Родник (часть 5)

Хотелось без подготовки обрадовать Светлану Павловну: участок взял. Назвать его огородом или даже дачей. Но тут верх взяла осторожность и осмотрительность: неизвестно, как еще Светлана Павловна на эту затею посмотрит, самому надо решить окончательно, браться за него или нет. Не решил, а между тем зашел в хозяйственный отдел универсама возле метро посмотреть какой-нибудь инвентарь, а такими товарами там не торговали.

Денис Давыдкин его поразил и заставил крепко задуматься. Обмозговывать все, обсасывать до мелочей, сомне­ваться все больше и все меньше удивляться — это пришло к Панюшкину после сорока. Возможно, давал о себе знать переходный мужской возраст — в районе

Хотелось без подготовки обрадовать Светлану Павловну: участок взял. Назвать его огородом или даже дачей. Но тут верх взяла осторожность и осмотрительность: неизвестно, как еще Светлана Павловна на эту затею посмотрит, самому надо решить окончательно, браться за него или нет. Не решил, а между тем зашел в хозяйственный отдел универсама возле метро посмотреть какой-нибудь инвентарь, а такими товарами там не торговали.

Денис Давыдкин его поразил и заставил крепко задуматься. Обмозговывать все, обсасывать до мелочей, сомне­ваться все больше и все меньше удивляться — это пришло к Панюшкину после сорока. Возможно, давал о себе знать переходный мужской возраст — в районе сорока абсолютно ясно, что молодость позади, впереди зрелость, омрачаемая нередко первыми инфарктами и прочими недугами в зави­симости от того, насколько бурным образом была проведе­на молодость. Панюшкин жил нелегко, трудно даже, но в здоровом стиле и оттого, видимо, после сорока стал явно мудреть.

Так вот, Денис Давыдкин не столько удивил его, сколько поразил. Не желает Денис, значит, отираться возле пивных. Конечно, в театры каждую неделю только артисты ходят, им деваться некуда — такая работа. Телевизор — на талии сильно сказывается. Есть свободное время… Между про­чим, Панюшкин никогда так не жил, чтобы через две ав­тобусные остановки был пивной бар. После газопровод ему хотелось свежего разливного пива, и он вначале зачас­тил в заведение. С третьего посещения завсегдатаи стали с ним здороваться, не исключено, потому что приходил с вяленой рыбой и угощал соседей по удовольствию. Раз­ный народ толкался в баре, но больше всего, казалось ему, было выходца из деревни, москвича в первом, если совсем не в нулевом, поколении. Пусть он десять или двадцать лет живет в столице, но его, приехавшего по лимиту, не без труда получившего пропис­ку и жилплощадь, если хорошо присмотреться, отличить от коренного москвича нетрудно. Особенно в пивной.

«Что дома делать: с бабой гаркаться? А тут вроде клу­ба, анекдоты потравить, футбол-хоккей обсудить, вообще поговорить можно, облегчить нутро. Вот и ходишь каждый день сюда, на эту барщину»,- признался как-то ему в стадии откровенности не такой старый, но сильно покороблен­ный завсегдатай. На вопрос Панюшкина, не помышлял ли он все эти годы о деревне, распространялся, что никакой он работы не боялся и не боится, только жена привыкла к удобствам городской жизни, и все тут… Было время, по­думывали они вернуться в сельские края — дочь замуж вы­скочила, родила двоих дуплетом, впятером толкались на восемнадцати метрах, а в деревне пустовал родительский пятистенок. Только вопрос о возвращении в деревню отпал, как пуповина у младенца, сразу же после получения мо­лодыми квартиры. Тем временем деревню как неперспек­тивную перепахали. Так что возвращаться некуда, вопрос пустой, совсем вопрос снят — название деревни осталось у него лишь в паспорте.

Вообще-то, подвел итог завсегда­тай, городскую жизнь придумали бабы. Мужики крепости строили, а бабы превращали их в города. Для собственного удобства и удовольствия — и торговля большая, и выбор нарядов, и показать их было кому, и дочь-дурынду легче повесить на шею какому-нибудь дуролому — не деревня, где все о всех и всё знают, а уж по-бол-та-а-ать есть с кем… Завсегдатай, очевидно, был философом здешнего пивного бара, философом-балаболом, живущим, в сущности, от одной кружки пива до другой, и чувствовалась в нем не­собранность и неустроенность, погаркался с женой — и во всех проблемах и прегрешениях человечества усматривал происки коварного женского рода.

У Дениса Давыдкина тоске о сельской жизни взяться решительно было неоткуда – человек городской, москвич, должно быть, в десятом поколении, но вот что поразитель­но: через всю городскую родословную прошла тяга к земле, не испугала грязь, не остановило незнание крестьянско­го дела. Захотелось вырастить что-нибудь самому — и все тут. Значит, зов земли есть в каждом человеке, выходит, можно покинуть землю, но нельзя избавиться от тяги к ней? И это один из незыблемых законов человеческого бытия — как способность радоваться солнцу, детям, красоте, как желание любить и быть любимым? Человек может изменить земле, а она ему — нет? Потому что он всегда в ее власти, она безмолвно и терпеливо ждет, пока он сам почувствует это? Получается, в каждом человеке есть зов земли, есть он и в Светлане Павловне, есть и в детях — Леночке и Паше, надо лишь сделать так, чтобы они его услышали? Да, чтоб услышали, чтоб затем произошла подвижка в душе, в ценностях и их мерилах. Однако чтоб этим все не закон­чилось — можно ведь слышать и оставаться глухим, все прекрасно понимать, а делать совсем по-иному. Вся слож­ность не в земле, а в человеке, в том, как люди помога­ют друг другу сохранить верность ей, не отвращать от нее…

Денис Давыдкин — легкий, видать по всему, в жиз­ни человек, без всяких сложностей, он как птица, кото­рой от рождения дано знать, куда ей осенью лететь, и, не мудрствуя лукаво, взял свое направление. По наи­тию взял…

Эх, дорогой товарищ Денис Давыдкин, как же ты обрадовал Игната Панюшкина! От земли не уходят безвозврат­но, в самом уходе есть уже элемент возвращения — об этом он задумался своим возмужавшим умом на твоем примере. Через годы, через поколенья, но все равно возвращение? Хотя бы твоим способом, дорогой товарищ? В каждой квартире, на каком бы этаже она ни располагалась, есть комочек земли, на котором растет какой-нибудь цветок. Пусть даже экзотический и замучен­ный уходом кактус, неведомыми путями попавший из-за океана на московский подоконник, но ведь главное в том, что он есть, комочек земли, рядом, напоминает о том, что все мы от земли, все мы родом из деревни?

Обрадовала Панюшкина история с Денисом Давыдкиным, но и сильно огорчила. Радоваться можно по-разному, размышлял он, потреблять радость или же делать ее. А ты сам, каков ты сам, а?

Брать или не брать клочок с осокой и чередой – теперь такого вопроса не существовало. Конечно, брать, хотя он понимал: две-три сотки за речушкой на Юго-Западе, на­зываемой, кажется, Очаковкой, не дадут ему покоя, не ре­шат проблему. Напротив… Он сообщил Светлане Павловне об участке, она не удивилась, только задала сугубо практический, чисто женский вопрос: а что мы с ним будем делать? Обрабатывать. Она пожала плечами, вспомнила, как в. прошлом году у них на работе давали садоводческие участки почти под Малоярославцем. Все загорелись, участ­ков было куда меньше, чем желающих, перессорились из-за них, затем отказались — очень далеко. Ищут до сих пор по­ближе. Короче говоря, смотри сам, как считаешь нужным, так и поступай. Хотя, конечно, все это напоминает огороды на трамвайных путях в осажденном Ленинграде. Но чем бы дитя ни тешилось…

Она знала настроение мужа, все понимала, но ошиблась, полагая, что огород за речушкой успокоит его хотя бы на время. Она бы, в крайнем случае, согласилась на садовый участок, но только не под Малоярославцем. Панюшкин же малым никогда не довольствовался. Он и после сорока остался максималистом, не таким, правда, как в юности, но все же. И задумал он поехать на первомайские празд­ники к матери в деревню. Помочь управиться с огородом.

— Поезжай, — сказала Светлана Павловна, обиженная тем, что он решил ехать сам, даже для приличия не предложил ей с детьми составить компанию. Ну что ж, сколько волка ни корми… Опять в праздники с детьми одна. По­езжай…