Родник (часть 10)

Где бы ни приходилось Игнату Панюшкину жить, привыкнуть к новому месту, прирасти к нему душой, сродниться никак не мог или попросту не умел. Не получалось, и он без особого сожаления брал в руки чемодан, благодаря чему, признаться честно, жизнь его протекала преимущественно в общежитиях, в вагонах и вагончиках, балках, палатках, бунгало… Он приноравливался к новым местам, даже свыкался с ними, и неведомое, загадочное, так манившее издали, переходило в разряд знакомого и понятного, нередко поднадоевшего. Но душа Панюшкина, не принимала серьезного участия в этой работе, оставаясь глуховатой к географическим перемещениям своего владельца. «Когда же и где он остановится, успокоится и

Где бы ни приходилось Игнату Панюшкину жить, привыкнуть к новому месту, прирасти к нему душой, сродниться никак не мог или попросту не умел. Не получалось, и он без особого сожаления брал в руки чемодан, благодаря чему, признаться честно, жизнь его протекала преимущественно в общежитиях, в вагонах и вагончиках, балках, палатках, бунгало… Он приноравливался к новым местам, даже свыкался с ними, и неведомое, загадочное, так манившее издали, переходило в разряд знакомого и понятного, нередко поднадоевшего. Но душа Панюшкина, не принимала серьезного участия в этой работе, оставаясь глуховатой к географическим перемещениям своего владельца. «Когда же и где он остановится, успокоится и образумится, пустит, наконец, корни?» — ворчала, наверно, Панюшкина душа, когда после армии его закружило, покатило по параллелям и меридианам. Душа у него была крестьянская, ей на роду было написано любить землю, не вообще, а в географически определенном месте, там, где стоит небольшая деревенька Кицевка, в красивом, между прочим, месте стоит — на берегу большого озера, окруженного по низинам ольхой, сосной — на песчаных буграх, а вокруг поля в голубых льнах, леса, где грибов и ягод тьма-тьмущая…

Отслужив действительную, Панюшкин приехал в деревню, только в довольно неудачное время — ее покидал Васька Шурупов. Выслушал Панюшкин доводы Васьки, посмотрел на избы, заколоченные через одну, на ярко-ржавый замок на ветхом клубе, узнал от матери, кто и куда из деревенских укатил, и стало ему сильно не по себе. О том, как он думает устраивать свою жизнь, мать разговоров не заводила. Конечно, ей хотелось, чтобы один-единственный сын остался дома, привел в избу молодую жену, но желание никак не согласовывалось с тем обстоятельством, что молодежь, кто как сумел, под разными предлогами уходила в город, заезжала порой в такие края, о которых в Кицевке никогда и не слыхивали. К тому же за годы службы сына мать научилась жить в одиночку, и ее особенно не пугало то, что сын куда-то уедет. Пусть, только было бы ему хорошо, думала она.

Игнат ходил в лес за грибами, ловил на озере рыбу, ждал, что вот-вот придут из колхоза и позовут на работу. Видел он и поле какого-то карликового льна, совсем захудалого, с проплешинами и репейником. С детства коробочки льна казались ему шлемиками древнерусских воинов. Не раз и не два в странствиях по белу свету всплывала в его памяти картина этой поредевшей рати, терзала и мучила.

Но это было потом, в конце странствий-путешествий, а пока из колхоза не шли и не звали. Несколько раз встретился на улице бригадир, тот ездил по своему обыкновению на телеге без ящика, то ли лень не позволяла поставить, то ли его вообще не было. Сиживал бригадир на задней тележной подушке, вероятно, на тот случай, если свалится, пьяненький, так не под колеса. Не удостоил бригадир демобилизованного сержанта разговором, когда тот здоровался и останавливался. Нет, начальство, сидевшее задом наперед, в ответ на приветствие сонно кивало, отворачивалось, и телега медленно катила дальше.

Васька Шурупов почему-то среди всех громких строек выбрал Нурек. Не исключено, что из-за дынь и арбузов, теплого климата и гор, которых он никогда не видел. Там было хорошо, но летом стояла жарища. Однажды Игнат ехал с Васькой на машине в Душанбе, опустил стекло и высунул голову, желая освежиться встречным ветерком, но лицо не охлаждалось, напротив, нагревалось! Ошарашенный открытием, Игнат быстро поднял стекло, а Васька расхохотался. Вообще Шурупов везде чувствовал себя в своей тарелке, его посадили на легковую машину, а Игнату доверили бульдозер. И, страдая в раскаленной кабине, борясь с искушением броситься в малахитовые ледяные воды Нурека, Панюшкин два лета, исключительно для закалки, точнее, для прожарки характера, выдержал, но на третью весну укатил в места попрохладнее — на строительство Усть-Илимской гидроэлектростанции. Четыре зимы курилась морозным туманом перед ним плотина, строители и в сорок градусов не прекращали работу, не актировали дни, и секретарь горкома комсомола, приезжая к ним, очень часто говорил: «Я бы вам, ребята, давал ордена. Всем!..»

После Усть-Илима один сезон Панюшкин ловил возле Сахалина сайру, потом была страна Тюмения, как принято нынче говорить по радио, немного Байкало-Амурской магистрали, а напоследок — магистральные газопроводы…

В Тюмении Панюшкин провалился с трактором под лед, задремал и съехал с наезженного зимника. Проснулся, когда трактор, кроша лед, завалился носом в пике. Выбрался, добрел, гремя обледенелыми одежками, до буровой — на следующий день его отправили на вертолете в больницу. Пока Панюшкин с воспалением легких лежал в белоснежной больничной постели и размышлял о жизни, ребята, во избежание крупных неприятностей, как-то умудрились трактор спасти.

Основания для размышлений имелись. Васька Шурупов к этому времени закончил заочно институт, даже защитил диссертацию, перебрался в Москву и стал министерским работником. Короче говоря, Васька, теперь Василий Николаевич, сидел наверху, а Игнат Панюшкин лежал на койко-месте в больнице, которая вряд ли успела занять почетное место в статистике здравоохранения. Но не об этом речь. Летом Панюшкин заезжал к нему и, расслабившись за дружеским ужином, не желая казаться бедным родственником, похвастался: мол, намерен купить машину. И матери написал, что, по всей вероятности, приедет на своих колесах. Если завелись лишние деньги, сынок, ответила она, покупай. С собой ты ее не возьмешь, будет она стоять в хлеву, а нынешние машины, говорят, гниют быстро. Да и дороговато — купить машину, чтобы доехать от Москвы до Кицевки.

— Мать права, — сказала Валя, Васькина, простите, Василия Николаевича, жена. — Возвращаться домой блудному сыну на «Жигулях» — все равно, что на белом коне. Лихо, конечно, только нехорошо. «У тебя мудрая мать, Игнат. Прошлым летом мы отдыхали в деревне, она нас молоком отпаивала… Говорили с ней о жизни, о тебе… Захотелось показать деревенским, что ты правильно сделал, а они, дураки — остались, никуда не уехали? Конный пешему не товарищ, и эту извозчицкую психологию глубже, больнее чувствует пеший. Не выделяйся, Игнат, будь своим для них, и тогда тебе будет хорошо. Я ведь тоже деревенская…

Валя взяла на руки трехлетнюю дочь, чмокнула ее в щечку, малышка прижалась к матери и смотрела васильковыми удивленными глазенками на незнакомого дядю. Не успел стыд опалить совесть Игната за хвастливое намерение, как повеяло от молодой, красивой, нежной матери и ее малышки чем-то неизведанным, щемящим, зовущим. Уютом, домом и семьей повеяло…

Между тем возле Панюшкина присела на табурет Светлана Павловна — в шуршащем ломком халате, в белой шапочке, красиво надетой на коротко стриженную, под мальчишку, голову. Ему нравилось, когда она к нему приходила, — у нее были ласковые руки, добрые и печальные глаза. Говорили, что на машине «скорой помощи» насмерть разбился ее жених; может, поэтому она так была внимательна к Панюшкину, тоже вроде бы жертве транспортного происшествия? Или потому, что было тяжелейшее крупозное воспаление? Во всяком случае, Светлана Павловна, прослушивая хрипы, никогда не прикладывала металлический кружок фонендоскопа холодным, она перед этим его зажимала, нагревая в кулачке.

— Наградила вас природа здоровьем, Панюшкин, так берегите же его,- сказала она, довольная его успехами. — Скоро весна, — она посмотрела в окно, за которым свирепо выла пурга, вздохнула, — на юг вам надо, к морю, на солнышко. И курить бросьте. У него такое воспаление легких, а он еще курит!

— Возьмите, — протянул Игнат начатый блок сигарет.- Ради вас брошу.

— Ради меня бросать не надо. Но взять возьму, отдам кому-нибудь. С уговором: не просить обратно и не стрелять курево по больнице, увижу с сигаретой — выпишу за нарушение режима. Идет?

— Заметано,- улыбнулся Панюшкин, вспомнил жену Шурупова, васильковые глазенки малышки и спросил: — Подскажите, Светлана Павловна, как правильно: тридцать лет — жены нет и не будет, сорок лет — денег нет и не будет, так, кажется? Или сорок лет — жены нет и не будет?

— Нынче все сместилось, Панюшкин, перепуталось, — улыбнулась и она и, уходя, как-то по-свойски добавила: — Говорят и так: тридцать лет — мужа нет и не будет.

— У вас не будет?!

— А я что — исключение?

— Каждый человек — исключение.

Светлана Павловна задержалась на миг, взявшись за никелированную спинку кровати, и тут Панюшкин решился. Возможно, потому что она смотрела на него не так, как всегда, без сострадания и боли, не отрывала она руку от спинки, глаза у нее посветлели и повеселели, словно в пасмурный день разошлись тучи и выглянуло солнце. И в палате они были одни.

— Светлана Павловна, у меня есть предложение: поедем вместе на юг, а? — и где только смелость взялась.

— Вот как! — вскинулись у нее брови.- Простите, в качестве кого?

— Не обижайтесь, Светлана Павловна. Я ведь от души…

— Ну и ну! — воскликнула она и быстро вышла.

В тот же день Панюшкин раздобыл одежду и ушел из больницы. Светлана Павловна отыскала его на аэродроме в балке, отведенном под зал ожидания. Сидячих мест в нем по случаю скверной погоды не имелось, Панюшкин забился в угол, сел прямо на пол и стал ждать самолет на Тюмень. Он не знал, куда он полетит или поедет из Тюмени, но оставаться в здешних краях было нельзя — стыд гнал Панюшкина отсюда, ведь он так опростоволосился, — как купчик предложил такому человеку проклятое это дело на сто тысяч, — обидел ни за что, подлец! И когда над ним, растолкав народ, наклонилась женщина в лисьей шапке, надвинутой чуть ли не на глаза, он не сразу узнал Светлану Павловну.

— Панюшкин, зачем же ты так, а? — голос у нее дрожал, дрожали и пальцы, когда она трогала его лоб. — Зачем? Боже, какой у тебя жар! Поднимайся, поедем в больницу.

— Простите меня, Светлана Павловна, за все, но я не поеду. Раз ушел – значит, все, точка. Простите меня, дурака…

— Не дурак ты, а дурачок,- сказала Светлана Павловна. — Поднимайся, слышишь?.. Да поеду я с тобой на юг, честное слово, поеду, только вставай, Панюшкин. Не позорь ни себя, ни меня — я же тебя с дружинниками разыскиваю…

Потом Светлана Павловна не раз говорила ему: все решил безумный его побег. До Игната не раз предлагали ей подопечные и на юг ехать, и замуж выходить, но никто из них, получив отказ, не сбегал из больницы.