Часть 13

Не успел Захарыч полностью остановиться у светофора, как вдруг почувствовал удар сзади, удар по машине не очень сильный, удар по касательной, сухой короткий треск, негромкий скрип, фонарь поворотов, кажется, разбит, крыло поцарапано, определил старик заранее. Джип, ехавший за «Москвичом», откуда он только вылез, джип, черт его знает какой марки, много их теперь, задел, легко задел, своим мощным бампером, изогнутой трубой, специально задел, умышленно, обидно задел, оскорбил, словно выплюнул: «Много вас тут, вшивых, под ногами путаются, не дал проскочить на желтый, мелюзга совковая, быдло нищее, давил бы, гнобил, в резервации держал бы, только мешают нормальным, скорее бы вы все передохли,

Не успел Захарыч полностью остановиться у светофора, как вдруг почувствовал удар сзади, удар по машине не очень сильный, удар по касательной, сухой короткий треск, негромкий скрип, фонарь поворотов, кажется, разбит, крыло поцарапано, определил старик заранее. Джип, ехавший за «Москвичом», откуда он только вылез, джип, черт его знает какой марки, много их теперь, задел, легко задел, своим мощным бампером, изогнутой трубой, специально задел, умышленно, обидно задел, оскорбил, словно выплюнул: «Много вас тут, вшивых, под ногами путаются, не дал проскочить на желтый, мелюзга совковая, быдло нищее, давил бы, гнобил, в резервации держал бы, только мешают нормальным, скорее бы вы все передохли, сорок лет их води, в гробу…»

Иван Захарович выходит из машины, недоуменно смотрит на разбитый фонарь, на длинную глубокую царапину крыла своей машины, на сверкающий высокомерный бок джипа, черный, погребальный, на его бампер, где нет и следа от соприкосновения, на водителя джипа с толстой свиной шеей, на его самодовольное раскормленное лицо, скорее, рожу, рожу хозяина, нового хозяина мира, на эту презрительную ухмылку – поглядел поверх старика, скривился, отвернулся, из джипа не вышел, вот еще, да пошел ты… То ли чин какой, то ли бандюган крутой – все едино, крыса есть крыса, крысино-крапивное племя.

Помутнело сине море… Прости, классик. Давно такого не было, может, со времен войны такого не было с Иваном Захаровичем, не было такой сильной злости, такой мощной ярости, ослепляющей ярости, ярости, рожденной несправедливостью, рожденной бессилием; с войны не было такой вселенской ненависти, всеоправдывающей ненависти – ненависти к новым «хозяевам». В миг наполнился ею Захарыч, родной Захарыч, как тогда, в 43-м, тогда – таран, тогда — или-или, тогда очаяние и ярость, о жизни нет мыслей — кой там! Внешне сдержанный, выдержка, многолетняя, только побледнел старый, в купе с сединой совсем бел, почти ангел, только скулы сжал, буграми щеки покрыл. Вернулся в «Москвичок» за привычный руль, отполированный руль, натёртый до блеска, руками хозяина натёртый, как за многие годы натёрты и педали, и рычаг передач с эбонитовой блестящей головкой, уже не машина, а что-то свое, кусок тебя, почти живой кусок, за столько-то лет.

— Ну, брат, не подведи. С богом!

— Что ты задумал, Ваня?! – голос Павловны, голос издали, голос родной, наполненный тревогой и горечью, голос, переходящий в крик, в надрыв, в глухой вой.

— Молчи. За внуком смотри…

Что задумал, старик?! Что же ты делаешь? Ах, старый, старый…

Педаль газа утоплена до предела, заревел, зверино заревел мотор, рванул «Москвичок» с визгом, оскорблено рванул, как тот горячий конь, которого никогда не били и в первый раз хлестнули, с воем рванул с места у светофора, на красный свет рванул. Через сотню метров резко тормознул в повороте, зад с визгом развернуло, почти на 180 развернуло, пыль с обочины поднялась, с дымом покрышек смешалась (эх, после танка любая машина – дюймовочка, не забыл ещё!).