И вот Коста заставляет пришлого бога, церковного святого воровать скот у бедных для сытых, как бы объединяя тут православные святцы с колонизаторской политикой царизма». Так примитивное социологическое представление о идеологической тенденциозности поэзии Коста дало повод к превращению древнейшего, восходящего к скифскому времени божества Уас-Георги в «пришлого бога», «церковного святого», вора, грабителя бедняков и носителя «колонизаторской политики царизма», а другого языческого божества Афсати в гуманного покровителя бедняков, презирающего богатых. И хотя, даже оставаясь в плену этой схемы, нельзя не заметить, что непонятно, почему одного из языческих божеств Коста признает покровителем бедных, а другого их врагом — ведь в народном представлении оба божества (да и все остальные тоже!) людей не делят на богатых и бедных, классовые симпатии им неведомы, они одобряют или осуждают людей по законам справедливости, по общечеловеческим нравственным нормам — бог потому и бог, что люди в его лице персонифицировали свой людской идеал всечеловеческой справедливости. Поверив этой концепции, переводчик А. Шпирт вышеприведенную конечную строфу поэмы «Всати» чуть-чуть’поправляет — охотников превращает в «дорогих гостей», а одного оленя («рогатого»), которого велит Всати дать охотникам, переводит во множественное число: — Гей юнец! Рогатых Выпусти скорей: Угости, как надо; Дорогих гостей. Малинкин скромно указал, что Всати «любит бедняков», Шагинян добавила, что отвергает «богатую алдарскую» охоту и «чествует бедняка-крестянина», Шпйрт бедняков возвел в ранг «дорогих гостей», одного оленя превратил во множество, а Либединский повторяет, что Всати «с презрением отвергает мольбы знатных бездельников»; но с «уважением выслушивает требовательное обращение хора охотников-бедняков» и дает им не одного оленя, а ««целые стада»! Так снежный ком, покатившись под гору, превращается в лавину.

Об этом она заявляет как в разговоре с отцом, так и спустя лет пять в решительном объяснении с вернувшимся Джамбулатом: «Мне не легка была свобода Такого выбора, поверь, Но все ж я счастлива теперь. Я не ропшу. нарушив клятвы, Дала я верности обет. Кормлюсь плодом нелегкой жатвы, — Где труд — там преступленья нет. В том и заключается глубокая разница в соотношении -сил старого и нового в поэме Пушкина, с одной стороны, и в поэме Коста —. с другой, что новое мировоззрение в «Та- зите» еще молчаливо, не осознано его носителем, тогда как старое еще во всей силе и первобытной грубости грозит и проклинает. В «Фатиме» же это новое уже осознано, сформулировано его носителем и противостоит старому, которое еще сильно, но идет на мелкие уступки. Но старое в своей эволюции успело выработать более тонкие формы выражения, оно не грозит и не проклинает, но придает себе вид высшей -законности и силой этой бесчеловечной законности губит новое. Гасуб и Наиб оба являются поборниками патриархально- феодальных норм жизни и форм сознания. Они безукоризненные исполнители адатов. Однако тип феодала-самодура, ра-боторговда, разбойника, грубого й невежественного, тип, созданный в 20-е годы XIX в. Пушкиным, к эпохе начала пореформенного периода успел измениться во многом. Гасуб открыто пускается в набеги на соседей, торгует рабами, зовет сына к исполнению адата кровомщения. Когда сын не следует его воле, то он проклинает его, обрекая на несчастье.

В 1902 году Коста продолжал работу над поэмой, но неизлечимое психическое заболевание разрушило его здоровье. Правда, еще 7 марта 1902 года он писал Андукапару Хета- гурову: «Скоро начну большую работу по живописи… Кроме того, в ближайшем будущем газета «Казбек» переходит в руки солидной компании вполне интеллигентных людей, которые редактирование поручат мне. Здоровье мое в -самом цветущем состоянии, бедро как будто никогда и не болело». Однако болезнь быстро прогрессировала, и ни один из своих замыслов осуществить ему уже не удалось. Андукапар Хетагуров вспоминает: «В 1902 году (летом — Н. Дж.) я снова проезжал через Владикавказ к себе в горы и снова встретился с Коста. На этот раз у него уже замечалось расстройство речи как результат тяжелого заболевания центральной нервной системы». Об этом пишет и Е. А. Цаликова, давний друг поэта: «В конце 1902 года (в декабре — Н. Дж.) умерла Варвара Григорьевна Шредере. Отец, я и Анна поехали на похороны… Там встретили Коста. Он был уже неузнаваем. В 1903 году, летом, сестра Коста, Ольга, привезла его в Пятигорск к врачам специалистам, но было поздно. Он говорил уже совсем бессвязно, мы заранее оплакивали его». Последний год своей сознательной жизни поэт провел в безуспешной борьбе с недугом и материальными лишениями. Интеллигент-поденщик, как себя называл поэт, не мог уже работать, жил в ужасной нищете. «Садулла (Джанаев, друг поэта — Н. Дж.) у меня страшное биение сердца, все тело дрожит. Скорей доктора», «Садулла, пришли на домашний обиход один рубль», такие просьбы стали обычными для гордого Коста.

Но во втооом своем очерке «Заметки горца» (первый вариант очерка «Горцы-переселенцы»), написанном в июне 1873 года, Кануков дает резкую отповедь всем предрассудкам относительно кавказских горцев и выступает поборником объективного изучения Кавказа. Кануков указывал, что долгая и кровопролитная война России с кавказскими горцами естественно порождала в русской среде недоверие и подозрительность. Но те представления, которые сложились у русской общественности под напором полувековой печатной информации о Кавказе, то заведомо клеветнической, то по неведению искажавшей действительность, необходимо забыть: «Теперь пора уже понять, что времена Казбичей и т. п. ушли в область мифов…» и «прежние убеждения… надо предать забвению». С этих позиций Кануков подверг резкой критике кишу П. Н. Надеждина «Природа и люди на Кавказе и за Кавказом», обнаружив, что Надеждии без всякой переоценки подал новому поколению читателей все, что было написано о горцах в первой половине XIX века, и тем самым вновь прививал русской читающей публике давно устаревшие, неверные, порой клеветнические представления о горцах. Кануков восклицает: «И не возмутительно ли, если подобные устарелые уже понятия распространяются еще в наше время с воспитательной целью и распространяются как верные источники и предлагаются нам как пособия для познания Кавказа?!» «И это он (Надеждин Н. Дж.) предлагает русскому учащемуся молодому поколению как руководство к верному познанию Кавказа как его природы, так и этнографии».

Достаточно соотнести «Амонд» и «Хзраег» Темырболата с поэзией Сека, чтобы убедиться в этом. Темырболат и Сека пуще всего дорожат честью и достоинством человека. При этом оба остаются в кругу этических представлений патриархального крестьянина. По их этической системе честь и достоинство человека рпределяются его личными качествами, подвигами, благородством, любовью- к людям, а не нажитым добром, чинами, принадлежностью’ к знати. В мире наживы, карьеризма, чиновной бюрократии оба видят прежде всего падение человеческой личности, замену человеческого достоинства чинами, богатством, властью. Это г мир с его противоестественным мерилом человеческой личности чужд, неприемлем, ненавистен обоим поэтам. Они обличают его с неистовой искренностью и непримиримостью. Мамсуров видит в этом мире (стихотворение «Осел») ничтожеств, осыпанных чинами и богатством. Но ослы остаются ослами, в каких бы чинах ни были. И хоть ходи под золотым седлом, С обрезанными под коня ушами, Конем тебя все равно не назову, обращается Темырболат к одному из этих «ослов». Мамсурова особенно возмущает, как и Сека, несправедливый суд людской, современного ему мира, в котором происходят странные перемены: дурень объявляется умницей,, осел — человеком, человек низводится до осла . В стихотворении «Амонд» ( «Счастье») он с горькой усмешкой говорит о том, как «незрячий разум людей» («Саз зонды цаест нае уыны») объявил «дырявый мешок» «лучшим из мешков». Но наибольшей силы обличение Мамсурова достигает там, где он судит переселенцев-осетин с позиций преданности далекой родине, с позиций чести и достоинства родного народа.

Исследователь явно наносит на портрет молодого присяжного поверенного черты белоэмигранта, хотя статья писалась в 1899 году, а в эмиграцию Баев ушел спустя 22 года. Статья эта примечательна еще и тем, что в ней впервые опубликован неизвестный даже составителям академического пятитомника (1960) вариант стихотворения Коста Хетагурова «Перед памятником», написанного в 1889 году ко дню открытия памятника Лермонтову в Пятигорске. О Лермонтове Баев пишет: «Если к Пушкину они (горцы Н. Дж.) питают чувство благодарности и уважения, как к родоначальнику песен о горцах, то Лермонтов сделался для них предметом восторженного культа преклонения и безграничной любви. С чувством нескрываемой гордости всякий передовой горец говорит: «Это наш народный поэт!» Он писал на другом языке, но теперь этот язык сделался для горцев вторым родным языком! Они его понимают». Описывая торжество горцев при открытии памятника Лермонтову, Баев сообщает: «Первый голос благодарности прозвучал из груди первого горца-поэта. Он пел. И далее приводится полный текст стихотворения Коста. Между тем до сих пор во всех комментариях к этому стихотворению говорится: «Впервые опубликовано в Дз» т. е. в 1909 году ошибка в 10 лет. Варианта, опубликованного Баевым, ни в одной рукописи Коста нег. Возможно, это самый ранний вариант (в нем находим строфу, которой нет в остальных), и Гаппо получил его от автора на юбилейных торжествах. Вероятно к тому времени от носится и их знакомство. Гаппо Баев на осетинском языке издал восемь брошюр, но самое ценное в них — произведения осетинского фольклора.

Замолкнут — ей легче, боль стихнет — напрасно, Аккорды опять заунывно стонали… Ъ такой оценке столицы отчетливо выступает усвоение точки зрения Некрасова и как бы некая попытка не спорить с Пушкиным, но дополнить его оценку, посмотреть на город под другим углом зрения. Позиция Коста близка к точке зрения Некрасова, но уже и односторонней и, пожалуй, совпадает с оценкой Петербурга в поэме Шевченко «Сон». Однако этой, усвоенной у Некрасова, точки зрения Коста придерживался всегда. Для него Петербург (Питенбрюх — как он называл его шутя) — прежде всего город народной нищеты и роскоши врагов народа, «сумрачная столица». Если он берется писать о городе, то своими героями избирает жителей чердаков, бедняков-интеллигентов (незаконченный рассказ «Бибо», поэма «Чердак» стихотворение «Чердак», пьеса «Поздний рассвет») или же обличает холопствующих перед существующим строем «питомцев», «чистой науки», отвернувшихся от интересов народа. В поэме «Чердак» Коста пытается освоить некрасовскую сатирическую манеру письма, и это ему несколько удается, однако его стиль повествования в целом ближе к Пушкину и Лермонтову (поэма «Сашка»). Только в одном небольшом отрывке поэмы Коста пробует писать стихом Некрасова. Усвоить сущность некрасовского стиха, найти ключ к некрасовским ритмам и размерам, к его стилистической системе вообще Коста удалось только в результате упорного труда и долгих поисков. Поэма «Чердак» лишь начало этих поисков. Поэму «Чердак» нельзя считать большим художественным достижением, хотя в ней порой явно сказываются интонации и сила голоса будущего поэта, но важно отметить, что первые же серьезные поэтические опыты Коста связаны с именами Пушкина и Некрасова, с традициями русской реалистической литературы.

В сборник вошло также прозаическое изложение басни Крылова «Стрекоза и муравей» и одна прекрасная басня из осетинского фольклора «Олень и тур» в изложении Гаппо. Сюжет этой басни и самый свободолюбивый смысл ее пришелся по вкусу не только Гаппо. Позднее к нему обращались лучшие осетинские прозаики Сека Гадиев и Арсен Ко- цоев, но вариант Гаппо не уступает им ни по языку, ни по смыслу. Олень, пасущийся в зеленой и теплой долине, хвастается перед горным туром: «Пью воду из чистых родников, а не лижу льды, как ты; сплю, на мягких листьях, а не на твердых камнях скал, как ты; я ем сочную траву и мягкие листья дерев, а не горкий мятлик в горах, как ты… Я бегаю по ясным зеленым полянам, а ты по стылым ледникам и пустынным скалам коротаешь свою жизнь в одиночестве. Нет, твоя жизнь не жизнь, тур!» В это время раздались лай гончих псов и выстрел охотничьего ружья. Олень в страхе метнулся в чашу, а тур взобрался на свои недоступные скалы и думал про себя: «Нет, уже лучше жить в бедности, но свободным в горах, чем дрожа от страха в сытости». В оценке «Раелаебу» и издания «Ирон фаендыр» под наблюдением Гаппо Коста был не во всем прав, резок и грозен, как он выразился сам. И все же Гаппо извинился перед Хетагуровым, сохранил дружеские отношения с ним и через всю свою долгую жизнь пронес искреннее чувство преклонения перед талантом и памятью друга. Однако исследователи осетинской литературы взаимоотношения Коста и Гаппо оценивают в свете вышеприведенного отзыва. Между тем в письмах Коста есть множество других отзывов о Баеве.

Это положение наводит на мысль, что поэма, если даже^ и принадлежит перу. Ивана Ялгузидзе, написана им в конце века, до соприкосновения его с русской администрацией на Кавказе, т. е. с теми формами, в которых отливалась на практике конкретная, живая история его родного народа, в пределах которых он и сам претворял в действительность свою «национальную идею». Но это же обстоятельство заставляет; не исключать возможную прина- Иность поэмы другому автору. Иван Ялгузидзе родился в 1775 году. В 1802 году он сам уже участвует в событиях присоединения осетин к России и становится «русским губернским секретарем». К этому времени для него идеал феодальных форм национальной жизни видимо был уже пройденным этапом. И это должно было сказаться на содержании поэмы. Хотя, конечно, описывая легендарное прошлое, он должен был изобразить его и идеальной для феодальных государственных образований форме. Во всяком случае, бесспорно одно: Ялгузидзе — автор поэмы «Алгузиани». общественный деятель и просветитель Осетии начала XIX века, далеко не совпадают в своих идейных позициях. В отличие от автора поэмы, Шузйдзе, общественный деятель, движим идеей присоеди- кения родного народа к России и его просвещения, не помышляет о самостоятельной государственной форме общественного устройства для осетин. Своим образованием и идейным воспитанием он обязан царю Ираклию II, который определенно поддерживал церковное просвещение в стране, особенно для детей знатного происхождения.

Пфафф, например, писавший об осетинах в конце 60-х годов с претензией на научное исследование, был столь неспособен понимать явления «в свойственной им обстановке», что о главном герое нартского героического эпоса судил по законам современной морали: «Урызмаг, человек развратного поведения, жил с собственною сестрою Сатана». Он настолько догматичен, что факты жестко подгоняет под заранее принятую в угоду своим дилетантским представлениям схему: «Любовь детей к своим родителям у осетин совершенно неизвестное чувство», ибо «я не допускаю возможности, чтобы доисторический человек мог иметь понятие об этом чувстве». «Народоведческие» сведения Пфаффа не имеют большей частью ценности объективных данных, а порой он рассуждает как чиновник царской администрации и предлагает: «Учредить в аулах постоялые дворы под строгим полицейским надзором и затем ограничить право гостеприимства посредством наложения наказаний». Это писалось уже в пореформенный период, когда начинается новый этап борьбы горцев Кавказа против царского колониального режима. Клевета не остается уже безответной, она вызывает резкую отповедь со стороны нарождавшейся местной демократической интеллигенции. Однако отдельные сведения Пфаффа и Гакстгаузена имеют для нас большое значение. Это — свидетельства об эстетическом обиходе осетин. Они особенно важны потому, что -характеризуют осетин непосредственно перед возникновением осетинской художественной литературы. Барон Август фон Гакстгаузен, посетивший Закавказье в августе 1842 года, издал позднее свои путевые впечатления и воспоминания в двух частях.