Родник (часть 8)

Мать и Светлана Павловна рассказали Панюшкину о приезде Вениамина Кувшинова. Один и тот же разговор, а передали по-разному. Мать — с сожалением, ей, видать по всему, не придется пожить с детьми и внуками, а Светлана Павловна объяснила свой решительный отказ красным дипломом, полученным в институте, надеждами своих учителей, которые предстояло еще оправдать и, конечно, не в сельской больнице.

В то время Панюшкин, а это было всего три года назад, остался равнодушным к предложению Вениамина Кувшинова, правда, обмолвился как-то в разговоре с Шуруповым, дескать, приезжал в Кицевку наш школьный корешок, сказал, в сущности, просто так, для обмена не

Мать и Светлана Павловна рассказали Панюшкину о приезде Вениамина Кувшинова. Один и тот же разговор, а передали по-разному. Мать — с сожалением, ей, видать по всему, не придется пожить с детьми и внуками, а Светлана Павловна объяснила свой решительный отказ красным дипломом, полученным в институте, надеждами своих учителей, которые предстояло еще оправдать и, конечно, не в сельской больнице.

В то время Панюшкин, а это было всего три года назад, остался равнодушным к предложению Вениамина Кувшинова, правда, обмолвился как-то в разговоре с Шуруповым, дескать, приезжал в Кицевку наш школьный корешок, сказал, в сущности, просто так, для обмена не всегда обязательной информацией, которой снабжают нередко друг друга близкие люди. Васька хмыкнул, ничего не сказал, но хмыкнул иронично, свысока — Василий Николаевич после защиты диссертации премного прибавил в цинизме.

Посягательство Кувшинова на их городское житье вскоре забыли, не до воспоминаний было, когда единственной реальностью для Панюшкина стал газопровод, который надлежало сдать в срок, даже семья для него существовала как бы условно. На последних десятках километров трассы, когда пришлось особенно туго, Светлана Павловна забросала телеграммами с просьбой приехать, посоветоваться, помочь управиться с новой квартирой.

Панюшкину так и не удалось выкроить два-три дня, не потому, что личные интересы у него полностью были раздавлены общественными, нет, оставить бригаду в то время было равносильно дезертирству, а ему хотелось оставить у ребят добрую память о себе. Шли последние километры, когда Светлана Павловна, возненавидев, должно быть, его бродяжничество, предписала телеграфом незамедлительно прибыть на Юго-Запад, на место пожизненной отныне его стоянки. Он ослушался, тянул время, не ожидая для себя ничего приятного, хотя послания Светланы Павловны приобрели ярко выраженную ультимативную масть. Потом телеграммы прекратились, Панюшкин почувствовал ледяное дыхание нависшей над их семьей грозы, судя по всему, с крупным градом, поеживался, но дело довел до конца и только тогда вернулся домой по новому адресу, с орденом и трудовой книжкой в чемодане.

Над его головой давным-давно ясное небо, вовсю сияло солнце — Светлана Павловна плюнула на все и управилась сама. Нет, все-таки умела она хранить семейное тепло, и дружбу, и нежность… Более того, Панюшкин и не подозревал, какая у него шикарная квартира. Оказывается, Светлана Павловна заранее все продумала, расписала все до мелочей, приезд Панюшкина ей был нужен, как она выразилась, лишь для того, чтобы формальный глава семьи утвердил ее планы, не больше, от него все равно никакого толку… Но в своем закоренелом бродяжничестве он совсем одичал, не смог понять, что современной женщине от мужчины нужно лишь доброе слово, остальное же она способна сделать сама.

Светлана Павловна, разумеется, переклеила обои, заставила строителей поменять пол в прихожей и гостиной. Отциклевала и покрыла лаком паркет, обшила кухню деревом, поменяла все двери и дверцы, побелила заново окна. Раздобыла голубой унитаз и раковины, сделала по заказу стенку в прихожей, наконец, обставила квартиру новой мебелью — ни одной деревяшки из старой не взяла. Она действительно все предусмотрела, вплоть до новых тапочек для Панюшкина, и он, боязливо ступая в них по квартире и слушая взволнованную жену, вдруг почувствовал себя не то что не в своей тарелке, а в немалой степени стеснительно — такое чувство он испытывал не однажды в отделах кадров. Сверкала свежим деревом кухня, сияла в гостиной латунь на темно-вишневом французском гарнитуре, бездонной была мягкость кресел и пуфов, розовый шатер в спальне, который велено было называть альковом, — все это настораживало и смущало, было слишком контрастно с ассортиментом жилья, где обретался Панюшкин долгие годы.

— Живут же люди! — воскликнул он, вспомнив свои общежития, балки и вагончики, не осознав еще до конца, что он отныне входит в число этих людей, имеет к блеску и сиянию новой квартиры самое прямое касательство.

— Тебе нравится? — заглянула сбоку Светлана Павловна ему в лицо, рассчитывая на похвалу.

— Годится, — ответил он, как обычно говорил в бригаде, но по глазам жены догадался, что здесь этого мало, и добавил: — Молодец, тебе пришлось столько повозиться…

— Еще бы! — развивала свой успех Светлана Павловна. — И муж, кажется, есть, а все сама. Деньги не десятками шли, сотнями, тысячами! Черт с ними, решила, надоело жить в почтовом ящике. В общем, и шубу песцовую продала… Все равно она мне тесновата, а пока Леночка подрастет — моль съест. Живем один раз, надоело и тебе по казенным углам ютиться. Правильно?

— Годится, — ответил Панюшкин.