Ты не чеченец, ты старуха, Ты раб, ты трус, ты армянин. Наиб свою власть обосновывает не только на грубой. Его права прочно покоятся на святых законах Магомета, на адатах родины. Подобно Гасубу, Наиб посылает своего последнего сына против гяуров и остается один, «разбита вся его опора». Но он Наиб, это его долг! Наиб усвоил не только святость законов Магомета, но и феодально-мусульманское красноречие. В этом он резко отличается от Гасуба. Речь Наиба цветиста, вкрадчиво-льстива, риторична. Добиваясь от дочери согласия выйти замуж, он особенно красноречив. Он хочет вызвать к себе участие, жалость, поэтому ссылается, во-первых, на свою старость, во-вторых, на одиночество, после гибели Джамбулата. Наиб призывает себе на помощь авторитет адатов и святость законов Магомета, подтверждая ими правильность своего предложения. Наконец, Наиб делает вид, что, собственно, он не только не проявляет своеволия отца и не оскорбляет человеческого достоинства дочери, но, напротив, делает все для того, чтобы облегчить ее участь: «Мои слова — не брань угрозы А скорбь о возрасте твоем «Клянусь вот этой сединою, Клянусь величием творца, Что я живу теперь одною Мечтой о счастии твоем. В поэмах Коста речевая характеристика персонажей всегда играет большую роль. И в этом нельзя не видеть известной «драматичности» его поэтических произведений, легко поддающихся инсценировке. Причем, рисуя образы представителей знати, Коста придает их речи подчеркнуто пышную, цветистую форму.

Глубоко неудовлетворенный приспособленчеством многих сородичей, он создает ряд сатирических по существу стихотворений: «Скупой» («Чъынды лаег»), «Другу» («Мемгар мае»), «Больной и навещающий» («Рынчын аемае рынчын- фаерсаег»), «Счастье» («Амонд»). Наконец, глубокая неудовлетворенность жизнью, траги- гическое ее восприятие привели поэта к религиозно-философским размышлениям о судьбе человека, о суетности мирского существования и, главное, к дидактическому утверждению •своего этического идеала. Возникают стихи с религиозно-философским и дидактическим содержанием: «О, мой бог» («О, мае хуыцау»), «Тишина» («Сабыр»), «Кому-то» («Кэемзе- даер»). Темырболат Мамсуров, несомненно, был человеком искренне верующим. Собственно, и основной причиной ухода с Кавказа в единоверную Турцию послужили его религиозные убеждения. Поэтому естественны в его творчестве размышления о сущности божеской воли, о суетности мирского существования людей, созданных и призываемых к себе богом после мгновенного пребывания их на земле: Живут лишь краткий срок, день один, Чтобы вновь потом предстать перед тобой, («О, мой бог»). Жизнь несправедлива и жестока, — то озаряет судьбу человека мгновенной улыбкой, то бросает его в пучину бедствий. Но в этой мучительной действительности остается единственная надежда — упование на божий суд. Характернейшим для этой логической цепи размышлений является, стихотворение «Тишина». «О, наш мир! Ты велик, Ты нас неустанно волочишь, То колотишь нас об утесы, То греешь нас на солнце.

Иначе говоря, посольство не добилось своей главной цели. Но само пребывание осетинского посольства в Петербугре «для Осетии означало открытие России; посольством была проложена столбовая дорога, раз и навсегда связавшая истерзанную Осетию с могущественной Россйиской империей» Оценивая значение деятельности первого осетинского посольства в России, автор несколько торопит события, предвосхищает последствия присоединения Осетии к России, выявившиеся позднее, но начало новой истории осетинского народа, национального возрождения осетин отмечает правильно. Фактическое присоединение Осетии к России произошло осенью 1774 года, в результате переговоров в Моздоке между астраханским губернатором Кречетниковым и осетинским посольством. «В ходе переговоров осетинские делегаты просили: считать Осетию присоединенной к Российской империи; возобновить подворье в Осетии; учредить военную крепость, военные форпосты, которые способствовали бы прекращению междоусобных разорительных войн; разрешить осетинам выселиться на предгорную равнину…; защищать их от нападений кабардинских и других феодалов». Требования осетинской делегации были удовлетворены полностью. При этом, получая выгоды, осетины как будто ничем не возмещали их, разве что передачей своих «гор в вольное употребление» России. Осетия тех времен от такой передачи практически никакого экономического урона не несла, но для России это значило получить выгоднейшую воен- но-стратегическую позицию в центре Кавказа, а в будущем и горнорудные богатства Осетии.

Это мы уже видели в драматической по форме, трагической по содержанию поэме «Чердак». С этим же будем иметь дело в поэме «Фатима», являющейся как бы трагедийной трактовкой проблематики «Дуни». Когда же поэт изображает поверхностные связи и отношения между мелкими людьми, то естественно, что под его пером разрыв этих связей, цели и стремления этих людей выступают смешными, комическими. Именно такую картину мы видим в «Дуне». В комедии «Дуня» смешное выявляется преимущественно в контрасте между словами и делами, между целями и реальными достижениями персонажей. При внимательном чтении пьесы это положение настолько очевидно, что вряд ли нуждается в иллюстрациях. Вот Сомов. В первом же явлении в разговоре с приказчиков Гурчиным сам признается, что говорит он одно, а делать надо другое — то, что барыня. прикажет: «В законе, сказано: жена да боится мужа, потому он глава, а на деле выходит» Во втором явлении вновь признание: «На образованной задумал жениться ради дочки Она и пошла командовать». В девятом явлении жена заставляет его надеть цилиндр. Он всеми силами противится («Не надену я этой каланчи, хоть убей, а не надену»), но в конце концов надевает. В этом же явлении он говорит, что чего доброго еще заставят носить очки. В последнем действии Сомов появляется «в цилиндре и пенсне». Там же он ищет свою дочь, а попадает к тезке дочери, жене Суйкова, которую порывается избить, принимая ее за свою дочь. Он приехал проучить дочь, оттаскать ее за косы, а приходится ему благословлять ее на брак со Светловым.

Широко показал Коста картины нищеты горцев (крестьян вообще). Характерна в этом отношении «Песня бедняка», непосредственно связанная с аналогичной «Песней» Некрасова («У людей-то в домах — чистота, лепота»). Об ужасной бедности горцев говорится и в таких стихотворениях, как «Сердце бедняка», «Взгляни», «Ало-лай», «Спой» и т. д. Нет у бедняка ничего, кроме «черного» тяжелого труда — такова основная мысль всех этих стихотворений. Живет он в темной лачуге, лучину жжет лишь во время ужина. В долгие зимние ночи с семьей не может посидеть: нет кизяка. Не ценится работа бедняка, Обед и ужин его вечная забота; Спальня — хлев, постель — мякина. Подстилка — свалявшийся серый войлок. И хоть не выпадает радость на его долю в жизни И день проводит в тяжелом труде, — Все же не ложится он печальным,— Сердце радует себя снами… (подстрочник) В жизни бедняка нет просвета, нет отрадной минуты, только во сне он может радоваться! — таков грустно-ирони- ческий смысл этих строк. Правда, некоторые исследователи видят здесь оптимизм! Но жаль, что ищут оптимизм там, где его нет и быть не может. Последний стих представляет собой чуть измененную народную пословицу, полную горькой иронии маегуы ры звердае фынтаей хъал» («сердце бедняка снами радует себя»). Пословица была опубликована в ряду других еше Всеволодом Миллером в 1887 году и была им переведена так: «Сердце бедняка сновиденьями радуется». В примечаниях В. Миллер поясняет смысл пословицы: «т. е. бедняк услаждается только во сне».

От поэта Коста требовал прежде всего художественной одаренности, ибо без нее не может быть никакого творчества: Невозможно творить, если нет у тебя Силы творческой, нет дарованья. Но если, «нет дарованья», «силы творческой», то это не освобождает человека от его долга перед народом. Как бы продолжая мысль Некрасова о том, что Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан, Коста требует, чтобы человек вернул «народу из всех его многих услуг… хоть одну». В понимании Коста поэт должен быть и гражданином, обязанным служить народу, Поэтому он обращается к поэту, прежде всего, именно как к общественному деятелю: Ну, хоть чем-нибудь дай ему повод признать, Что врагом ты не будешь народным, И что новых петель не захочешь вязать, Чтоб ему помещать стать свободным. Поэт в неоплатном долгу перед народом, и если он честно, не торгуя своей лирой, служит народу, то навлекает на* себя проклятье «света» и бесконечные гонения, его Л«пугь» скорбью наполнен земною». А умирая, он оставляет народу свою деятельную любовь. К теме судьбы поэта Коста возвращался неоднократно. И он всегда подчеркивал: горестная судьба поэта обусловлена тем, что в существующей действительности человек честного труда, правдивой песни и высоких идеалов враждебен господствующим классам, праздной и тупоумной «толпе». Поэт — друг народа, который столь же угнетен и обездолен. Сущность и причины «роковой» судьбы писателей народа («За заставой») Коста видит в измене «друзей», «прельстившихся продажною славой», в «проклятье врагов озлобленных» и равнодушии толпы.

Здесь Борис (Владимир) принимает решение уехать из Петербурга «в Россию.», «служить народу», делу его освобождения. Когда любящая девушка уговаривает его не ехать никуда, а «служить обществу тем, в чем твое призвание, высоким свободным искусством», он отказывается. Ни потеря «личной свободы», ни опасность служения «в том смысле, как это понимают некоторые», не пугают Бориса. Но, как видно из последней ремарки к десятому явлению четвертого действия, с Борисом случается что-то трагическое: Ольга (любящая Бориса, покинутая им во имя служения братству, свободе и любви) и Угрюмов (друг Бориса) вбегают запыхавшись. При виде этой картины Ольга с пронзительным «ох» падает без учвств на руки Угрюмову. Если наша догадка парвильна, то, вероятно, и миссия Бориса кончается трагически, как и судьба Владимира в поэме «Чердак». Характерно, что в самой пьесе осуждается и просветительство. Клавдий лучший друг Бориса, «очень хороший», по словам самого Бориса, человек (с утра до вечера трудится, как каторжный, не спит по ночам. Мерзнет, мокнет. А что толку? Только что не умирает с голоду), так говорит о Борисе: «Тут еще какая-то дура-просветитель ница чуть окончательно не сбила человека с толку. Еле-еле сумел убедить его, что он рожден вовсе не для такого дела. Нет, подальше скорее и подальше отсюда. Еще резче и определеннее о бессилии просветительства сказано в драматическом отрывке, условно названном «Когда я нахожусь в церкви». На замечание пастуха-Бибо о том, что он задушил бы мерзавца, случись история, которую рассказывает Косер, при нем, последняя отвечает: «Эх, Бибо, Бибо! На свете еще так много злых людей.

В первом действии Дуня общается и с другим интеллигентом, Лаптевым, «человеком без определенных занятий». Роль Лаптева в идейном развитии Дуни уже ясна. Духовный мир его, вероятно, исчерпан той характеристикой, которую дает ему Дуня. Он, как и Светлов, обычный порядочный человек, но не борец и не бунтарь. Народу он ничего не может дать, кроме тихой проповеди всеобщего труда. Лаптев, Светлов и Дуня — герои одного ряда. И драматург поступил правильно, что первые два персонажа даны бегло, эпизодично, иначе бы заслоняли, повторяли друг друга. Но эти персонажи нужны были для того, чтобы до конца объяснить. «дополнить» образ Дуни, идейную концепцию образа сделать завершенной. Ведь убеждения Дуни — это учительское поприще Светлова. Иначе говоря, идеи Лаптева на практике— это житейская порядочность и честное выполнение служебного долга. Путь развития Дуни отмечен двумя вехами: первая — идеи Лаптева, вторая — практическая деятельность Светлова. Так идейная концепция образа Дуни становится совершенно ясной: интеллигенция, поднявшаяся лишь до этического неприятия действительности, не может решить вопроса об освобождении и просвещении народа. Представители этой интеллигенции в лучшем случае могут стать добросовестными чиновниками от просвещения. Но судьба народа, его интересы остаются для них сторонними. Характерно в этом отношении столкновение Дуни с двор- киком Суйковых Петром, которого она пытается «просветить», обучить грамоте. Петр, видно, крестьянский парень. Он рисует себе идеал трудовой крестьянской жизни, доброго человека и верной любви.

Кровная месть удовлетворяла его представления о человеческом достоинстве. Наказание убийцы по государственному закону не успокаивало чувство мести и не учитывало материальные интересы пострадавшей стороны. Таким образом, обычное право, примирявшее кровников, оказалось более приемлемым для горцев, чем закон, ибо закон изолировал виновного, защищая интересы общества вообще, но постарадавшему не давал ни морального, ни материального удовлетворения. Этот факт еще раз подтверждает ту истину, что практический. разум народа в состоянии точно отграничивать не только в законах государства, но и в обычаях то, что совпадает с его интересами от того, что противостоит им. И то, что подвергается осуждению перед судом разума народа, становится предрассудком, теряет право на звание народного обычая, народной традиции, хотя еще долго продолжает бытовать в жизненной практике, далеко не всегда регламентируемой не только выдающимися представителями народа, но и его коллективным разумом. То обстоятельство, что горца, убежденного в необходимости смыть кровь кровью, не удовлетворяло официальное наказание убийцы, Кануков сам убедительно показал в рассказе «Две смерти» (1878). Здесь же писатель осуждает те ложные представления о чести и бесчестии, которые не только заставляют разоряться на поминки, смывать кровь кровью, но и идти на убийство невинного человека. Одна женщина в злой перебранке попрекает другую ее «полногрудой дочерью», намекая на непозволительную связь дочери с невинным весельчаком Данелом.

Особенное внимание он предлагал обратить на уничтожение поминок и калыма. Ибо поминки «разорительны», подрывают основы «экономического быта народа», а калым способствует тому, что «муж смотрит на жену, как на вещь, которую он вправе выбросить за ворота, когда ему вздумается». Окончательного уничтожения поминок и калыма Кануков не ожидал от решений одного собрания, как бы широко представительно оно ни было. «Кричать о безусловной свободе горянки мы не думаем; этой свободы еще не достигли даже самые цивилизованные народы, — пишет он,точно будет на первых порах освободить горянку от око рабыни», а расходы на поминки «довести до минимума». О кровной мести Кануков в этой статье не говорит. Вероятно потому, что официально преступления такого характера уже судились не по обычному праву, а по российским уголовным законам. В статье «Кровный стол» Кануков влиянию этих законов приписывает не только смягчение «чувства мести», но и более охотное примирение по обычному праву, ибо «порывы народные немного обузданы… законами, более гарантирующими человеческую жизнь и придающими ей больше цены, чем эти обычные права». Правда, в данном случае писатель , не учел одно обстоятельство. Законы, «более гарантирующие человеческую жизнь», заставили горцев охотно соглашаться на примирение и принимать «материальное вознаграждение» но потому, что «обуздали порывы народные». Причина была иной. Обычное право, предусматривавшее «материальное вознаграждение», защищало прежде всего материальные интересы семьи пострадавшего.