Наши представления о писателе намного обогащены трудами молодого литературоведа 3. Н. Сумеиовой, собравшей почти все наследие писателя, подготовившей к печати его первое собрание сочинений и давшей к ним богатый историко-литературный комментарий. Чрезвычайно скудны и те биографические сведения, которыми располагаем мы в настоящее время. Почти все они почерпнуты из произведений самого Канукова и лишь некоторые документальные данные удалось обнаружить 3. Сумеиовой и Г. Кравченко. Год рождения Канукова Инала Дударовича точно пока не установлен. Он сам указывает, что в августе 1861 года, когда отец отозвал его из приготовительного класса Ставропольской гимназии, чтобы взять его с собой в Турцию, ему было 9 лет. Отсюда исчисляют год рождения писателя все исследователи 1852. Однако в ряде случаев писатель ошибочно указал датой переселения в Турцию 1860 год, поэтому в указанных выше книгах появилась новая дата 1851 год. Родился Кануков в семье состоятельного алдара, представителя осетинской знати — «привилегированной и родовитой фамилии», — получил в детстве типично алдарское- воспитание. Однако переселение в Турцию в корне изменило социальное положение всей семьи Дудара Канукова. Вернувшись на родину, Д. Кануков потерял и свои алдарские права, и свой офицерский чин (подпоручика). И, как указывает писатель, пришлось его отцу самому взяться за крестьянский труд: «Мы остановились у бывших холопов на Первых порах, — но благодаря заботливости людей, знавших моего отца, нам недолго пришлось жить там: общими силами нам натаскали строевого лесу для постройки сакли, понадарили все, что нужно для первоначального обзаведения.

Любопытно, что Карл Маркс почти одновременно с Белинским (1844 г.) решал этот вопрос по такому же принципу. Он писал: «Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим твоему намерению, проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь, как любовь, не рождает ответной любви, и ты путем твоих жизненных проявлений, как любящего человека, не можешь стать любимым человеком, то твоя любовь бессильна, и она — несчастье». Высоко гуманистический этический идеал Белинского сложился, конечно, на основе его общего мировоззрения, но он опирался в то же время на художественный опыт великих русских писателей, и прежде всего Пушкина. Слова Белинского о том, что при неразделенной любви нравственно- развитый человек должен благословить его или ее на новую любовь и новое счастье, как бы комментируют стихотворение Пушкина «Я вас любил…». Первая и главная особенность этого стихотворения — его глубочайшая человечность. Автор лишь слегка признается, что он еще не разлюбил («Любовь еще быть может, в душе моей угасла не совсем»). Но это настойчивое повторение, пусть даже в прошедшем времени, в составе восьми строк: «я вас любил, я вас любил, я вас любил…» — больше всего убеждает в том, что он еще любит, и если не говорит о своей любви, то потому лишь, что «я не хочу печалить вас ничем». И «благословляет…» ее на новую любовь и новое счастье: Я вас любил так искренне, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим.

Вероятно, правда заключается в том, что национальная литература создается и может существовать только на на- 1цжжал^ндм_ языке, но на ранних стадиях ее становления отдельные представители данной национальной культуры идут проторенной дорогой соседних развитых литератур, •чтобы научиться прокладывать пути собственной национальной литературе. Следовательно, определяющим, но не единственным, признаком национальной литературы является национальный язык, а не изображение жизни, психологии и характера данного народа в каждом отдельном произведении и не национальное происхождение писателя. Жозеф Конрад — поляк по происхождению, но он классик английской литературы. «Хаджи-Мурат» Толстого написан об аварце, но принадлежит русской литературе. В «поэме «Витязь в тигровой шкуре> нет изображения жизни грузинского народа в эпоху феодализма в точном смысле выражения, но она — величайший памятник грузинской литературы. Справедливо видеть в национальной литературе отражение национальной жизни, характера, психологии, исторической судьбы народа, изображения его конкретной исторической родины, но на разных стадиях своего развития литература в разной степени справляется с этой своей непреходящей задачей. Только национальный язык остается той силой, которая неизменно и всегда объединяет произведения различного (порой противоречивого) содержания и формы в единую национальную историческую традицию. Можно спорить о том, включать или нет то или иное конкретное произведение, созданное на другом национальном языке, в историю данной национальной литературы.

С какой тоской, с какой тебя любовью Я умолял оставить этот путь!.. . Напрасный труд! Желанного ответа, Увы! ничем я вымолить не мог… Тревогой за судьбу любимого человека, находящегося в среде, враждебной всему подлинно человеческому, пронизаны многие стихи Коста. Что будет с любимой, устоит ли она против развращающей силы среды или поддастся ей и погибнет навсегда? Многие тоскующие строки интимной лирики Коста вызваны именно тем, что ему не удалось увести любимого человека на путь общественного служения. Подобные мотивы нередки и в лирике Некрасова. Один, один! А ту, кем полны Мои ревнивые мечты; Умчали роковые волны Пустой и милой суеты. В ней сердце жаждет жизни- новой; Не сносит горестей оно И доли трудной и суровой Со мной не делит уж давно. Поэта с любимой разделяло не только их обществтеншг- социальное положение, но и общественные предрассудки. Коста обличал бессмысленность и бесчеловечность этих предрассудков, подобно Белинскому, который писал М. В. Орлсь вой 15 октября 1843 года: «Да, Мари, мы с вами во многом: расходимся. Вы, за отсутствием каких-либо внутренних: убеждений, обожествили деревянного болвана общественного/ мнения и преусердно ставите свечи своему идолу, чтобы не; рассердить его. Я с детства моего считал за приятнейшую жертву для бога истины и разума — плевать в рожу общественному мнению там, где оно глупо или подло, или то п другое вместе».

В то же время военная и гражданская администрация, управляющая Осетией, также нуждалась в чиновниках из коренной национальности. Поэтому в 1848 году во Владикавказе открывается школа военных воспитанников, рассчитанная на то, чтобы, дав «некоторое образование» детям «почетных сословий», использовать их на «военно-гражданской службе». Эта школа имела большую судьбу. В 1868 году стала реальной прогимназией, затем реальной гимназией, а в 1874 году реальным училищем, в котором получили образование многие видные деятели осетинской литературы. Из этого краткого обзора видно, что миссионеры христианства дали Осетии очень немного в подготовке ее культурного процесса. Небольшое число грамотных, еще меньше образованных людей, таких как В. Цораев и Аксо Колиев, которые, поняв значение просвещения для родного народа, старались всеми силами распространить грамотность, хотя бы элементарные начала школьного образования. В пореформенный период ревнители распространения христианства стали действовать активнее, но это уже было> другое время — время интенсивного освоения Кавказа. В 1860 году вместо духовной комиссии создано в Тифлисе «Общество восстановления православного христианства на Кавказе», которое охотно поощряло перевод и издание церковно-религиозной литературы, но в школьном вопросе порой занимало реакционную позицию. Единственно, кто из деятелей официального христианского просвещения заслуживает благодарной памяти, это архимандрит Иосиф, с 1885 года епископ Владикавказский (И. И.Чепиговский), который настаивал на том, чтобы в церковноприходских школах осетинских детей, обучали на родном языке, создал букварь для осетинских школ, создал для своего времени хороший русско-осетинский словарь, составил краткую грамматику осетинского языка.

И знаменательно: в отличие от первой ссылки, в творчестве поэта мы уже не находим мотивов отчаяния и безнадежности. Он весь в ожидании скорого освобождения, возможности вновь включиться в борьбу. Многие его либеральные друзья, которых так или иначе тревожила судьба поэта, уговаривали его оставить борьбу, быть осторожней и осмотрительней, а Коста им ответил басней об упрямом, неисправимом волке, который не внимает уговорам степенно-важного медведя не ронять славу «звериного рода». В своих воспоминаниях Юлиана Александровна Цаликова, близкий друг поэта, рассказывает: «Коста любил народ… восставал открыто, горячо на несправедливое отношение к нему администрации, и, конечно, все это не проходило ему даром.Ма кае Коста, — говорила я, ды аевзидгае, уыдон та — хафт» (Оставь, Коста, ты только замахиваешься на них, а они бьют тебя наотмашь — Н. Дж.). Он только смеялся, бывало, над моим удачным сравнением». В письме к Гаппо Баеву от 21 июня 1899 года Пора Джиоев взывал к «чувству меры и благоразумной предусмотрительности», обвинял Коста в отсутствии чувства осторожности и благоразумия («Ну, скажите, бога ради, стоило ли Коста из-за каких-то пустяков подвергать себя такой опале?!» — «Бога ради, господа, побольше осторожности…» и т. д.). Разумеется, такой же позиции держался и Гаппо Баев и многие другие из либерального лагеря. Конечно, такой «осмотрительной» и сверхосторожной позиции противостоял не один Коста. Многие представители национальной интеллигенции держались другого мнения.

Темп повествования замедляется. Поэт как бы любуется хвоим героем в последний раз. Он останавливает внимание читателя на мелких деталях. Вот Ибрагим «грязною полою провел по смуглому лицу, вот «взял топор и зашагал между деревьев», вот «он припал устами жадными. Напился широко вздыхает На мягкой, темной бороде Струя жемчужная играет Он снял поднял взоры К просвету Световые горы Прощались с солнцем.Повторенный мотив «прощанья с солнцем» сменяется молитвой. И не случайно Ибрагим «строго хранит излюбленный завет своей Фатимы дорогой»: «Помни бога всегда, везде Бог милостив… В его лишь власти и наша жизнь и наше счастье». И именно в тот момент, когда Ибрагим молится «милостивому богу», раздался выстрел. Ибрагим убит «Милостивый бог», в справедливость которого верила Фатима, оказывается союзником ее врага и жестоко мстит ей. Смолк отзвук выстрела, и запел пастух. Песня пастуха — это прощальная песня-реквием, которым завершается повествование о трагической судьбе бедняка, горца Ибрагима. Убийца Джамбулат-спешит к Фатиме, чтобы теперь добиться ее любви. Он вновь повторяет свою «исповедь», которой хочет прикрыть свою бесчеловечность и жестокость. Чем возвышеннее рассуждения Джамбулата, тем резче сказывается их несоответствие сущности его характера, тем обнаженнее выступает их фальшь. Джамбулат в заманчивых тонах рисует прошлое, свою юношескую любовь к Фатиме — для него прошлое дает право на преступление в настоящем.

Коста участвовал во всех сколько-нибудь значительных культурно-просветительных мероприятиях интеллигентов-энтузиастов Владикавказа и Ставрополя, выступал с лекциями, выставлял свои картины, содействовал организации библиотек и воскресных школ. Одно время и сам работал библиотекарем. На литературных вечерах выступал с чтением собственных произведений и произведений классиков русской литературы. В Ставрополе он был одним из семи распорядителей музыкально-литературных концертов местного просветительного общества. Сведений об этой стороне деятельности поэта сохранилось мало, но даже те скудные репортерские сообщения, которые иногда появлялись на страницах местной печати, говорят о том, что Коста умело и постоянно пропагандировал произведения русской культуры. Так, в одной газетной заметке того времени мы читаем, что 22 марта 1890 г. во Владикавказе состоялся по инициативе Коста литературно-музыкальный вечер. В программе вечера было 2 действия «Леса» Островского, показанного «первый раз во Владикавказе», а «одноактная шутка молодого писателя А. П. Чехова «Предложение»… вызвала v публики неудержимый задушевный смех», наконец, «г. Хетагуров не без чувства прочел одно из лучших стихотворений покойного Н. А. Некрасова «Железная дорога». Многие высказывания поэта о прусской литературе и русских писателях затерялись, а иные выявлены не до конца. Так, например, в газете «Северный Кавказ» напечатан целый ряд статей о Крылове, Плещееве, Антоне Рубинштейне, Волкове, Тургеневе, принадлежность которых Хетагурову пока не доказана, но он был фактическим редактором газеты и можно считать, что инициатива их опубликования^ бесспорно принадлежит ему.

Его образ — это образ самоотверженного борца, зовущего «к жизни новой». Ему противопоставляется вздорная толпа, враждебная всему высокому на земле: Подайте зрелищ, развлеченья И крови! — чистые ученья Ей чужды в праздничном чаду… Показательно, что этот пропагандистский смысл образа Христа отлично поняла царская цензура и не пропустила все подчеркнутые нами строки. Она оставила нейтральные моральные сентенции в проповеди Христа и вымарала все, что говорило о революционном обновлении общества. Такая трактовка образа Христа была приемлемой для многих передовых, революционно настроенных людей России в 80—90-е годы. Не трудно увидеть, что все эти мотивы восходят к начальному этапу идейных поисков поэта, ко времени создания им поэмы «Чердак», к идее божественного происхождения человека. От многих положений «христовой заповеди», Коста вскоре же отказался, а другие рассматривал своеобразно, включая их в кодекс морали революционного деятеля. Так, в 1893 году в «Северном Кавказе» Коста печатает стихотворение «Не упрекай меня, что я забросил лиру», в котором говорит о кануне революционного преображения мира и поэтому отвергает тезис о любви к ближнему: Могу ли я смущать божественным ученьем: «Любите ближнего, как самого себя» — Людей, готовящих с таким ожесточеньем Кровавую зарю для радостного дня! Однако сам поэт мир свободы, братства и любви, возможный якобы на основе учения Христа, рассматривал нередко как иллюзорную мечту. В стихотворении «Христос воскрес!» он рисует идиллическую картину жизни, долженствующей наступить якобы с воскресеньем Христа: В одну семью сплотились все народы,— У всех один небесный царь — отец, И вся земля — обширный храм свободы, И целый мир — сплошной союз сердец…

Кадагганаг — сказитель и музыкант, амонаг — только певец. Не говорит ли это о том, что и во времена Пфаффа, т. е. в 60-х годах XIX в., об отдельных героях-нартах пели как о героях народных хоровых песен? Выяснение этого вопроса важно, конечно, прежде всего для фольклористов, но и в истории литературы оно осветило бы тесную связь между эпосом и народно-героическими песнями, прямыми «предками» многих произведений осетинской литературы народно-героического характера. Список имен, составленный Клапротом, интересен еще тем, что лишь некоторые из этих имен сохранились в памяти народа. Вероятно, Арсланбег в списке Клапрота — это Ас- ланбег из поныне широко распространенной, песни о сыновьях Бата, а Бауто видимо и есть имя отца братьев Аслаи- бега и Будзи—Бата. Карадзау — герой ныне уже редко исполняемой известной песни о Мамиаты Карадзау, а Гутши — герой песни о Кудты Кудзи. Другие имена, вероятно позабыты, как и песни о них. Любопытно, что в перечне имен есть Бекби, а за двадцать семь лет до Клапрота Штедер, побывавший в Осетии в 1781 году, называет одного Бекби, разбойника и вожака повстанческого отряда в Дигории. По характеристике Штедера Бекби — «хитрый, вероломный бродяга, скрывавшийся в горах, как ловкий вор и жестокий убийца на большой дороге»19. Но удивительно, что этот «убийца» не убил русского военного, пришедшего в лес, на бивуак его «шайки» из 30 человек. Показательно и другое: когда народ Дигории восстал против своих феодалов — баделят, то «Бекби, хитрый и решительный человек, известный всюду среди соседей и в горах, как отважный разбойник…поклялся и перешел со своими сторонниками на сторону дигорского народа»