Родник (часть 6)

На Юго-Западе столицы, возле пустыря на месте бывшей деревни строители завершали очередной шестнадцатиэтажный дом, торопились сдать его к первомайским праздникам. Панюшкин получил задание: стереть с лица земли, в буквальном смысле слова, остатки деревни. Место превратили в свалку, старые вишенники и малинники, островки яблоневых садов были усеяны кучами строительного, промышленного, торгового, бытового и, Бог весть, какого мусора. Были здесь многокубовые надолбы из асфальта и коржи из бетона — водители мчались сюда освобождаться от коварного груза. Никаких построек здесь не осталось, лишь в глубине пустыря виднелась хибарка из ящиков и щитов: видимо, кого-то из бывших обитателей деревни потянуло на старое подворье,

На Юго-Западе столицы, возле пустыря на месте бывшей деревни строители завершали очередной шестнадцатиэтажный дом, торопились сдать его к первомайским праздникам. Панюшкин получил задание: стереть с лица земли, в буквальном смысле слова, остатки деревни. Место превратили в свалку, старые вишенники и малинники, островки яблоневых садов были усеяны кучами строительного, промышленного, торгового, бытового и, Бог весть, какого мусора. Были здесь многокубовые надолбы из асфальта и коржи из бетона — водители мчались сюда освобождаться от коварного груза. Никаких построек здесь не осталось, лишь в глубине пустыря виднелась хибарка из ящиков и щитов: видимо, кого-то из бывших обитателей деревни потянуло на старое подворье, и он соорудил между двумя яблонями некое подобие дачи.

Перед тем как приступить к стиранию, Панюшкин обошел свалку — его предупредили, что в кустах немало бетонированных подвалов и погребов, и если в них угодить, то даже его бульдозеру не выбраться. И еще — эти катакомбы кишели крысами, здесь обитали деревенские собаки, то ли брошенные хозяевами, то ли сбежавшие из городских квартир на прежнее, вольное житье. Собаки днем куда-то исчезали в поисках пищи, а на ночь сбегались сюда и, что было удивительно и трогательно, по-прежнему бдительно охраняли территорию деревни. Как-то Панюшкин, поздно закончив работу, шел мимо пустыря — из зарослей прошлогодней сухой лебеды выбежало десятка полтора разномастных дворняг, дружно облаяли его, для острастки, но не напали. Возглавлял стаю старый рыжий пес с огромной мудрой мордой и торчащими короткими ушами — в его родословной, если бы это представлялось возможным, можно было бы найти породистых предков. Вожак сидел на глиняном взгорке, обвив пушистым хвостом лапы, внимательно смотрел на пришельца и дрожащими рябыми ноздрями шумно втягивал воздух, исследуя запахи незнакомого человека. Дворняги, захлебываясь лаем, оглядывались на величественного вожака, должно быть, испрашивали разрешения пустить в ход зубы. Но тот сидел неподвижно, а затем поднялся, медленно, с достоинством, ушел в глубь пустыря, за ним побежали и его подопечные.

Панюшкин приметил, где находятся опасные ямы, прикинул маршруты проходов и приступил к работе. Он въезжал на бетонные коржи, разворачивался на них, обламывая края, чтобы затем по частям смешать их с рыжей липкой глиной. Бетон был неплохой, не очень-то ломался, к тому же коржи снизу еще не оттаяли, гусеницы вгрызались в землю, быстро доходили до промерзшей глины и. скользили, по ней, как по стеклу. Панюшкин обкапывал со всех сторон асфальтные и бетонные обелиски бесхозяйственности и сталкивал их в заранее подготовленные ложа.

С кучами мусора, зарослями, старыми дуплистыми яблонями было попроще — бульдозер срезал их, ломал, крошил, перемешивал с глиной. А ведь здесь жили люди, рождались, росли, влюблялись, ссорились и дружили, отсюда уходили на войну и лишь немногие из ушедших вернулись, здесь старые матери ждали погибших сыновей, короче говоря, была своя жизнь. И хорошо, подумал Панюшкин, что ему не пришлось видеть, как отсюда люди перевозили свою жизнь в другие места — если бы видел, наверняка не смог бы крушить последние приметы, знаки[ чужих судеб. Может найтись такой же Панюшкин, на таком же японском бульдозере, и для его Кицевки, неперспективной, полузаброшенной деревеньки, но все равно родной — воспоминание обожгло ему душу, и он, когда добрался до хижины из ящиков меж двумя яблонями, решил их оставить. Надо было подчистить рядом кучи глины и мусора, и тут примчались собаки, подняли лай и душераздирающий вой. Особенно неистовствовал вожак — бульдозер толкал гору грунта, а тот, рискуя быть раздавленным и погребенным, взбирался на ее вершину, и Панюшкин побаивался, как бы разъяренный пес с налитыми кровью глазами, с пеной, пузырившейся вокруг пасти, не прыгнул на капот. Когда он сдавал назад, вожак преследовал бульдозер, пытался, бешеный, укусить лопату сбоку. Остальные собаки, увидев отступающее чудовище, клубками бросались к гусеницам.

«Молодцы, ох молодцы», — думал Панюшкин, тронутый преданностью дворняг своему дому, долгу, родному месту. И потеплело у него на душе, а уж эта теплота вытеснила остатки сомнения на тот счет — трогать или не трогать последние яблони. Не устоять островку прежней жизни среди вздыбленной рыжей глины, торчащих фундаментных свай, крупнопанельных коробок, поднимающихся до положенного шестнадцатого этажа. Нет, не устоять ему, но пусть старые яблони останутся, может, через месяц они зацветут, и к ним, заневестившимся, в последний раз прилетят пчелы. Господи, подумал Игнат Панюшкин, сколько же лет я не стоял под цветущей яблоней, не дышал на полную грудь ее ароматом, не слышал, как в облитых белым кипением ветвях гудят пчелы?

Под победный лай дворняг он отогнал бульдозер к вагончику, где размещалась раздевалка, и, хотя подошло время обеда, есть ему совсем не хотелось. Он заглушил двигатель и побрел к лесу — за оврагом тот брался первой весенней зеленью, оттуда пахло горьковатостью лопающихся почек, свежестью пробуждающейся земли.

Через курганы разрытой глины туда вела разгвазданная десятками ног тропинка — было удивительно, что людей не останавливала грязь. По дну оврага, в космах прошлогодней осоки, струилась речушка, поросшая вербняком в белых пушистых шариках, на противоположном берегу, полого спускавшемся к воде, были огороды.

Вдоль речушки люди разбили участки по две-три сотки, огородили кольями, железными трубами, кусками досок, протянули между ними веревки, шпагат, оцинкованную кабельную обмотку, проволоку, полиэтиленовую ленту, провода разных сечений и расцветок — короче говоря, везде и во всем подручный материал. В воскресенье, судя по вскопанной местами целине, здесь кипела работа, а сегодня ковырялась в земле лишь пожилая пара да живописный парень-бородач в джинсовом костюме и резиновых болотных сапогах с отвернутыми голенищами.

Навстречу, из лесу, по дороге шла молодая женщина с авоськой, в которой была полная трехлитровая банка, закрытая полиэтиленовой крышкой. Впереди белел березняк, и Панюшкин подумал, что в банке березовый сок, но, когда женщина подошла ближе, вспомнил, как несколько дней назад в раздевалке строители говорили о роднике, — в банке, вне всякого сомнения, была ключевая вода.

Можно было спросить у женщины, как туда пройти, но Панюшкин молча разминулся с нею: спросишь, а она еще подумает черт знает что. Дорога вновь вывела к ручью, на этот раз чистому и прозрачному, Панюшкин перешел его по шатким доскам, поднялся наискось наверх, к посадкам липы, и пошел вдоль оврага, надеясь, что тропа с четкими отпечатками модных луноходов незнакомки непременно выведет к роднику.

Вскоре он увидел на дне оврага старика в светло-серой штормовке с бидоном в руках и спустился по крутым, разбитым и скользким ступенькам, выдолбленным когда-то в глине, едва удержался на ногах, схватившись в последний момент за сухую прошлогоднюю пижму, и если бы куст пижмы не помог — купаться бы Панюшкину в ручье.

Старик по-доброму улыбался, глядя на Игнатовы попытки избежать купания в студеной воде, затем, когда тот удачно спустился вниз, показал ему дорожку в противоположной, южной стороне и, набрав пятилитровый бидон, сел на валун отдохнуть.

— Вкусна водица, а? Иль хлорки не хватает? — спросил старик, когда Панюшкин снял белую эмалированную кружку со столбика, подставил под струйку, выбегающую из-под деревянной крышки, прикрывающей позеленевшее асбестоцементное кольцо, и с жаждой, большими глотками опорожнил ее.

— Хлорки не хватает, — отшутился он.

— А водица живая. Неделю стоит — и свежая. Каждый день почти хожу из Очакова, пьем чай со старухой и первое готовим только из нее. Зубы остатние даже побелели… В позапрошлом году с соседом прибрали здесь, а ныне у меня сил никаких, соседа — вообще нет. Восемьдесят четвертый годок с крещенья пошел, ровесником века называюсь. И что сюда, что отсюда — все с пересидками. У меня здесь и лопата вон в осоке припрятана, может, прокопаешь канавку? Вишь, сколько грязищи намесили…

— Без вопросов, отец, — согласился Панюшкин.

Возвращался на стройку Панюшкин с ощущением, что мир просторен, добр и интересен. Хорошее дело, какое бы оно ни было малостью, просветлило для него весь мир, украсило жизнь. Старик посоветовал непременно брать воду, Панюшкин решил носить ее с завтрашнего дня — найдется у Светланы Павловны какая-нибудь емкость подходящая, во всяком случае, трехлитровая банка. Но не без грусти вспоминался ему другой родник — в родных местах, у озера. Там, под бугром с могучими соснами, как живой цветок, шевелил песчаными лепестками ключ, прозванный в народе Святым. Из поколения в поколение в Кицевке передавалась легенда о добром молодце, который, защищая любимую девушку, в честном бою, с дубиной против шпаги, убил молодого помещика-офицера. Старый помещик, из каких-то немцев, запорол парня до смерти, а девушка с горя ночью бросилась в озеро. Напротив того места люди увидели утром бивший на берегу ключ. Старый немец велел крестьянам засыпать его, навезли целый холм песку, но ключ каждое утро бил снова. Не совладав с родником, немец продал поместье, а люди на холме посадили сосны…

Бородач в джинсовом костюме окликнул Панюшкина и, показывая на кучу прошлогодних стеблей, попросил спичек. Панюшкин в свое время ради Светланы Павловны курить действительно бросил, но спички по старой привычке всегда носил. Влажные стебли не разгорались, разжигал их парень неумело, и Панюшкин, видя, что так дело не пойдет, содрал с одного из кольев бересту, помог неумехе.

— Огороды от какой-то организации? — спросил он, зная, что есть организации, которые своим работникам дают участки под картошку.

— Никакой организации. Кто пожелал, тот и взял, — ответил бородач.

— Как это? — не понял Панюшкин, помнивший еще времена, когда каждый куст смородины облагался налогом.

— Очень просто. Я живу вон в том круге, — показал борода на дом — круг из четырех шестнадцатиэтажек, смотрю из окна и вижу: копают люди землю. И мы пришли с женой копать. Вот и все. Не убивать же время возле пивных ларьков…

— Сам, наверно, из деревни, к земле потянуло? — спросил Панюшкин, не понимая еще до конца, как это люди без разрешения, без спросу развели вокруг в черте столицы огороды.

Парень рассмеялся, поправил палкой стебли и, взглянув на собеседника радостно, поднял палец вверх и потряс им:

— В том-то и закавыка, что нет! И я, и жена всю жизнь в Москве. И отцы-деды тоже коренные москвичи. Жили мы в центре, получили новую квартиру, здесь воздух…

— Как же так — вы с землей дела не имели! Ты же не знаешь ни черта, — удивился Панюшкин.

— Не знаю, откуда мне знать. Будем смотреть, как люди делают. Научимся. Может, и ты возьмешь? Или у тебя дача?

— Какая там дача… Сами недавно переехали на Юго-Запад…-

— Тогда бери. Бери! Сажай что хочешь. В прошлом году здесь несколько участков было, а в этом — десятки. Кое-кто даже фруктовые деревья сажать собирается. Ты ведь в деревне родился?

— В деревне.

— Тогда бери участок рядом со мной. Занял для соседа, он отказался. Говорит, в свое время наколупался в земле, пусть другие поколупаются. Бери, меня научишь. Продовольственную программу будем двигать…

Предложение бородача было слишком неожиданным для крестьянской натуры Панюшкина, требовалось все взвесить и прикинуть, причем основательно, если речь идет о земле. Времени для основательности не было, парню надо было давать ответ немедленно. Для джинсового бородача это — игра, хобби, развлечение, не больше, серьезности по отношению к земле, как она того требовала, у него не было — да и откуда ей взяться? И насчет продовольственной программы упомянул слишком легковесно, просто так, лишь бы сболтнуть. Да разве бородач исключение? Насмотрелся Панюшкин за свою жизнь на несерьезное отношение к земле, именно из-за него заколесил по белу свету. Вот Вениамин Кувшинов к земле серьезен, он хлебороб истинный, только не с кем ему по-настоящему поднять хозяйство, обиходить землю и родной край, как положено и как он того заслуживает. И отказываться нельзя — это всегда можно. Проснулась в Панюшкине извечная крестьянская жадность к земле, екнуло у него под ложечкой, но воли он ей не дал — как же это получится: у матери полгектара бурьянами заросло, кротам приволье, сад вырождается, а он, Игнат Панюшкин, ухватится за две сотки бросовой, поросшей осокой и чередой земли? Тоже ведь несерьезно, шиворот-навыворот как-то. Для души разве?

— Если берешь, давай знакомиться, — предложил не без нажима бородач.

— Давай, — протянул руку Панюшкин.

— Денис, но не Давыдов, а Давыдкин.