Часть 3

Как и когда Илья Ильич появился в музее — неизвестно. Известно лишь то, что, оказавшись сторожем в музее, старик тотчас обратил на себя внимание. И обратил тем, что умел подбирать все, что попадалось ему на дороге.

Карманы старика, забитые всякой всячиной, всегда кусались, звенели и гремели. В руках что-нибудь да находилось: палка, доска, прут, веревка… Разобрать, что таскал с собой старик, было совершенно немыслимо. Но всему, что звенело, гремело, оттягивало карманы, пряталось за пазухой, старик находил применение. Шуруп ввинчивался в болтающуюся дверную ручку, и уже рука не выискивала щель, а хваталась за упор; гвоздь шел в оторванную от

Как и когда Илья Ильич появился в музее — неизвестно. Известно лишь то, что, оказавшись сторожем в музее, старик тотчас обратил на себя внимание. И обратил тем, что умел подбирать все, что попадалось ему на дороге.

Карманы старика, забитые всякой всячиной, всегда кусались, звенели и гремели. В руках что-нибудь да находилось: палка, доска, прут, веревка… Разобрать, что таскал с собой старик, было совершенно немыслимо. Но всему, что звенело, гремело, оттягивало карманы, пряталось за пазухой, старик находил применение. Шуруп ввинчивался в болтающуюся дверную ручку, и уже рука не выискивала щель, а хваталась за упор; гвоздь шел в оторванную от забора доску, и голова, привыкшая лазить в дыру, натыкалась носом в заколоченную доску; камень укладывался в ямке на дорожке, и никто не оступался, как и не замечал, что это дело рук Ильи Ильича; железки … все, способное принимать нужную форму — принимало ее. Этот своеобразный мир создавался Ильёй Ильичём неслышно и незаметно. Всяк попадавший в этот мир не замечал его таинственного механика, но так привыкал к его удобствам, что пальто, брошенное куда попало, не падало на пол, а цеплялось на крючок, которого там никогда и не было и он словно сам вылез из стены; шляпа, слетавшая с головы, усаживалась туда же, окурки недовольно шипя, влетали в урну, хотя их целили в пол, под каблук или носок.

Как-то, выкапывая сухое дерево за глухой стеной музея, Илья Ильич копнул раз, другой, а через некоторое время заметил, что стоит не в ямке, а в настоящем погребе. Ступеньки были выложены камнем, свежевыструганные и покрашенные двери плотно прикрывали вход, возле стен стояли бочки, бочонки…, обтянутые железными обручами, над ними полочки, полки… Илья Ильич не успел даже выйти из него, как на пороге музея показались две уборщицы с банками огурцов и они, словно ничего и не произошло, словно так и было изо дня в день, пошли по дорожке, выложенной плиткой, спустились в погреб, поставили банки на полки, заглянули в кадушки, сказав, что на зиму нужно засолить грибов, осмотрели ведра и вышли, закрыв дверь на замок и повесив ключ на гвоздик, так и не заметив старика, который уже обсаживал дорожку саженцами.

Никто в музее, где Илья Ильич наделал бесчисленное множество вешалок, столов, тумбочек… всего того, куда прячут ключи, печати, канцелярские принадлежности, на что вешают пальто, плащи, шубы… никто не называл его ни по фамилии, ни по имени, ни тем более по отчеству, а просто кричали «эй, сторож!», «эй, старик», слыша в ответ такое усердное щелканье, которое производит рота провинившихся солдат на плацу во время строевого смотра, когда появляется генерал — инспектор, готовя должное распекание. После щелканья тотчас появлялся Илья Ильич, словно вырастал из-под земли, хотя до этого находился в конце совершенно противоположном тому, где его искали.

Илья Ильич настолько привык к подобному обращению без имени и отчества, что уже и сам позабыл и имя свое, и отчество и только щелкал, вкладывая в это усердие человека, от которого отвернулись и он пытается напомнить о себе вот такого рода послушанием.