Рейс (часть 6)

Георгий, когда Ольга призналась ему, не раздумывая, предложил ехать к ее матери. К тому времени он многое для себя решил. Ольга не придала тогда значения тому, что он отважился на такой шаг без разрешения родителей. Лишь потом она узнала, как немаловажно было посоветоваться ему со своим отцом — без его согласия Георгий лишался прав пусть на небольшое, но все-таки наследство на родине, и без отцовского благословения брак не признавался родными Георгия.

И ее мать, Марья Тимофеевна, когда они приехали в Подольск, тоже встретила будущего зятя не с распростертыми объятиями. Марью Тимофеевну тогда как подменили – строга она,

Георгий, когда Ольга призналась ему, не раздумывая, предложил ехать к ее матери. К тому времени он многое для себя решил. Ольга не придала тогда значения тому, что он отважился на такой шаг без разрешения родителей. Лишь потом она узнала, как немаловажно было посоветоваться ему со своим отцом — без его согласия Георгий лишался прав пусть на небольшое, но все-таки наследство на родине, и без отцовского благословения брак не признавался родными Георгия.

И ее мать, Марья Тимофеевна, когда они приехали в Подольск, тоже встретила будущего зятя не с распростертыми объятиями. Марью Тимофеевну тогда как подменили – строга она, серьезна, улыбается раз в три дня – этого не отнять, но и справедливая, и человечная она, а тогда, как назло, словно скребла ножом по стеклу:

«Если сказать, что благословляю с радостью, не поверите. Не благословить не могу, знаю: нельзя не благословить. Куда вам деваться… Я вам, по совести, в таком деле ни богу свечка, ни черту кочерга. Раньше бы, так задала бы пфеферу кому следует… Поздно… На помощь мою не располагайте — я простая медсестра, до пенсии мне еще работать и работать. Жилплощади лишней тоже нет: сами видите — одна комната…»

И так Марья Тимофеевна говорила часа полтора. Грузно сидела за столом, не поднимая головы; пила и пила чай с клубничным вареньем, изредка вытирая салфеткой раскрасневшееся лицо. Как скажет какую мысль — так ложечкой ягодку из розовой розетки, как мысль — так ягодку, пока, наконец, не вымучила из себя:

«А за то, что пришли к матери, — спасибо… Спасибо… Совет вам да любовь, дорогие дети…»

Георгий встал, поблагодарил, поклонился, и, лишней секунды не задерживаясь, пошел к выходу. Ольга догнала его на лестнице, взглянула на него с обидой. А он поцеловал ее не в губы, а в щеку, и, как родной уже человек, обнял, успокоил: ничего, мол, зеленый лягушонок, как-нибудь, как у вас говорят, обойдется…

Они спустились вниз, к Пахре, ходили по осклизлому глинистому берегу, ежились от ветра, холодного от близости воды. По Пахре плыли желтые ивовые листья.

И вдруг ни с того ни сего Ольгу начало тошнить. Она побежала к воде, схватилась рукой за какой-то кустик… Почему именно побежала к реке, было непонятно, а потом, когда ее стошнило, она выпрямилась, ей стало всё безразличным. Поднявшись с помощью Георгия повыше, она посмотрела в зеркальце на свое одутловатое после напряжения лицо и подумала, что все так некстати — и знакомство с Георгием, и ребенок посреди учебы, и тягостный разговор с Марьей Тимофеевной. Зачем все это, кому нужно — ей или Георгию? Обратиться к врачам и одним махом разделаться со всеми сомнениями, тревогами, неопределенностями…

«Георгий, ты не думай, что я сейчас буду испытывать твои рыцарские качества, — сказала она. – Мне ребенка рожать нельзя. Мне учиться надо, жить тоже где-то надо, а ты — иностранец, все равно, рано или поздно, но домой поедешь. Я тебя люблю и буду любить, но давай не будем создавать себе лишние трудности. Давай не будем, а?».

Он молча шагал рядом, а потом, немного сжав ей локоть, сказал:

«Оля, иди домой, возьми все необходимое, и поедем в Москву. У меня в общежитии отдельная комната, а на будущий год я пойду в аспирантуру и работать буду… Я тебя подожду».

«Хочешь поступить благородно?» — не без иронии спросила она, когда они подошли к дому матери.

«А почему бы и нет? — улыбнулся Георгий. — Иди, я тебя жду здесь».

Они жили в той комнате втроем, уже с Таней, несколько лет — вначале она числилась за Георгием, затем в аспирантуру поступила Ольга. Когда защитила диссертацию и она, им намеревались дать отдельную квартиру, но тут в их жизни пошло не так, как было задумано раньше: у Георгия умер отец.

Телеграмму принесли во вторник вечером, Георгий еле успел купить билет — самолеты туда улетают раз в неделю, по средам, в девять двадцать утра. Ей не удалось поговорить с ним как следует, он вернулся поздно, в полночь, да и в таком настроении, что ему явно не хотелось говорить о чем-либо. Провожать тоже не пришлось — надо было Танюшку в садик вести, на работу бежать…

Улетел Георгий — и снова, через столько лет, вернулось ощущение того, что ничего не было, что все лишь приснилось. Прошел день, второй, третий, минула неделя — и только на двадцатые сутки Ольга получила письмо. Георгий писал, что отец перед смертью все-таки простил его, благословил их брак и просил не оставлять маму одну. Ни братьев, ни сестер у Георгия не было, поэтому он решил пока задержаться на родине: и мать должна прийти в себя, и закончить все необходимые формальности нужно. А потом вдруг еще телеграмма: приезжай, не могу оставить мать, покупаю клинику. В то время Ольга ждала второго ребенка…

— К вам записались три пациента, — говорит Ольге медсестра, перечисляя фамилии. — Есть еще два вызова на дом.

— Срочные есть?

— Нет.

— Сообщите, что буду во второй половине дня.

— Хорошо. И последнее: вам звонят из посольства.

Ольга поднимает трубку.

— Оленька, ты? — спрашивает чуть хрипловатый голос, и она сразу узнает Ивана Семеновича Менько.-

— Я, Иван Семенович, я!

— Чем занимаешься?

— Стыдно признаться, Иван Семенович. Веду чистый мелкобуржуазный образ жизни: созерцаю, вспоминаю, как попала сюда впервые, как вы меня почему-то назвали не Ольгой Ивановной, как написано в паспорте, а Evgenia Ivanovna, на французский манер. Меня вначале покоробило… А такие, как я, все Евгении Ивановны, только в разной степени…

— Не заводи свою старую песню,- слышит она и старается представить, как прорезаются сейчас у него на переносье две морщины, как придавливает их пальцами, как хмурится, вернее, ему кажется, что он хмурится, а другим, если они сейчас в комнате, это невдомек.

— Не буду, Иван Семенович.

— Как детки?

— Спасибо, все нормально.

— А Георгий?

— Что Георгий, — вздыхает Ольга.- Георгий работает.

— Привет ему.

— Спасибо, передам.

— Оленька, если ты на самом деле ведешь совсем негодный образ жизни, то я кое-что придумал. Представь себе, тут наши туристы объявились. А какие молодцы! Подарили целую буханку настоящего черного, столового, московской выпечки! По восемнадцать копеек… Вот Татьяна Сергеевна и наварила борща, блинков обещала, сметана у нее найдется. Масленицу задумала старуха перед Октябрьскими, что ли… Тебя звала. Так ты, дочка, приезжай! Бери Танюшку, Мишутку и — к нам. Лады? Почему молчишь?

Она прикрыла рукой трубку — поднялась в душе теплая волна нежности к этому доброму и заботливому человеку. Он всегда чувствовал, когда ей трудно, всегда поддерживал, и ей не раз думалось, что, может быть, и у нее был вот такой отец, которого она никогда не видела, потому что он погиб на фронте, когда ей не исполнилось и года.

— Почему молчишь? Алло, алло, Оленька?

— Спасибо за приглашение, Иван Семенович, но сегодня приехать не смогу. Не думайте, что я отпетая бездельница. У меня забот полон рот. К тому же Георгий уезжает сегодня на целый день, а я остаюсь на хозяйстве. А вот и он, легок на помине…

Через ее кабинетик проходит Георгий в светло-сером костюме, с портфелем. Прикрыв ладонью трубку, Ольга спрашивает:

— Когда вернешься?

— Вечером.

— Хочешь с Иваном Семеновичем поговорить? Нет? Тогда привет тебе от него…

— Благодарю, от меня — тоже, — говорит Георгий уже в дверях.

— А вы на праздники не думаете появиться в наших палестинах? Что-то давненько не были вдвоем. Пожалуй, с Первомая, — продолжает Иван Семенович. — После того, как Георгий увез тебя домой, чтобы ты фильм о Москве не смотрела… Может, пусть Татьяна Сергеевна завернет хорошо в пакет пол буханки и передаст вам?

— Иван Семенович! — упрекает Ольга. — Неужели вы думаете, что я сама не могу приехать? Вы забыли, что я в Москву уезжала?! Мне всегда хочется приехать к вам, побыть среди своих… Да я бы ездила к вам каждый день, как на работу, если бы знала, что он спокоен…

— Он все еще ревнует, так сказать, тебя ко всему нашему?

— Еще бы! Ему во всем кажется какой-то иной смысл. Не хочет, чтобы мне что-либо напоминало о Москве, о Родине. Боится, а вдруг я снова уеду!

— Советчик в таких делах из меня никудышный, но ты, дочка, подержись. Детей поднять нужно, разве можно при живых родителях из них сирот делать? Подержись…

— Да разве я не понимаю этого, Иван Семенович, дорогой? Но куда денешься, если все так у нас запутано… Ладно. Слышала я, вы скоро домой едете, будете бульбу растить в Белоруссии. И не будет у меня больше таких друзей здесь. Если вы уедете, Иван Семенович, я долго не продержусь. Ведь вы мне как отец родной. — Ольга чувствует, что не в силах сдерживать больше слезы, и говорит, говорит, говорит… — К кому я приеду отогреться душой, когда вас здесь не будет? К кому?..

— Да ты что это вздумала оплакивать меня? Если меня не будет, другой товарищ приедет на мое место. Да все наши к тебе отлично относятся. А пока успокойся, никуда я не еду. Сама видишь, на седьмое приглашаю в гости…

Ольга знает, что Иван Семенович говорит неправду, — едет он скоро домой, — но делает это с такой подкупающей теплотой и заботой, так убеждающе, искренне, что не поверить ему нельзя. Каким-то краешком сознания она отмечает, что уже успокоилась, и удивляется умению Ивана Семеновича уговаривать собеседника.

До двух часов она принимает больных детей. Закончив прием, поднимается на верхний этаж за Таней и Микисом взять их с собой на море. Но ни детей, ни Лепши там не оказывается, нет их и во дворе. Таня к двум часам должна была придти из школы. Ожидая их, Ольга включает кофейник и вдруг вспоминает: сегодня дети намеревались пойти на американские мультфильмы. Ольга не спешит, тянет время, но они так и не появляются. Она едет по вызовам на дом, а после них — к морю.

Оно такое же ласковое, как и утром, правда, затянулось на горизонте дымкой – все-таки конец сентября. Но солнце еще жаркое, по московским понятиям вполне июльское. Искупавшись, Ольга ложится на шезлонг загорать. Размеренно шуршат у ног волны, солнце давит теплом на веки — сколько угодно лежала бы с закрытыми глазами здесь, ни о чем не думала, наслаждалась бы покоем, будь он возможен.

«Он все еще ревнует тебя ко всему нашему?» — вспоминаются слова Ивана Семеновича.

«Peвнует», — усмехается Ольга. Еще тогда, в первые дни ее житья на острове, Георгий вдруг вознамерился показывать характер. «Моя жена не будет работать, это не ее обязанность», — заявил он, как только убедился, что она остается. Она не придала его словам особого значения — готовилась второй раз стать матерью, ей было не до работы. Потом как-то пришли его друзья, вместе с ними и Цифорос, замечательный в принципе парень, но вот и он тоже насмешливо посмотрел на Ольгу, когда она подсела к ним за стол. Мать Георгия, вся в черном, как старая ворона, окатила ее таким презрением во взгляде, будто Ольга совершила тяжелейшее престyпление. К тому времени она уже знала, что по здешним обычаям женщине так делать нельзя. Ее это возмутило, и она не уходила, хотя видела, что Георгий тоже недоволен, ерзал на стуле.

— Переведи, пожалуйста, своим друзьям, — обратилась она к нему. — Если им не нравится, что твоя жена сидит вместе с тобой за одним столом, пусть убираются ко всем чертям!

Георгий не решился перевести. Тогда она им объяснила по-гречески, как сумела. Он разъярился, но все остались за столом. А вскоре друзья привыкли к этому. Только свекровь не могла примириться с тем, что жена сына нарушает обычаи. Видимо, поэтому не любит к молодым ходить, живет в старом доме одна.

Когда Микису исполнился год и когда у нее появилась возможность съездить в Союз, Георгий вначале отказался ехать вместе с нею, сославшись на занятость, а потом вдруг предложил недели три-четыре попутешествовать на машине по Италии. «Да что я, глупая, заладила: домой и домой, — подумала она тогда. — А ведь сама дальше Мытищ, не считая двух поездок в Сочи, нигде не бывала. Терпела ведь и еще потерплю».

В Италию они отправились в мае. Приплыв в Неаполь, они не стали в нем задерживаться — решили посмотреть на обратном пути, как и посетить Капри и Сицилию. Они поехали в Рим. Там они намеревались пожить неделю, а затем должны были отправиться на север страны — во Флоренцию, Милан, Венецию, Геную, Пизу.

В Италии цвели маки. Ольга никогда не думала, что они могут цвести в пшенице, на обочинах, в кюветах, на каждом клочке земли, придавая всему веселый, радостный вид.

«3дешние васильки», — пошутил Георгий, когда они остановились немного отдохнуть. Ольга нарвала букетик на обочине, но цветы прямо на глазах поникли, потеряли лепестки.

«Сверху шик, а внутри пшик», — неизвестно откуда откопал поговорку Георгий. — Типичное западноевропейское изделие. Это не то что наши васильки — нарвешь, так ими и половики можно выбить, и пол подмести в избе, и детей ими повоспитывать, а потом и в вазу поставить – дaк они после всего этого еще краше пуще прежнего…»

«По крайней мере — это глупое фиглярство», — обиделась Ольга.

Но этот случай как бы задал тон всей поездке. Ольга все время чувствовала: Георгий решил показать прекрасную эту страну не только для того, чтобы она восхищалась и наслаждалась. Она должна была сравнивать, как живут люди за рубежом и как в России. Георгий подталкивал ее к тому, задался целью выпячивать все лучшее, причем делал порой примитивно и грубо, невероятно раздражая Ольгу.

К вечеру они прибыли в Рим. Она ожидала от вечного города чего-то большего, но нет, вначале он показался ей совсем не вечным, а подчеркнуто oбыденным, деловым и в то же время бестолковым, как всякий крупный город. Не тронули ее развалины Колизея — наяву он оказался меньше, нежели создавалось о нем представление в кино, книгах, открытках… Не замерло сердце и в полумраке Пантеона, при созерцании тысячелетних, зеленых от времени врат…