Евангелие от Ивана (часть 8)

Глава двадцать вторая

В карманах у Ивана Где-то не было ни копейки — все деньги выгребла доблестная милиция. Деньги небольшие, остатки от недавних гулянок на халявные доллары, но хватило бы перекантоваться несколько дней. После ментовки пирожок с ливером — и тот недосягаемая мечта. Ничего не скажешь, подчистую сработали. И, как назло, засосало под ложечкой — если в кармане ни гроша, всегда почему-то есть хочется. Эту закономерность он сполна познал еще в детстве. Эх, подумалось вдруг ему, был бы рядом Володька Хванчкара, взяли бы немецкую губную гармошку и пошли по Руси нищенствовать…

Еле

Глава двадцать вторая

В карманах у Ивана Где-то не было ни копейки — все деньги выгребла доблестная милиция. Деньги небольшие, остатки от недавних гулянок на халявные доллары, но хватило бы перекантоваться несколько дней. После ментовки пирожок с ливером — и тот недосягаемая мечта. Ничего не скажешь, подчистую сработали. И, как назло, засосало под ложечкой — если в кармане ни гроша, всегда почему-то есть хочется. Эту закономерность он сполна познал еще в детстве. Эх, подумалось вдруг ему, был бы рядом Володька Хванчкара, взяли бы немецкую губную гармошку и пошли по Руси нищенствовать…

Еле дождавшись открытия сберкассы, которая располагалась в одном здании с его любимым 75-м почтовым отделением, Иван Петрович задумал снять со счета весь аванс за последнюю книжку. Работница сберкассы Серафима Аркадьевна, которую он знал не один год, а она — его, попросила вдруг переписать расходный ордер.

— Подпись не сходится, — объяснила она.

Иван Петрович заполнил еще один квиток, со всем старанием расписался, но от напряжения рука задрожала и вывела черт знает что. Пришлось заполнять еще один. На этот раз расписался размашисто, без всякого старания.

Серафима Аркадьевна вертела расходный ордер и так и сяк, улыбалась приветливо и отрицательно качала головой.

— Не сходится, — извиняющимся тоном сказала она.

— Серафима Аркадьевна, милая, да разве вы не знаете меня? — взмолился он.

— Иван Петрович, не отрицаю, что знаю вас, однако подпись не сходится.

— Как же так, — расстроился Иван Петрович, опять усаживаясь за стол заполнять квиток.

И снова Серафима Аркадьевна приветливо улыбалась, но отрицательно кивала головой.

— У меня в кармане — ни гроша, понимаете ли вы это?

— Охотно верю, — согласилась Серафима Аркадьевна. — Но я не могу выдать деньги. Может, у вас паспорт с собой и тогда попросим разрешения у заведующей переоформить вклад и выдать новую сберкнижку?

— А заведующая здесь?

— Да.

— Где она?

— Перед вами.

— Так за чем же дело стоит, Серафима Аркадьевна?!

— Но у вас же нет паспорта.

Она сказала это таким тоном, словно знала, что у него вообще нет его. Не в данный момент отсутствует, а вообще нет никакого паспорта. Серафима Аркадьевна умышленно устроила возню с расходными ордерами, и в этом Иван Петрович убедился, когда к сберкассе подкатила милицейская машина и навстречу ему бросились два мента со стволами наизготовку.

— И вы, святая простота?! — Серафима Аркадьевна любила поэзию и историю — Иван Петрович решил напомнить ей об этом как можно больней.

— Простите меня, Иван Петрович. Ради Бога простите, — говорила она ему вслед, когда его уводили, и в глазах у нее стояли слезы.

Его поместили в обезьянник вместе с бомжами, проститутками и карманниками. Он раньше бывал в обезьянниках, в том числе и в том, куда его поместили. Публика была не ахти какая, кто-то кому-то дал в рожу, подозревался в преступлениях, шлялся по столице без документов или не рассчитал возможностей в кабаке и попал за решетку пьяным и задолжавшим. Бродяг всегда тут было полно, встречались среди них и дамы, но чтобы в обезьянники толпами заталкивали раскрашенных, полуодетых и пропитанных духами проституток — такого придонного винегрета на его памяти не было.

Одна из них вплотную подошла к поэту и, дыхнув шашлычным зловонием, произнесла:

— Что-то фотка твоя мне очень знакома. Может, был моим клиентом? У меня память девичья, всех не помню, — она захохотала и вместе с нею заржало все стадо служительниц похоти. — Я — Машка-street, дарю всем СПИД. Ты должен, если я не ошибаюсь, хорошенько меня запомнить.

— Да это же поэт Иван Где-то! — воскликнула высокая девица с роскошными волосами.

Он хотел дать отповедь Машке-street на фене, но какая-то явно библиотекарша, подрабатывающая от безденежья панельным извозом, опознала его. Надо было заявить, что его все принимают за поэта, но на него с искренней радостью смотрели голубые глазищи, и он стушевался перед красавицей. Девица была прекрасна, как храм, и сознание того, что она по причине задержки зарплаты вынуждена торговать своим телом, еще больше ввергало его в смущение, словно прежде всего он был виноват в том, что выдача на руки его книг и книг многих тысяч таких же авторов больше ее не кормит. К библиотекарям, сеющим за нищенскую зарплату вечное, разумное, доброе, у него всегда было трепетное отношение. Это были святые служители культуры, но нашлись негодяи, которые польстились и на их гроши, оставив их на многие месяцы без зарплаты.

— Иван Петрович, извините меня за мое окружение, вы выступали у нас в библиотечном институте. Мне тогда очень понравились ваши стихи. Вы один из моих любимых поэтов…

Все, что происходило теперь с ним в обезьяннике, казалось сном. Среди грязи и порока, греха и духовного убожества отыскалась новая Магдалина и вела с ним беседу о поэзии.

— Я так рада, так рада, что вы живы, — говорила Магдалина, непроизвольно и нежно поглаживая его по предплечью. — Когда сообщили, что вы умерли, я плакала целый день… Но погодите, — глазищи у нее еще больше округлились, — я же была на ваших похоронах! Две роскошные розы положила вам в изголовье и поцеловала лоб. Он был холодным….

— Я находился в летаргическом сне, — прошептал Иван Петрович, не желая, чтобы по поводу его чудесного воскрешения возникала дискуссия в обезьяннике.

— А как вы здесь оказались?

— Длинная история.

— Насколько я знаю, у нас есть тут немного свободного времени. Или вы не желаете говорить с такой, как я?

— Господь с вами. Как вы можете так обо мне думать…

Они забились в уголок, сели на корточки, опершись спинами на стены, причем Иван Петрович удивился, как ей это удалось в своей супермини в обтяжку. Более того, заскрипев капроном, ее коленки теперь торчали у него перед носом — все-таки он был живой человек, не половой гигант, но и не портач с эректильной дисфункцией. Поэтому он, пересиливая себя, не смотрел на них, не отрывая взгляда от ее лица — вот уж действительно им нельзя было налюбоваться. Нежная кожа, пухлые детские губы, приветливая добрая улыбка никак не увязывались с родом ее занятий. Она была так красива и привлекательна, что Иван Петрович заподозрил ее появление в результате непонятных интриг своего двойника. Как бы невзначай он прошептал пароль «Кобир», и тут же включилась система сканирования ее мыслей.

«Господи, ну зачем его сюда?.. Ладно уж мы, профурсетки, поневоле или в погоне за удовольствием… Но он? Ведь он же талантливый, он же твой, Господи! Ты спас его от смерти, чтобы таскать по обезьянникам?.. Так у него и квартиру отобрали? Ему и жить, бедняге, негде… Какие же сволочи мы, бабы… Надо дать ему свой адрес и телефон, если он правильно расценит это… У меня нет брата, так пусть он будет мне братом, а ему — сестрой. Он ведь тоже, как и я, детдомовский. Если не сестрой, то буду его любовницей, женой… Кем угодно — прислугой, рабыней…»

Тут вошел сержант и, глупо улыбаясь, объявил:

— Иван, где ты, на выход…

— Не где ты, а Где-то! Стыдно не знать! — одернула сержанта Магдалина и, порывшись в сумочке, протянула визитную карточку Ивану Петровичу. — Звоните, заходите, если не сочтете это унижением.

— Опять вы за свое, — попенял ей на прощанье и поблагодарил за карточку.

Сержант привел его к капитану, который и глазом не повел в сторону задержанного. Иван Петрович мог, разумеется, на подмогу пригласить двойника и покинуть пределы отделения милиции, однако решил с держимордой потягаться сам. Тот перебирал на столе какие-то бумажки, а Иван Петрович стоял. «Кобир» — мысленно произнес он, и ему стал слышен внутренний голос капитана.

«Обещала, б.., не обидеть, если посадить этого мудака за мошенничество или в дурдом. И за попытку снять со счета чужие деньги. За год пребывания — тысяча зелененьких. Ишь ты, сколько расходных ордеров подписал. Все они пойдут в прикуп, в прикуп… А ведь обманет, сука!.. А этот пусть постоит, с ноги на ногу переминается…»

— Может, я сяду? — предложил поэт.

— Сядешь, ой, как сядешь, — засмеялся капитан, распространяя по комнатенке запах свежей водки.

— И сяду, — сказал Иван Петрович и на самом деле сел на стул.

— Встать! — заорал капитан, выкатив покрасневшие от гнева глаза.

«Встать!» — в свою очередь приказал поэт через свой компьютер, и капитан вскочил, вытянувшись в стойке «смирно». «Строевым, с отданием чести пустой голове, на месте вдоль стены — ша-агом марш!» — скомандовал Иван Петрович, и капитан, отдавая честь самому себе, не жалея ботинок, приступил к строевому шагу. Исполнять такой шаг на месте при такой грузной комплекции да еще в тесной комнатенке было чрезвычайно трудно — от напряжения он сразу же взмок, и капли пота залили красное лицо.

«Ать, два, ать, два…» — таков был внутренний голос капитана. Должно быть, подумал поэт, я вообще вырубил его очень скромные извилины. Пусть разомнется, застоялся… Иван Петрович как бы отмотал ленту его сознания назад, до того момента, когда капитан читал заявление гражданки Лапшиной-Где-то В.С., проживающей в г. Лимитграде, улица Варвары Лапшиной, дом 10. кв.1-64. Для него было новостью, что Варварьку принадлежал теперь весь шестнадцатиэтажный дом — так с какой же стати ей понадобилось лишать его последнего пристанища?

«После смерти моего мужа, знаменитого поэта Ивана Петровича Где-то, в нашем городе объявилось несколько мошенников, выдающих себя за него. Особенно меня донимает один из них, на самом деле очень похожий на моего безвременно усопшего мужа. У этого Лжеивана есть справка от вице-президента этой страны, что он, Ваня-бульдозерист, является защитником Белого дома. Этот Ваня-бульдозерист утверждает, что каким-то образом выбрался из могилы, потому что его, как Гоголя, похоронили, когда он находился в состоянии летаргического сна. Обманным путем проникнув в мой дом, мошенник выкрал сберегательную книжку из архива моего покойного супруга и бежал.

Прошу оградить меня от домогательств мошенников, выдающих себя за поэта Ивана-Где-то, особенно от мошенника по кличке Ваня-бульдозерист. Прошу также возбудить уголовное дело по фактам мошенничества или же направить самозванцев на принудительное лечение в психиатрическую больницу…»

— Хорьков, что ты как конь тут растопался? — в комнатенку заглянул начальник отделения Семиволосов.

Однако капитан, не обращая внимания на начальство, продолжал рубить строевой шаг.

— Что это с ним? — спросил Семиволос у Ивана Где-то.

— Не знаю, — пожал плечами тот. — Сидели, вроде бы нормально беседовали. Вдруг вскочил, заорал «Встать! Шагом марш…» и пошел куролесить.

— Пусть маленько прогуляется, а вас, Иван Петрович, прошу ко мне, — сказал Семиволос и по-дружески, взяв поэта под руку, повел в свой кабинет. Они были знакомы, так как Аэроплан Около-Бричко регулярно писал на Ивана Где-то доносы. Два-три раза их пути пересекались не в служебном формате — один раз в Центральном доме литераторов и не менее двух раз в кафе «Лель» на проспекте Мира. Освежали, как принято выражаться в литературных кругах, пасть шампанским.

Семиволос, показал поэту на стул, сел за стол тяжело. Перевел дух и спросил:

— Иван Петрович, скажи, как на духу, как тебя угораздило жениться на Варьке Лапшиной?

— Как на духу отвечаю: не женился я на ней. Когда лежал в больнице, она повела под венец с моим паспортом вместо меня своего родного отца.

— Ух ты!

— А потом закопала тебя на Хохряковском кладбище живьем?

— Похоронила. То ли в гипнозе, то ли в летаргическом сне.

— Она — главарь одной очень опасной банды. Твоя фамилия нужна ей как прикрытие, мол, она несчастная вдова известного поэта, а не бандитка. У нее за считанные месяцы проснулись хищность, жестокость, ненасытность… Продает технический спирт вместо питьевого. В этот момент она устраивает через папашу аренду автоколонны. Для челночных рейсов не с барахлом, а с наркотиками. У нее все куплено-перекуплено. Ты для нее представляешь угрозу, и она ни перед чем не остановится, чтобы засадить тебя в дурдом или же заказать киллеру.

Раздался требовательный междугородний телефонный звонок. Семиволос снял трубку. Иван Петрович без всякого компьютера узнал голос участкового Триконя:

— Товарищ подполковник…

— Майор, — поправил Семиволос

— Товарищ подполковник…- настаивал на своем Василий Филимонович.

— Вася, я же тебе сказал: майор. Со вчерашнего дня повысили в звании.

Иван Где-то только теперь обратил внимание на одинокие звезды на его погонах. Семиволос снял с них подполковничьи звезды, и теперь там, где они были, материал погон был потемнее.

— Товарищ… майор, это из-за меня? — спросил Триконь.

— Не болтай ерунду. Что тебе так приспичило?

— Здесь, товарищ Семиволосов, произошел государственный переворот. Самый настоящий.

— Ну и что? Сейчас у нас везде происходят государственные перевороты и самые настоящие. Я же тебе как сказал: замри, отдохни, если понадобишься — вызову.

— А если не понадоблюсь?

— Вася, успокойся. Мне сейчас не до тебя.

— Товарищ ма…

И связь прервалась.

— Вот как раз ваш участковый звонил. Написал бы рапорт, что твой паспорт по ошибке аннулирован… Теперь придется напрямую от себя давать указание начальнику паспортного стола, чтобы выдали паспорт. Семь бед — один ответ, не так ли?

— Но если это противоречит каким-то вашим служебным нормам…

— Ну и что если противоречит? Вон Вася звонит: государственный переворот, а мы паспорт не можем выдать? Фотографии с собой? Нет. Марш сфотографироваться и — ко мне.

Глава двадцать третья

Бывшего лучшего участкового лучшего столичного отделения милиции сильно расстроило известие о разжаловании любимого начальника в майоры. Даже слова Семиволоса о том, что сейчас везде государственные перевороты, не так впечатлили. Он не сомневался, что Семиволос пострадал из-за него.

Дед Туда-и-Обратно столько невероятного порассказывал про окурултай-икувырк, что Василий Филимонович пришел к такому же выводу: враги народа наконец-то захватили власть, творят, что хотят, и окорота им никакого нет и не предвидится. Вот и пошел звонить начальнику, сообщить о государственном перевороте и тяжком преступлении — расчленении страны. Но весть о разжаловании так его оглушила, что он даже не поинтересовался у начальства насчет дальнейших указаний.

Увы, они ему совершенно не требовались: в переговорный пункт вбежали люди в штатском, заломили руки и затолкали в машину. Работница переговорного пункта безуспешно пыталась узнать у них, кто будет платить за междугородний, точнее, международный разговор.

Ехали они совсем недолго, но до Белого домика не доехали — остановились у серого пятиэтажного здания, которое еще со сталинских времен называлось НКВД. Василия Филимоновича вытащили из машины и, хотя он не сопротивлялся, по родной ментовской привычке согнули в три погибели и поволокли в дом. Поднялись на лифте на пятый этаж, приволокли в какую-то приемную с полковником в синих гэбэшных погонах, который тут же доложил начальству о том, что задержанный доставлен. Полковник кивком головы показал умельцам в штатском на дубовую дверь, на которой пахла свежей краской золотистая табличка «Оминистр огосударственной обезопасности Ошараш-Ишеварнадии огенерал-ошамхал Осуч Идекар Окантора Иглыбкобура…»

Вот чего Василий Филимонович не чаял, так это увидеть в кабинете бывшего капитана милиции Сучкарева в форме генерала армии — по четыре больших звезды на плечах и брильянтовая маршальская в галстуке.

— Ты гля! — воскликнул министр. — Опять Васька Триконь!

Велев своим нукерам оставить их, Сучкарев прошелся по кабинету, показывая Триконю свои широкие красные лампасы.

— Так ты, ко всему прочему, еще и являешься иностранным шпионом? О каком таком государственном перевороте ты докладывал своему начальству в Лимитград? Глотание суверенитета — это, по-твоему, государственный переворот и государственная измена? Ты же наш, шарашенский, и неужели у тебя радости нет никакой, что Ошараш-Ишеварнадия обрела государственную независимость, что она теперь известна всему миру? Мы без пяти минут член ООН. Уже сегодня диван заокеанской Нью Голд Орды выделяет нам три вагона какого-то новейшего сэкондхэнда в виде гуманитарной помощи. Пройдет несколько лет — нас и в НАТО примут! А ты вместо того, чтобы помочь землякам, расправившим могучие плечи, полной грудью вдохнувших воздух свободы, стучишь на них в бывший имперский центр? Как тебе не стыдно, Вася! Да садись ты, чего стоишь, в ногах правды нет.

Сучкарев широким жестом отодвинул кресло от стола для совещаний, даже взял за плечо Василия Филимоновича, чтобы усадить его. «Ох, и мягко стелет, товарищ подполковник, — он сразу же доложил любимому начальнику, решив ни при каких обстоятельства не называть его майором. — Не знаю, как и быть мне…»

«Действуй по обстоятельствам», — приказал Семиволос.

«Есть действовать по обстоятельствам».

— Не попадись мне, который тебя с пацанов знает, сел бы ты лет на пятнадцать-двадцать за шпионаж. Устроили бы показательный процесс над агентом империи. Вполне допускаю, что народ потребовал бы высшей меры — времена-то интересные!

Сучкарев тяжело опустился в кресло напротив, опершись локтем на стол, подпер валик подбрюдка ладонью. Очень задумчивую позу изобразил — не мент вонючий, а импортный тебе Роден. Потом неожиданно извлек из кармана кителя пенсне и водрузил на переносицу, приобрел сходство с Берией. Теперь Сучкарев смотрел, поблескивая стеклами пенсне, и от него веяло холодом, беспощадностью и страхом.

— Что будем делать с тобой, Вася, а?

Вопрос, заданный вкрадчиво и с затаенной угрозой, не прибавил храбрости Василию Филимоновичу, но и не сбил с панталыку окончательно.

— Послушай, а почему бы не пойти к нам? Нам опытные кадры нужны. Скажем, замначуправления по предотвращению беспорядков? Сразу присвоим полковника, а должность, между прочим, генеральская… Будешь служить верой и правдой — через годик-два лампасы бригадного генерала получишь.

— Да какой из меня полковник?! А тем более — генерал! Мне на роду написано помереть старлеем! — воскликнул Василий Филимонович, рассмеялся и тут же осекся — Сучкарев поморщился, прикусил губу.

— Уж это точно — подохнешь старлеем! — неожиданно грубо воскликнул он, подошел к пульту связи, ткнул в него пальцем и сказал: «Зайди!».

Спустя минуту участковый Триконь едва не лишился сознания — в кабинет вошел «Парватов, он же Рура, он же Икало, кличка Шакал, Юрий Серафимович, родился в Москве в 1948 году, неоднократно судим, особо опасный преступник, совершил побег из заключения, убил двух милиционеров и скрылся…» Невероятным усилием воли Василий Филимонович выключил в голове телеграф, который отстукивал ориентировку на бандита, которого он задержал на свою голову и который на его беду и беду Семиволоса оказался американским шпионом. Из-за него, потому как независимые СМИ встали на безоговорочную защиту заокеанского шпиона и требовали наказания всех виновных в его аресте, бежал Триконь в Шарашенск, а он тут как тут и тоже в генеральском мундире. Выходит, бежал прямо в лапы.

— Юрок, узнаешь клиента? — спросил шарашенский министр.

— Я эту падлу узнаю на любой пересылке, — заметил шарашенский генерал.

— Я ему, видишь ли, доверие оказываю, предлагаю высокую должность, звание полковника, а он рыло воротит…

— Бить по рылу! — воскликнул генерал-рецедивист и наотмашь ударил Василия Филимоновича ребром ладони по лицу. В глазах вспыхнул миллион искр, однако участковый устоял и тут же угостил обидчика ногой в пах. Тот взвыл от боли, согнулся и стал вытаскивать пистолет, который он носил по бандитской привычке сзади за поясом.

— Только без стрельбы! — бросился Сучкарев к своему заместителю. — Только без крови в моем кабинете!

А в кабинет уже вбежали в штатском и, повалив Василия Филимоновича на пол, стали избивать ногами. Справившись с болью, генерал-рецидивист присоединился к ним и норовил носком ботинка попасть врагу в лицо — это Триконь определил по часто мелькавшей перед глазами штанине с красным лампасом. Закрыв руками лицо, он больше всего боялся потерять сознание — если обмякнет, перестанет держать удар, его убьют. К счастью, министр госбезопасности, видимо, не переносил вида крови, а она хлестала из носа и рта участкового, и поэтому приказал арестованного оттащить в подвал. Нукеры, взяв его за руки и ноги, бегом вынесли из кабинета, швырнули в лифт, который, скрипя то ли от старости, то ли от неудовольствия, долго опускался вниз.

В темном коридоре его, подхватив под мышки, отволокли в камеру. Глаза у Василия Филимоновича заплыли, здесь было одно лишь узенькое зарешеченное окошечко под самым потолком, поэтому он и не разглядел толком, кто над ним склонился.

— Э-э, дарагой, так ты опять гостишь у нас? — по кавказскому акценту узнал он красавца-майора.

— Дядя Вася, это ты? Как ты здесь оказался? — удивленный голос принадлежал Ромке, племяшу.

Глава двадцать четвертая

Оказавшись на воле, Иван Петрович вспомнил, что у него совсем нет денег, а бесплатно или в кредит никто не сфотографирует. Ехать в ЦДЛ не было никакого смысла, как и в издательство — его везде похоронили. Хотя в издательстве, в верхнем ящике стола в папке у него лежала заначка на всякий непредвиденный случай. Конечно, все, что произошло с ним за эти дни или месяцы, он предвидеть не мог, и поэтому направился в издательство.

Невероятно, однако опять было лето. Казалось, еще вчера он продрог на скамейке в парке, а сегодня, идя по душной и раскаленной улице, обливался потом. Странно вело себя не только время, но и времена года.

В метро проник, кося под инвалида — контролерша, увидев пожилого человека в камуфляже, который подволакивал совершенно негнущуюся ногу, и не подумала потребовать у несчастного документ на право бесплатного проезда. Успех окрылял, и он, как запасной вариант, обдумывал передвижение по вагонам метро с двумя негнущимися ногами и с кепкой в руке. В детстве он с Володькой Хванчкарой приобрел богатейший опыт побирушничества — неужели не вспомнится, не выручит в трудную минуту?

Сойдя с эскалатора и направляясь к вагонам, придумывал текст попронзительней, но его попросила остановиться дама с весьма смелым декольте и стала открывать свою сумку. Иван Петрович почему-то подумал, что ему сейчас подадут милостыню, но дама извлекла на свет Божий его новую книжку, которую он еще не видел, и попросила автограф. На всю обложку напечатали его портрет — вот дама и узнала автора.

«Выпустили книжку — значит, можно получить гонорар!» — торжествовал Иван Петрович, подписывая сборник. «Пока не будем подволакивать ноги», — радовался он, входя в издательство.

На вахте полусонная бабушка не обратила на него никакого внимания, но когда он поднялся на лифте на свой этаж и там столкнулся с заведующей прозой Николяней Зоевной, то у него хорошего настроения сильно поубавилось. Николяня Зоевна, этакая серенькая вошка, не любила неизвестных авторов, которых он ей подсовывал. Увидев его, она посерела абсолютно и, вскрикнув что-то нечленораздельное, брякнулась в обморок. Она возненавидела строптивого коллегу с тех пор, как главный редактор в его присутствии, держа в руках ее докладную записку, стал учить заведующую прозой, как пишутся те или иные слова. У нее были нелады с правописанием, и по этой причине дамская общественность издательства устроила главному редактору такой прессинг, что тот вынужден был уйти. И вот теперь Николяня, встретившись с поэтом, редактором и литконсультантом, наверняка подумала, что приведение явилось по ее душу, и улеглась на кафеле лестничной площадки.

Никогда бы Иван Петрович не оставил женщину в беспомощном состоянии, но только не в этом случае. Как он ее мог привести в чувство, если она, увидев его, отключилась? Еще раз увидит — может вообще коньки отбросить. Поэтому направился сразу к главному бухгалтеру.

Василий Иванович был знаменит на всю Москву тем, что не платил поэтам гонорар за повторяющиеся строки, в том числе авторам песен платил только за один припев. Бывало, Иван Петрович встречался с Василием Ивановичем рано утром на берегу останкинского пруда — любил главный бухгалтер купаться до самой поздней осени.

— Василий Иванович, привет! — ворвался Иван Где-то к нему. — Прошу рассчитаться со мной за книгу.

Главный бухгалтер поднял голову и оцепенел.

— Ты — живой, Иван Где-то? — непослушными, словно резиновыми губами спросил он.

— Я, я — Иван Где-то! Закопали в летаргическом состоянии. Все документы уничтожили, денег нет даже сфотографироваться на паспорт. Выручай, Василий Иванович…

— Ёшь твою двадцать, — сугубо по бухгалтерски выругался Василий Иванович. — Не мог придти в выплатной день, позавчера?

— Какой выплатной день, если в кармане ни копейки? Новый паспорт выписывают, а фотографий нет.

— А такой, что позавчера твоя вдова получила все твои денежки до копеечки.

— Не было у меня сроду никакой жены, откуда вдове взяться?

— Не скажи, — упрямо замотал головой Василий Иванович. — Лично документы проверял. Свидетельство о браке, свидетельство о смерти, решение суда о вступлении в правонаследование — все тип-топ. Я еще о тебе нехорошо подумал: «В убежденных холостяках числился, а женился на такой хабалке!»

— Мошенница она, более того — бандитка, мафиозо.

— Иван Петрович — это твои дела, разбирайся сам. По моим данным издательство должно тебе ноль-ноль рублей ноль-ноль копеек. Да и касса пуста. Крапулентин решил приватизировать издательский пансионат «Березовые веники-вареники», забрал всю наличность под отчет. Не мешай работать.

Оставался последний шанс — заначка в заветной папочке. В его комнате восседала Хинга Хфеминэ-Делячухадзе — известная поборница дамской детективной литературы. Прозвище у нее было Нечиталка, потому что она умудрялась вообще не читать рукописи, испытывая к ним непреодолимое отвращение, особенно, если автор был мужчина. Возле нее всегда роились получокнутые литераторши-феминистки, вот она и перепоручала им свою работу. Злые языки поговаривали, что ее феминизм стоял на прочном фундаменте лесбиянства, однако Иван Где-то считал это наветом женоненавистников — ну кто, любого пола, польстится на ее мощи?

Флагман издательского феминизма, завидев предыдущего обитателя комнаты, как кошка метнулась в угол, завизжала так, что у него в ушах зачесалось, и подняла по-кошачьи руки-лапки с ноготками наготове.

— Ты перестанешь орать? — закричал в свою очередь Иван Петрович и обматерил заядлую феминистку по высшему разряду.

Должно быть, отборная матерщина на феминисток вообще влияет благотворно, во всяком случае, Хинга выключила громкость, но из угла не вышла.

— Слухи насчет моей смерти оказались слишком преувеличены, — произнес знаменитую фразу Иван Петрович, но поскольку она принадлежала автору-мужчине, Нечиталка вряд ли была знакома с нею.

Он дернул верхний ящик стола — вместо скопища его всевозможных бумажек с записями сверкнувших в голове строк, записных книжек с телефонами и папки с новыми стихами, где находилась заветная заначка, теперь в нем находились ножницы и ножнички, пилочки, кусачки. Словно здесь была не редакция, а филиал святой инквизиции, ну и крема, лаки, духи, пудры и в завершение всего — несколько пачек денно и нощно рекламируемых прокладок.

— Где мои телефонные книжки, где папка с новыми стихами? Там у меня были еще и деньги!

— Я…я… не знаю…

— А кто должен знать… — и поэт пустил в ход такой крутой папирус из отборного мата, который на Нечиталку вновь подействовал, как крест на нечистого.

— Извините, я собрала все в мусорный мешок, а уборщица выбросила.

— Не читая — все в мусорный мешок?

— Извините, не могу же я в чужих вещах рыться. Это я считаю ниже своего достоинства.

— Ах, это ниже твоего достоинства …. …. …..- передать мои рукописи и записные книжки в комиссию по моему литературному наследству? Члены комиссии нашли бы заначку и хотя бы выпили за помин моей души.

— Сколько у вас было?

— Много, — отрезал он, памятуя о том, что муж у нее какой-то кидала-предприниматель.

— Вот, что у меня есть, — протянула Нечиталка несколько купюр.

«С паршивой овцы хоть шерсти клок», — подумал Иван Петрович, принимая деньги, и метнулся к шкафу — там висела у него почти новая теплая куртка на меху. Поразительно, она была на месте.

— Хоть куртку ума хватило не выбросить, — проворчал он.

— Я хотела передать ее в Литературный музей. Когда поднялся шум вокруг вашего имени.

«Вот железная логика: стихи в мусор, а куртку — в музей?!» — мысленно воскликнул поэт.

Тут дверь неожиданно распахнулась, в комнату ворвались два мента с пистолетами в руках. Мгновенно его скрутили, защелкнули наручники и поволокли по коридору.

— Этот мошенник выдает себя за поэта Ивана Где-то. Мне его вдова рассказывала, — семенила рядом Николяня Зоевна, боясь, что менты, чего доброго, не разберутся, как следует, и отпустят опасного преступника.

Иван Петрович совершенно спокойно отнесся к очередному задержанию. Третий раз за сутки схватили, как говорится, хошь не хошь, а привыкнешь. «Кобир»,- произнес он про себя, велел ментам освободить его от наручников, угостить бабушку Николяню палкой-демократизатором и следовать за ним. Он надеялся на то, что Варварек не догадалась получить десять авторских экземпляров сборника в отделе распространения, если какая-нибудь доброжелательница, наподобие Николяни, не подсказала.

«Кобир», — повторил он пароль снова, заходя в отдел распространения, и получил там книжную упаковку. Один из бдительных ментов тут же отобрал ее. Вместо того чтобы возмутиться, Иван Петрович поблагодарил за помощь.

— Знаете начальника отделения милиции Семиволоса?

— Так точно.

— К нему.

Семиволос встретил его как родного. Выпроводил ментов из кабинета, отобрав у них книжную упаковку. Прочитал наклейку на ней и предложил:

— Давай книжками меняться? Ты мне свою даришь, а я тебе нашу, милицейскую. Идет?

— Еще как идет! — обрадовался Иван Петрович — Меня без вашей книжечки каждый час арестовывают.

— Это твоя фиктивная супруга расстаралась. Только твоя книжка с фотографией, а наша книжечка — без. Не положено, сразу же опять схватят. Отпускать тебя в фотосалон, пусть даже пятиминутный нельзя — опять приведут ко мне. Бандюга какой-нибудь может под окнами отделения разгуливать годами, а хорошего человека мои городовые тут же сцапают! Придется вызвать своего фотографа.

В кабинете появился, как ни странно, косоглазый фотограф, и Семиволос велел ему снять гостя на паспорт. Фотограф щелкнул оцепеневшего перед объективом поэта и спросил:

— А в профиль делать?

— Какой профиль — разве на паспорт в профиль уже фотографируют? Сделаешь снимки — и к начальнику паспортного стола. Оттуда с паспортом этого гражданина ко мне — одна нога здесь, одна там, но обе сюда!

Не успел Иван Петрович как следует обдумать и написать на книжке благодарственный автограф, а начальник отделения плеснуть в рюмки коньяку, как фотограф явился с новым паспортом. Вручая его Ивану Петровичу, начальник поднял тост за здоровье владельца паспорта, пожелал ему долгих лет жизни и в конце концов признался, что хотел выписать ему документ на Колоколова Ивана Сергеевича, но передумал — очень не хотелось подводить поэта и уступать его имя Варваре. Дело-то принципиальное.

— Откуда вы знаете мою якобы настоящую фамилию?

— На то и служба, дорогой. И не якобы, а это настоящая твоя фамилия. Родственница твоя Колоколова Мокрина Ивановна проживает в деревне Малые Синяки Шарашенского уезда. Там и участковый твой Триконь сейчас находится. Настоятельно советую, Иван Петрович, отправиться в гости к родственнице, поскольку гарантировать безопасность, в том числе и сохранность жизни, не могу. Варвара, поверь мне, очень опасна. Чтобы тебе, литератору, было понятнее, скажу: по сравнению с нею Миледи из «Трех мушкетеров» — тургеневская девушка-очаровашка. Ты отлеживался хрен знает где и не видел, во что превращается бывшая советская женщина. Варвара на Варваре, а бля-я-а-а-дищи!.. Так что доброго тебе пути, выпьем на дорожку. И привет Василию Филимоновичу — пусть не комплексует, как-нибудь пробьемся.

Докончив бутылку, они по-братски на прощанье заключили друг друга в объятья. По пути на вокзал перед глазами Ивана Петровича все четче и четче возникал облик старухи, которая хлопотала возле него в больнице.