Этот этический идеал с замечательной силой и благородством чувства выражен в стихотворении «Прости», заканчивающемся так: Прости! Всю прошлую тревогу Беру я в спутницы себе,— Я с ней пройду, моляся богу Лишь только, только о тебе. Как дорог был Коста Хетагурову этот этический принцип, особенно четко видно из его письма к А. А, Цаликовой от 7 сентября 1899 года. Говоря о порче текстов в «Ирон фандыр» издателем Гаппо Баевым, Коста особенно возмущался тем, что из стихотворения «Фесаер» («Пропади») «…выброшена целая строфа, которая вероятно не понравилась из^ дателю, а того не сообразил, что этим он ослабил силу стиха и нарушил мотив, которым передается «Фесаеф». В чем же выразилось это «ослабление силы стиха и нарушение мотива»? В стихотворении «Фесаеф» выражено отчаяние обманутого в любви человека, которому предпочли другого. Но важно здесь отметить, что в своем горе герой винит себя, а не любимую. Однако в стихотворении резко обличается социальная причина разрушения любви, поэтому читатель легко может перенести ненависть героя стихотворения к богатому сопернику — в этом социальный смысл стихотворения! — на его любимую.Каста выделяет в отдельную строфу слова лрощенья: Милая, зачем Изменила мне?! — Что ж, пусть твой бог Будет тебе судья (подстрочный перевод). Издатель выбрасывает их и этим, конечно, «нарушает гмотив» всего произведения — подменяет мотив прощения мотивом ревности. Коста хорошо знал, что поэт призван образовывать и нравственное чувство читателя, а тем более читателя Осетии конца XIX века, когда всякое отступление даже от слова, данного в момент так называемой помолвки, вело к мести и нередко к кровопролитию.

В эпоху Коста Хетагурова объективные условия осетинской действительности не позволили поэту завершить так блистательно начатое им дело, несмотря на его огромный и всесторонний творческий потенциал. В начале XX века объективные условия уже созрели, больше того, насущные задачи национального и социально- освободительного движения в эпоху огромной политической активности народных масс, быстрого роста самосознания их требовали, а сравнительно широкое распространение грамотности подготовило появление драматургии и театра, прозы и публицистки на осетинском языке. Выдающимися художниками осетинского народа в этот период его истории явились Сека Гадиев, Елбасдуко Бритаев, Цомак Гадиев и Арсен Коцоев. Творчеством этих писателей и их современников завершается процесс окончательного оформления национальной литературной традиции и литературного языка. Намеченная нами периодизация осетинского литературного процесса в дореволюционное время в принципе не отличается от схемы, предложенной Тотоевым и принятой Ар- дасеновым, она лишь уточняет и дополняет ее. Тотоев исследовал второй период, назвав его просто пореформенным. Внутри этого периода он предшественников Коста выделяет в самостоятельную главу истории осетинской. культуры, а Коста Хетагурова и его современников включает в один раздел. Такое деление нам кажется правильным. Период становления осетинской литературы ясно делится на два раздела 1885 годом, годом выступления Коста Хетагурова на литературной арене. Первый раздел целиком принадлежит творчеству предшественников Коста, а второй заполнен до своего завершения его подвигом и трудами современников.

Наконец она выходит замуж на Светлова и мирится с родителями. Несоответствие слов и дел, стремлений и поступков, прямая противоположность их составляют комическое в рбразе Дуни. Характерно, что эту комичность образа Дуни в какой- то степени почувствовала первая исполнительница роли Дуни на любительской сцене — Анна Александровна Цаликова. Ее старшая сестра Е. А. Цаликова пишет в воспоминаниях: «Анна Александровна долго не соглашалась играть роль Дуни и просила Коста изменить конец пьесы: по пьесе Дуня бросает родителей и выходит замуж. Анна Александровна говорила: «Почему женщина должна непременно вы г ходить замуж?» Коста при этом до умору хохотал. Споры иногда завязывались горячие». Выходит, что гимназистке А. Цаликовой было ясно: Дуня в четвертом действии (в конце пьесы) рьяно исполняет- то, что резко отрицает в начале, в первом действии, поэтому становится смешной. Эту простую структуру комического образа, построенного на несоответствии слов и дел; стремлений и поступков, нетрудно раскрыть, но проф. Семенов, желая во что бы то ни стало сблизить образ Дуни с образом Веры Павловны из романа «Что делать?»; закрывает глаза на. очевидную истину — они между собой ничего общего не имеют. Никак нельзя зачислить в «новые люди» и Светлова, кандидата университета. Совпадение его фамилии с фамилией Светлова из романа «Шаг за шагом» Омулевского, на наш взгляд, случайно. Светлов, конечно, выделяется в среде Суйковых и Мазиловых, Перышкиных и Трубодуровых, но и образ Светлова комичен.

Исключительный интерес для понимания позиции Коста Хетагурова в оценке патриархально-феодального прошлого и свободы, воли горцев до присоединения представляет его стихотворение «Памяти Я. М. Неверова». В нем мы находим решительное осуждение «адатов родины суровой», находим призыв к новой свободе, к отказу от «приволья дикарей». Стихотворение датируется также 1893 годом. Оценивая основное в просветительской деятельности попечителя Кавказского учебного округа Я. М. Неверова, Коста указывает: с пути вражды и испытанья Он нас повел дорогою иной. Мы шли за ним доверчиво и смело, Забыв вражду исконную и месть, — Он нас учил ценить иное дело И понимать иначе долг и честь. Он нас любил, и к родине суровой Он завещал иную нам любовь, — Отважный пыл к борьбе направил новой И изменил девиз наш «кровь за кровь». Он нам внушил для истинной свободы Не дорожить привольем дикарей. В 1889 году в стихотворении «Перед памятником» он почти в тех же словах характеризует «былую свободу», как свободу «зла», насилия и слез, разрушенья, расправы жестокой». Из всех этих высказываний поэта совершенно очевидно, что его оценка патриархально-феодальных устоев жизни горцев до присоединения, данная в «Плачущей скале», является глубоким убеждением Коста, вытекает из его общих взглядов на историческое прошлое горцев Кавказа. Эта общая сравнительная характеристика, в которой ятоэт явно становится на сторону «жизни нашей новой», направляет «взгляд читателя под определенным углом зрения, настраивает его на определенное восприятие изображаемых в дальнейшем событий и лиц, служит исходным моментом для понимания авторской оценки этих событий и лиц.

Однако это литературное вмешательство так резко противоречило народнопоэтической природе кадага, так явно снижало его с возвышенного кадага до романтической поэмы, что позднее Кубалов отказался от всех своих «поправок» и вернулся к первопечатному тексту. Все это говорит о том, что эта «народная поэма» восходит в основе к сказителю-поэту Бибо Зугутову, но дошла до нас в версии Кубалова. Это нас обязывает — ни в коей мере не отрицая авторства Кубалова, обратить особенное внимание на чрезвычайно интересную фигуру народного поэта Бибо Зугутова. Раскрытие тайны слепого певца поможет нам глубже понять закономерности осетинского художественного процесса во второй половине XIX века. Однако прежде, чем серьезно .представить Б. Зугутова в истории литературы, необходимо тщательное самостоятельное исследование его жизни, сказительского искусства и творческого наследия. Да той поры же поэма об Афхардове Хасане будет связываться лишь с именем А. Кубалова. Кадаг «Жфхаердты Хаесанае» состоит из авторского вступления, четырех эпизодов и заключения сказителя. Вступление — обращение поэта к сказителю, слепому Бибо. Автохарактеристику слепого певца, с которой начиналось каждое выступление Бибо с трагическим репертуаром, Кубалов адресует Бибо от своего имени, противопоставляя жалобам певца на судьбу («Ты, носитель имени бога, на слепоту ниспославший, чтобы не видеть мне синего неба и зелени наших полей…») его высокое призвание певца. Слепой сказитель и беден, и богат, и слаб, и силен одновременно.

В понимании судьбы, художнического и гражданского долга поэта’ Коста полностью солидарен с русской революционной демократией, особенно с Некрасовым. Полное представление о том, каков идеал поэта-гражда- кина в поэзии Коста создает цикл стихотворных посвящений памяти великих русских писателей. Именно в этих посвящениях наиболее полно выражен его идеал поэта»—великого народного художника, глубокого мыслителя и страстного поборника социальной правды, равенства и братства людей, гуманизма и просвещения, революционного обновления мира. Рисуя образы русских писателей, Коста характеризует их как деятелей высшего типа. Коста Хетагуров был не только верным последователем демократических и реалистических традиций русской литературы, он выступал их защитником и пропагандистом в условиях литературной борьбы 90-х годов XIX века. В творчестве Коста мы встречаемся с своеобразным культом русской литературы. Письма, статьи и стихи поэта пересыпаны цитатами из Фонвизина, Крылова, Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Лермонтова, Островского, Щедрина и Некрасова. Особой любовью Коста пользовались «Евгений Онегин» Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизор» и «Мертвые души» Гоголя, «Демон» и лирические стихи Лермонтова, «Размышления у парадного подъезда», «Железная дорога» и «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. В небольшом фельетоне «Чичиков» поэт искусно использовал образ Чичикова, разоблачая администрацию Кавказа, «скупавшую» или просто всякими махинациями приобретавшую землю неграмотных и беспомощных перед законом горцев.

Земля сделает горцев более состоятельными, нравы их — более мягкими, их самих — преданными подданными. Он находит осетин не только воинственными и прямодушными, честными с теми, кому они доверяют, но и трудолюбивыми. «Они склонны к работе, отмечает он, в особенности женщины постоянно4 заняты. Они заботятся обо всей одежде, о домашнем хозяйстве, о жатве, сборе плодов, дровах и тому подобных работах. Мужчины, напротив, занимаются седельной сбруей, обработкой земли, пахотой, ремеслом кузнеца, каменщика и строителя, приготовлением пороха, выделкой из кожи ремней и обуви, охотой и войной». Отмечая «простодушие» горцев, их подверженность порой дурным «привычкам и предрассудкам», Штедер в то же -время видит такие черты в характере «хороших от природы людей», как щедрость («они щедры, делят свое пропитание между нуждающимися, услужливы, не отказывают просящему другу»), гостеприимство («гостя осетин защищает, как самого себя»), верность в дружбе («С тем, кто находится под их защитой, они обращаются как с родственником»). Поразителен рассказ Штедера об отношении осетин к русским беглым солдатам: «Многочисленные русские перебежчики, которых я мало-помалу возвращал, были все увезены из гор за мой счет. Они жили свободно среди осетин и находили себе, не работая, пропитание… Мне предлагали за свободу этих людей подарки…». От внимания Штедера не ускользнули и такие хорошие черты в обычаях, как уважение к старости: «Обычай заставляет уважать преклонный возраст. Во всех случаях старший говорит первым, молодой человек уступает ему свое место, стоит в его присутствии, зажигает ему трубку, подает ему первому еду, слушает его совет, допускает его вмешательство, и старость во всех случаях жизни имеет преимущество».

«Всати», представляющей собой совершенно оригинальную поэтическую трактовку народных преданий хоровых песен, притч и сказаний о божестве нехищных зверей в осетинской мифологии Всати. Как видно из анализа басни «Упрек», Коста брал сюжетную ситуацию из фольклорного источника и на ее основе создавал свое, новое во всех отношениях произведение. При эгом поэтическая форма этих произведений настолько оригинальна, т. е. не имеет никаких точек соприкосновения с источником и даже с народным стихом и формальными особенностями фольклорной поэзии, что не видеть ее невозможно. И все исследователи творчества Коста единодушны в оценке этой стороны «вмешательства» поэта в фольклорный текст. Самый авторитетный из современных исследователей Коста В. И. Абаев пишет: «…поэтические создания народа получали в его руках настолько совершенную, чеканную форму, что, возвращаясь в народ, они вытесняли народные варианты… Так случилось, например, с охотничьей песней «Всати». Такого же мнения и глубокий знаток не только поэзии Коста, но осетинского фольклора, поэт и исследователь Нигер: «Некоторые из лучших произведений Коста являются обработкой фольклорных сюжетов и мотивов. Коста превращал как бы волшебной силой примитивные народные песни и сказания в перл художественного творения («Авсати», Ужлмаердты», «Лаескьдзаераен» и др.). Характерно, что в этих высказываниях подчеркивается формальное новаторство поэта при обработке фольклорных памятников. И это, конечно, верно. Однако упускается из виду, что Коста создавал прежде всего именно новое содержание.

Характеристики метода и произведений поэта весьма противоречивы. «Творчество Александра Кубалова целиком проникнуто духом романтизма», — утверждает на одной странице своей книги Ардасенов, при этом относит его к «реакционному романтизму», а характеризуя общую направленность осетинского литературного процесса после Коста Хетагурова, он в чис- еле писателей, продолжавших «великое дело Коста», называет и Кубалова, хотя и упрекает его за «отход от реалистических принципов». Совершенно ясно, что Кубалов — романтик. К реализму он никогда не приходил и не отходил от него. Неправомерно и зачисление поэта в разряд реакционных романтиков. Только конкретный анализ сути идеалов его, пафоса его творчества помогут нам определить его место в литературном процессе. Однако характеризовать все наследие поэта, основные свои произведения созданные им в советское время,, здесь нет необходимости. В осетинскую литературу XIX века он вошел как автор поэмы Лефхаердты Хаесанжа» и четырех стихотворений. И эти произведения как раз и должны стать объектом анализа и в истории осетинской литературы XIX в. Александр Захарьевич Кубалов родился в селе Старый Батакаюрт Северная Осетия 9 октября 1871 года. Отец, будущего поэта Быдзи (Захарий) был учителем начальной школы в родном селе. В той- же сельской школе начал учиться Кубалов. Затем учился во Владикавказской городской школе, в прогимназии и в гимназии, которую окончил в 1894 году. В том же году он поступил на юридический факультет Киевского университета.

В первую вошли произведения молодых тогда еще авторов Александра Кубалова, Георгия Цаголова, Асламурзы Кайтмазова и др, все остальные составлены исключительно из произведений фольклора. Все это не могло также не привлекать к Гаппо симпа,- тии Коста, хотя он в пылу несправедливого гнева отозвался о сборнике «Гаелаебу далеко не лестно: В Гаелаебу действительно много детского лепета, и я очень удивляюсь ГаИпо, как он, такой витиеватый присяжный поверенный (с 4 июля), не имеет никакого понятия о простых технических требованиях стихосложения. У него же в «Гаелаебу» ничего нет — ни техники, ни рифмы, ни даже сколько-нибудь сносного изложения на осетинском языке какой-нибудь осмысленной идеи. Чепуха ужаснейшая! Печатать и распространять такую галиматью — это значит извращать с места в карьер смысл и цели изящной литературы и вкусы жажду- ющих ее иронов. По-моему, лучше еще 100 лет не печатать ничего, чем распространять такую дребедень. Этот полный разнос сборника, никак нельзя признать справедливым, хотя бы потому, что в сборнике Баеву при надлежит всего лишь одно стихотворение», безусловно слабое — «детский лепет». Остальные произведения вышли из под пера Александра Кубалова, Георгия Цаголова, Асламурзы Кайтмазова и др. которые безусловно знали технику стихосложения. Стоит вспомнить и о том, что в сборник вошло стихотворение А. Порецкого «Пойманная птичка» в хорошем переводе Кайтмазова. Это стихотворение перевел также Коста и включил в Ирон фандыр.