Часть 44

Отца на время поминок пришлось перенести временно в другую комнату. Затем было девять дней, сорок. Время летит очень быстро. У меня не проходящее чувство тоски. Глухая, чёрная депрессия просто накрыла меня с головой. Всё кажется серым и мрачным. Такое ощущение, что это состояние не пройдёт никогда.

Приезжаю один на дачу и вижу на двери другой замок. Странно, кто его мог повесить, неужели родственники? Так оно и есть. Повесели новый замок, и ключ мне не дали.

Еду к ним домой. Спрашиваю, зачем сменили замок, ведь старый был вполне исправный и намного надежнее нового? Тетя с дядей мнутся:

Отца на время поминок пришлось перенести временно в другую комнату. Затем было девять дней, сорок. Время летит очень быстро. У меня не проходящее чувство тоски. Глухая, чёрная депрессия просто накрыла меня с головой. Всё кажется серым и мрачным. Такое ощущение, что это состояние не пройдёт никогда.

Приезжаю один на дачу и вижу на двери другой замок. Странно, кто его мог повесить, неужели родственники? Так оно и есть. Повесели новый замок, и ключ мне не дали.

Еду к ним домой. Спрашиваю, зачем сменили замок, ведь старый был вполне исправный и намного надежнее нового? Тетя с дядей мнутся:

— Ну, пусть теперь будет так.

— Хорошо, тогда дайте мне один ключ, – говорю я.

— Ну, зачем он тебе? Без нас не нужно бывать на даче…

— А почему вы указывайте, когда мне бывать на своей даче?

Трясущимися пальцами дядя Витя вставляет в мундштук обломок сигареты: «Знаешь что, дача не твоя, а моя, а точнее, наша с Зоей, так что ты пользуйся, пока тебе дают». Я ошарашен сказанным, но все же вступаю в спор: «Как ваша? Она на две семьи и растили её практически я и отец». Голова у дяди затряслась, на шее выступили толстые сине-зелёные вены: «Ах, вон как, на две семьи, а где она вторая семья? Где, понимаешь ли, твоя мать? Где твой любимый отец? У вас есть документ на дачу? У тебя, понимаешь ли, есть этот документ?» Мне стало не по себе: «Какой документ, мой отец никогда не хотел делить дачу между родными, чтобы иметь документ».

Дядя закуривает, присаживаясь на сундук: «Это всё лирика, дорогой мой, а документ на дачу, оформлен на имя моей жены, значит и дача – наша!» В разговор вступает мамина сестра: «Мы тебе на дачу приезжать, не запрещаем, но ты ведь сам вывел нас из себя. Вот тебе говорили, приезжай за нами пораньше, часам к шести утра, чтобы по холодку до восхода солнца травку порубить, а ты появляешься к десяти. В этом году ты почти не работаешь на даче, то у тебя мать умерла, то отцу хуже, то бензина нет, а мы ведь пожилые люди, у дяди туберкулез. Знаешь, ему на солнце быть нельзя, а у меня сахарный диабет. На тебя надеялись, а ты работать не хочешь». В разговор вступает дядя: «Ты, Юрий, вот что, давай так, я уже тебе говорил, что буду вместо отца, переоформляем в первую очередь вашу машину на меня, понимаешь ли, и дача с автомобилем после моей смерти по наследству перейдет тебе и Татьяне моей дочери». Тётка садится на стул: «Конечно, ведь ты подумай, мать у тебя в могиле и отец не жилец, как тебе, молодому, без поддержки, без опоры, а так мы всей семьей потихоньку». От такой «опоры» мне стало плохо, и я чуть не упал.

Домой я пришёл в плохом настроении и, сев на край кровати около отца, рассказывал ему, как нас, по сути дела, выгнали с дачи. Отец, не моргая, смотрел на меня, потом вдруг тяжело вздохнул и, подняв вверх левую руку, начал трясти ей в разные стороны, потом стал выкрикивать непонятные слова: «Дам, дам, ну, вот, давай, дам ему, дам». По щекам отца лились слезы. Понимая свою беспомощность, он почти рыдал. Тогда я твердо решил не говорить больше отцу ничего плохого.