в царской типографии грузинскими церковными буквами с добавлением некоторых знаков, свойственных осетинскому языку»5: Правда, указания на источник своей информации он не дает, но в сноске от себя помещает важное сообщение: «Первая такая книга, которую мы видели, вышла из печати в 1753 году». Есть сведения и о том, что при дворе Ираклия II было немало обучившихся грузинской грамоте осетин («ос-копи- ли»—«бывших осетин»), которые настолько вошли во вкус грузинской книжной литературы, что проявляли недюжинные способности в версификации. Все это говорит о том, что до появления Осетинской духовной комиссии ее миссию выполняла грузинская церковь. Однако Грузия сама искала покровительства России, добровольно уступая свою государственную независимость. Поступилась своими интересами в Осетии и грузинская церковь, тем более, что ее цели совпадали с миссией русской духовной комиссии. Когда же в Осетии утвердился колониальный режим царизма, то и интенсивность грузинского духовного влияния была резко снижена. Книги, изданные на алфавите Ялгузидзе, были переведены на алфавит, составленный Шегреном на русской графической основе. А в 1836 году во Владикавказское духовное училище поступило предписание: «Обучение детей горцев грузинским буквам, как вовсе ненужное, совершенно отменить». Труд Ялгузидзе, на который он возлагал столько патриотических надежд, оказался напрасным.

Даже в баснях, при всей краткости изложения, мы всегда видим точные портретные и речевые характеристики с тончайшими интонационными нюансами, освещенные добродушным юмором («Постник», «Лиса и барсук», «Привычка», «Мужчина или женщина?», «Репа и мед»,. «Олень и еж» и др.). Такой метод интерпретации фольклорных памятников позволил поэту создавать на основе давнего художественного материала совершенно оригинальные произведения, насыщенные его мыслью, чувством и воображением, его талантом художника, возведенные сообразно с требованиями его высокого поэтического искусства. То, что Коста вносил нового- в содержание фольклорных памятников, вырабатывалось поэтом в процессе его наблюдений и размышлений над современной ему осетинской действительностью, бытовыми и общественными противоречиями. Поэтами они, независимо от того, что послужило поводом к их написанию, старинная притча или мифологический сюжет, густо насыщены иделогически- ми, психологическими и нравственными представлениями поэта об осетинском обществе конца XIX века. В них явно ощущается горячее дыхание живой современности, они одушевлены чувством конкретного исторического времени и реального национального бытия. Несмотря на фольклорное происхождение, они неразрывно связаны с мыслями и настроениями поэта, выраженными в его лирических произведениях. Третий раздел «Ирон фандыра» («Мой подарок осетинским детям») был рассчитан на самых малолетних читателей, детей дошкольного и младшего школьного возраста. Коста о детях всегда писал с какой-то особой любовью и проникновенной грустью, видимо от того, что сам не знал «священной радости ликующего детства».

Однако в сюжетную ситуацию сказания Коста внес свое содержание, свою мысль и свое поэтическое искусство. Коста создал силой воображения художественно конкретную ситуацию—необычайно красочное описание летнего утра в горах, описание жилища и всего быта божества, его холопского окружения — семеро слуг готовят ему завтрак, семеро отгоняют мух листьями лопуха, а дальнозоркий парень (видимо его собственный сын) зорко следит за его владениями, чтобы кто ненароком не похитил из его обширных стад козленка или олененка. Коста дал Всати язык, собственную манеру выражения и мышления, тонкую нюансировку его психологическим реакциям. Иначе говоря, поэт создал полнокровный живой реалистический характер, т .е. то содержание, которого не было в источнике. В сказании ситуация только называется, характер едва намечается в поступках. В поэме и то и другое приобретает живую художественную конкретность. И так поступает Коста во всех случаях. В сказке «Пастух» одноглазый великан превращается в конкретное лицо со своим портретом, речью, образом быта и характерным поведением. В поэме «На кладбище» текст известного «посвящения коня умершему» почти не меняется, лишь заостряются нравственые и социальные аспекты упоминаемых в нем: преступлений в реальном общественном быту и наказаний за них в загробном мире. Но поэт на этом не останавливается. Он создает художественно конкретную картину народного бытия в ситуации посвящения, живые полнокровные образы умершего бедняка-юноши, вечного труженика, и старца, посвящающего коня.

Однако Канукову все это нужно было не только для установления объективной исторической истины. Им руководило страстное желание помочь разобраться родному народу в сложившихся обстоятельствах и найти верный выход. Поэтому в его концепцию пореформенного «настоящего горцев» естественно входит мысль о том, что поражение было исторически неизбежно, ибо на Кавказе шла неравная борьба не только двух вооруженных сил, но и широкое столкновение двух культур, новой цивилизации с патриархально-феодальной стариной, а Кануков был убежден, что «против могущественного напора цивилизации не устоят никакие традиции старины». Более того, Кануков приветствует завершение столь длительной войны и ссылается при этом на результаты мирного развития края: «И слава богу, что цивилизация забросила к нам луч свой; наконец, мы видим и железную дорогу: свист локомотива оглушает нас, мирных граждан, и напоминает нам ежедневно, что и мы присоединились к семье цивилизованной Европы». Итак, к прошлому нет возврата, поступательное движение истории необратимо, стало быть, об этом нечего и помышлять. Но коль скоро настало новое время, эпоха цивилизации, то неизбежно должны меняться не только экономическая основа жизни, уклад быта. Но и обычаи, идеалы, миропонимание горцев. Такая перемена по справедливому мнению Канукова — «неизменный, могущественный закон». И. Кануков убежденно доказывает, что этот коренной перелом в характере, психологии, идеалах горцев уже совершился, хотя со времени замирения Кавказа прошло всего одно десятилетие: «Обстоятельства жизни заставили относиться холоднее и расчетливее ко всем переменам прежнего порядка» и заставляют перенимать новое, ибо «условия прежней жизни, выработавшие в горце молоДецкие качества, искореняются постепенно, и идеалы прежних джигитов-абреков становятся достоянием преданий».

Правда, в некоторых посмертных» изданиях стихотворение помечено 1899 г., но неизвестно, на каком основании. И если даже согласиться, что «Салам»- иаписано в 1899 году, — это наиболее вероятная дата, — это нам еще не дает ответа на вопрос: по какому поводу оно написано? Из комментаторов научных изданий сочинений Коста Хетагурова никто не пытался объяснить содержание стихотворения, но это поневоле пришлось сделать переводчикам. «Салам» переводили в 1939 году С. Олендер для издания «Осетинской лиры» в Москве и Б. Серебряков для издания «Сборника избранных произведений» Коста в Сталиире. И первое, что смущает переводчиков, это неясность вопроса: кому посвящено стихотворение, живому или умершему лицу? Текст стихотворения почти полностью выдержан в настоящем времени, в форме непосредственного обращения к живому лицу, но в заключительной строфе поэт ясно дает понять, что речь идет о человеке умершем. Таким образом, текст дает возможность двоякого толкования. Переводчики решили, что речь идет об умершем лице, к превратили стихотворение в слезное прощальное слово, обращенное к какому-то славному человеку, безудержно восхваляемому его безутешным поклонником. Однако, выдержав стихотворение в стиле надгробной речи, они; не заметили, что оно называется «Привет» («Саам»). Обращаться же с приветственным словом к только что умершему, по крайней мере, неприлично. Разгадка вопроса, на наш взгляд, проста.

Честный, благородный и правдивый человек, Леван пользовался большим авторитетом в народе и, естественно, оказал благотворное нравственное влияние на сына. Этим и объясняется то глубокое уважение, с которым позднее ог- зывался о нем Коста. И не правы исследователи, дающие чрезмерно хвалебную характеристику Левану Елизбаровичу, преувеличивая его влияние на сына, как и те, которые обзывают его «убежденным слугой царизма» (В. Корзун). Юность Коста прошла в Ставропольской гимназии. Трудно сейчас обрисовать весь круг впечатлений Коста от гимназической среды. Достоверно можно говорить только об одном: Коста вынес отсюда большую сыновнюю любовь к передовой русской культуре — к литературе, живописи, музыке и театру. С уверенностью можно сказать и о том, что идейное развитие Коста шло в общедемократическом русле неприятия существующей действительности. Нарисовать более конкретную картину духовных интересов, идейных запросов. Коста-гимназиста нет возможности, ибо нам не известен даже приблизительный круг чтения Коста, не говоря уже о его связях с какими-либо революционными деятелями. Даже сведения о настроениях Ставропольской интеллигенции вообще не дают материала для более конкретного суждения об идейном формировании Коста в эти годы. Мало что известно и о его художнических интересах. Он с увлечением занимался рисованием и живописью, участвовал в любительских спектаклях, любил гимнастику, хорошо пел и танцевал, играл на многих инструментах, зачитывался произведениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Крылова и; других классиков русской литературы.