Но увы! — кровь ваша пролита напрасно: свобода и родина не спасены от могущественного напора цивилизации, которая принесла и на Кавказ другую, новую жизнь. Для ваших детей и внуков занимается заря новой жизни, жизни труда и мысли. Они уже не идут по вашим стопам, из них не воспитаются храбрые до самоотверженности удальцы, из них выйдут честные, мирные граждане. Но они долго еще будут помнить с благоговением о ваших делах до тех пор, пока хоть один горец будет жив на Кавказе. Паника, которую навели вы на ваших врагов своею беспримерною храбростью, и теперь еще оставила свои следы на нас: на ваших детей и внуков смотрят даже в настоящее время с каким-то недоверием, с какою-то подозрительностью. Прежние убеждения, которые теперь надо предать забвению, еще оставили свои следы». Кстати, Кануков здесь ратует не только за предание забвению старых убеждений и предубеждений горцев, но и предрассудков победившей стороны. Кануков и Мамсуров расходятся еще в одном. Мамсуров вряд ли осуждал переселение в Турцию, как идею, как последнюю форму борьбы горцев против завоевателей. И если бы переселение не прошло в трагически тяжелых, гибельных условиях, а переселившиеся в Турции обрели бы сносную жизнь, то в стихах поэта не было бы трагической безысходности, остались бы одни тоскливые воспоминания о прежней родине. Вероятно не осуждал он и организаторов переселения, раз самую идею переселения принял и разделил участь переселенцев. Иное отношение у Канукова и к переселению, и к организаторам его.

В отчете одного начальника округа начальнику Терской области за 1872 г. о «народной нравственности» увеличение «числа преступности» объяснялось по такому же принципу: мало наказаний — много преступлений, ослаблены меры по «безотлагательному и строгому наказанию виновных туземцев», и возросла преступность. Коста вел с Максимовым резкую полемику на страницах «Северного Кавказа». В различных писаниях К. Д. Максимова либерально- сочувственные фразы о горцах перемежались тирадами, выражавшими официально-презрительное, шовинистическое отношение к горцам. Старик «в усах с подвесками» говорит о нем: Букетом специфическим И краской возмутительной Газета Людоедова Обязана тебе. Лизоблюдов, беспринципный, продажный публицист, будучи редактором «Мерзких ведомостей», всю свою деятельность основывал «не на совести, а на корыстной лжи». Максим Лизоблюдов «письмами из-за моря» («Петербургские письма» М. Слобожанина) осквернил печать. Он — «разбойник пера», но разбойничает по умыслу, в карьеристских целях, поэтому превосходит лакеев, купленных за пятак, каким является Яшка-юродивый (Яков Васильевич. Абрамов). Здесь Коста обнаруживает глубокое понимание зависимости «разбойников пера» от денежного мешка их хозяев и разоблачает продажность публицистов официальной и близкой к ней прессы. Максимка Лизоблюдов тоже оказался не у дел не потому, что он — «разбойник пера», а по той простой причине, что «слетел» тот «старшой страны неведомой» — Сенька Людоедов, чьи «энергию и меры репрессивные» он так усердно восхвалял, пробираясь к власти.

Для Лермонтова Мцыри безусловно положительный образ, отношение же Коста Хетагурова к Эски-разбойнику сложно и, в конечном счете, отрицательно. Сложно потому, что этот разбойник—простой горец. Его биография почти совпадает с биографией Ибрагима («Фатима») — образа, наделенного симпатиями автора. Как и Ибрагим, безымянный разбойник — сирота, выросший «по княжеским задворкам» не помнящий отца и мать, не знающий «ласкового слова» Ни от кого, — всегда лишь раб, Холоп, — и ничего другого. Он перед судом, но он — судья. Он страстно обличает феодальный мир насилия над человеческой личностью, мир холопов и господ, рабов и князей. Он осуждает и свой путь вора, грабителя и убийцы, хотя и сознает, что на преступление его толкнула неустроенность судьбы человека в этом мире, что его протест против несправедливости выразился в преступной форме. Несправедливая к человеку общественная жизнь Эски- разбойнику кажется вечным, неисправимым и неизменным; злом. Поэтому он впадает в своеобразный нигилизм, в равнодушие к добру и злу: раз добро не может восторжествовать, то зло так или иначе будет расцветать, и нет смысла творить добро. «Потоком будет течь багровым и без меня людская кровь», — думает разбойник, поэтому «жизнь He манит». Критический пафос монолога Эски-разбойника разделя- ется и автором. Но ни способ мщения (убийство, грабеж и воровство), ни его крайний индивидуализм («… я ненавижу, презираю улыбку радостного дня») не принимается поэтом. Эски-разбойник и сам осуждает форму своего протеста.

Но вот заключение стихотворения: О, милый друг, любовью ослепленный, Так думаем лишь только я да ты! Так одной скептической фразой подчеркивается вся несбыточность этих мечтаний «любовью ослепленных» людей. «Христианские мотивы» в творчестве Коста представляют собой попытку революционной трактовки образа Христа и «христовой проповеди». Ничего религиозного в них нет. Правда, сама попытка свидетельствует о незрелости политической мысли поэта на заре его идейных поисков. Отсюда неудачный выбор средств для революционной проповеди. Мы нарочнр начали обзор лирики Коста с вопроса о влиянии Надсона и о «христианских» мотивах в его творчестве. Стихи, в которых сказалось, если не влияние Надсона, то, во всяком случае, явное влияние настроений отчаяния, усталости и безнадежности, вызванные у некоторой части; демократической интеллигенции ужасами победоиосцевской реакции, а также стихи на «христианские» мотивы в творчестве Коста занимают второстепенное место. Основными, ведущими в лирике Коста этих лет были иные темы, иные настроения. Хетагурова глубоко интересовала судьба поэта, идейно- эстетическая позиция которого расходится со вкусами и интересами господствующих классов; поэта, жизнь которого связана с интересами народа, с борьбой за победу в жизни общества демократических, гуманистических, освободительных идей. Такого поэта Коста чаще всего выводит в образе интеллигента-разночинца, выучившегося в тяжелых материальных условиях, надломленного борьбой с вечной нуждой, но честно и бескорыстно служащего интересам народа, до конца преданного демократическим идеалам.

Мамсуров — первый предшественник Коста Хетагурова. Поэтому можно было бы отнести его творчество ко второму периоду и поставить его в ряду других предшественников великого поэта. Однако это было бц неверно. Дело в том, что творчество Мамсурова по своему пафосу, по внутренней сущности неразрывно связано с настроениями осетинского общества и событиями осетинской истории в предшествующий период. Смысл и пафос поэзии Мамсурова могут быть правдиво поняты и раскрыты только на фоне и в освещении событий и умонастроений в осетинской действительности дореформенного времени. Пореформенный период является новым этапом не только в социально-экономической истории народа, но и в его духовной биографии. Он отмечен новыми настроениями, новым: уровнем национального и социального самосознания народа,, что нашло свое яркое выражение также и в культуре народа, прежде всего в литературе. В этом плане очень показательно даже поверхностное сопоставление творчества Мамсурова и его ближайшего последователя Канукова Инала.. От такого сопоставления остается неотразимое впечатление,, что в лице Канукова мы имеем дело с деятелем иной эпохи, мыслящим принципиально иными категориями, оценивающим даже события и содержание дореформенной эпохи с позиций, принципиально отличных от мамсуровских. Вот почему нельзя вдвигать творчество Мамсурова в хронологические рамки пореформенного времени, хотя многие его произведения созданы в этот период. Анализ поэзии Мамсурова и соотнесение ее с творчеством Канукова в ходе изложения истории литературы раскроет очевидную правоту этой мысли на конкретном историко-литературном материале.

Именно это настоящее было важнее всего для Канукова. Исследованием этого «настоящего кавказских племен» и прежде всего родного народа были заняты ум, поэтическое воображение и сердце писателя. И он выработал свою оригинальную концепцию новой исторической ситуации в жизни горцев Кавказа в пореформенное время. В основе концепции Канукова лежит мысль о том, чго замирение Кавказа и крестьянская реформа — вот два события, составившие рубеж между прошлым и настоящим кавказских горцев. Эти события завершили прошлое и открыли новую эру в судьбе Кавказа. При этом они столь основательно изменили весь уклад жизни, быта, психологии и идеологии горцев, что контраст между прошлым и настоящим оказался разительным, хотя времени прошло немного. Чтобы яснее выявить тенденцию развитой горской действительности в пореформенный период, Кануков начинает с анализа экономических и идеологических мотивов бегства; многих горцев-мусульман с Кавказа на чужбину, в Турцию. Это трагическое событие в истории горцев Кавказа всю жизнь волновало Канукова, тем более, что он сам был очевидцем и участником его. К тому же оно имело прямую причинную связь с поражением Шамиля и окончательным замирением Кавказа. Основной причиной переселения части горцев в Турцию Кануков считает — и это, конечно, наиболее верное объяснение, — потерю прежней свободы. Бегство на чужбину была своеобразным продолжением полувековой отчаянной борьбы. Поражение, которое потерпели горцы в борьбе с оружием в руках, убедило их в невозможности победоносной войны.

То улыбнешься нам с любовью, Маня к себе, То угрожаешь ножом, Наставляя его в сердце мне. Но как мне страшиться тебя?! Есть у меня надежда: Свой суд над моей душой Давно свершил мой бог Надежда поэта призрачна, но она целиком в духе ислама, явно отдает фатализмом: каковы бы ни были преврат — ности судьбы, она в конечном счете предопределена божьим судом, изменить ее нельзя, человек должен испить всю чашу горя и радостей, отпущенную богом. Фаталистическая предопределенность судьбы обрекала человека и на величайшую пассивность и на безрассудные авантюры. В трагической безысходности своей судьбы Мамсуров в часы отчаяния уповает на божий суд. Он не смеет отрицать или не дошел до отрицания божьей справедливости, и все же не в силах примириться с несправедливостью окружающей действительности. Поэтому в первый период пребывания на чужбине он весь еще во власти горестных размышлений над трагедией своего народа, а позднее начинает яростно обличать реальную действительность в жестокости, бесчеловечности, низости и корыстолюбии. Трагедия изгнания всеобща, и поэт одинаково сочув» ствует всем: один народ, одна трагедия, общее горе! Но на чужбине люди пошли разными путями. Одни — дотоле неведомым путевд> пресмыкательства, карьеризма, наживы, унижения своего человеческого и национального достоинства,, другие — испытанной дорогой бедных тружеников. Произошел раскол, социальная дифференциация увела людей единой родины и единой национальной общности на противоположные берега. Поэт остается в среде тружеников и беспощадно обличает падение приспособленцев.

Речь шла даже не об издании очередного сборника, в котором могут быть удачи и неудачи. Речь шла об основе осетинской национальной художественной литературы, о том, какое направление получит дальнейшее ее развитие. И еще: надо было дать народу не сборник, а книгу для чтения, которая могла бы удовлетворить идейные и эстетические запросы всего народа от детей школьного возраста до глубоких старцев; от неграмотного горца-юноши, знающего только народные песни,, до осетина-интеллигента, получившего высшее образование в- России, знакомого с русской литературой. Поэтому книга4 должна была быть многообразной по тематике, проблемам, жанрам и т. д. Все это говорит о том, что «Ирон фандыр» нельзя рассматривать как сборник стихотворений, написанных в течение 20 лет по разным поводам. Несмотря на разнообразие тем, проблем, жанров и т. д., «Ирон фандыр» — единая, цельная книга, самое полное и самое блестящее проявление духовных сил, художественного гения осетинского народа. В такой книге было очень важно сохранить стилистическое единство, основанное на единстве интересов автора и читателя, адресата. Однако, сохраняя традиции народных певцов, Коста вносит в их условно-поэтическую позицию один существенный корректив. По традициям народных певцов, певец — это старец, много видевший и знающий, он славит и поучает, проклинает и осуждает, но не больше. Коста устанавливает новую традицию: певец отныне не только старец, но и молодой* горец-труженик. Он показывает все, что подлежит осуждению, произносит свой приговор над всеми явлениями действительности и зовет к решению вопросов неустроенной жизни.

Мы уже говорили о том, что Коста из современных ему русских писателей выделял Чехова, что в программе литературно-музыкального вечера, организованного им, с успехом было представлено «Предложение». В воспоминаниях проф. Б. М. Городецкого приводится отзыв Коста о другом великом его современнике — Максиме Горьком. По словам Городецкого, Коста, прослушав рассказ Горького «Коновалов» в Петербурге, на больничной койке, сказал: «Наблюдательность Горького особая: она никогда не тонет в реалистических мелочах, схватывая немногие, но зато самые основные черты. Колоритность У Горького удивительная. Жизнь сера, а русская в особенности, но зоркий глаз Горького окрашивает тусклость обыденщины. Он сумел найти живописную яркость там, где до него видели одну лишь бесцветную грязь, и развернул перед изумленным читателем целую галерею типов, мимо которых прежде равнодушно проходили, не подозревая, что в них столько захватывающего интереса». Трудно, конечно, поверить в точность передачи слов Коста, но самый факт положительного отзыва Коста о творчестве молодого Горького говорит о том, насколько поэт был чуток к демократическим явлениям современной ему русской литературы. Итак, Коста Хетагуров в анализируемом цикле стихотворных посвящений выступает верным последователем и хранителем великих идейно-художественных традиций классиков русской литературы, последовательным борцом за унаследованные идеалы социального освобождения и просвещения народов, против самодержавно-чиновничьей власти, поборником народного, правдивого, боевого искусства.

Цомак Гадиев задумывался над временем, отраженным в поэме. В первом наброске статьи о Кубалове он заметил: Ухбд в прошлое. Идеализация прошлого. «Жфхаердты Хаесанае; (XVII—XVIII вв.)». Конкретизируя историческое прошлое. отраженное в других произведениях Кубалова, Гадиев, более точен и склонен передвигать хронологию к. началу XIX века. И он прав насчет других поэм Кубалова. Но присовокупить к ним «ЛЕфхаердты Хаесанае» не удается. Они не соотносимо различны во всем: и в содержании, и в проблем матике, и в поэтике. Дзуццати намечает время разложения родовых отношений, времена «сильных» и «слабых» родов, и останавливается также на XVII—XVIII веках. Но, думается, что это слишком поздное время, тогда отношения между сильными и слабыми родами уже сложились. В поэме же мы находимся у истоков этих отношений, когда они еще не приняты народным сознанием. Вот что говорит Коста о характере этих отношений: «Стыр или тыхджын мыггаг — большая, или сильная фамилия Члены такой фамилии, будучи более обеспечены материально, одевались чище и богаче, располагали лучшим вооружением, пользовались в народе почетом. К ним: обращались за советом, их приглашали судить и примирять враждующих. Поручительство их было надежно, покровительство прочно, ссориться с ними было опасно. Лучшие нивы, леса, луга и пастбища принадлежали им. Поселения их были неприступны, башни «литые» — из тесаного камня на известковом цементе. В набегах главную и руководящую силу составляли они, и при дележе добычи львиная доля доставалась им.