Часть 12

— Да-а… На двадцать пятую годовщину Победы мы, все как есть, все Водоводовы впервые поехали поклониться: я — братьям, жены — мужьям, дети — отцам, а внуки — дедам. Народу наехало, ветераны — генералы и полковники, ну и мы, сошка мелкая. Обнимаются, целуются, плачут, дети цветы суют, — тут он закрыл ладонями лицо и покачал головой, сдерживая слезы. — На горе Вечный огонь, плита гранитная, куб гранитный на ней. Временный памятник … Нам говорили, что поставят большой, постоянный, вроде бы в виде склоненных знамен, а на них, знаменах, имена погибших. Имен-то много — хватит ли знамен? Возле плиты ивы

— Да-а… На двадцать пятую годовщину Победы мы, все как есть, все Водоводовы впервые поехали поклониться: я — братьям, жены — мужьям, дети — отцам, а внуки — дедам. Народу наехало, ветераны — генералы и полковники, ну и мы, сошка мелкая. Обнимаются, целуются, плачут, дети цветы суют, — тут он закрыл ладонями лицо и покачал головой, сдерживая слезы. — На горе Вечный огонь, плита гранитная, куб гранитный на ней. Временный памятник … Нам говорили, что поставят большой, постоянный, вроде бы в виде склоненных знамен, а на них, знаменах, имена погибших. Имен-то много — хватит ли знамен? Возле плиты ивы плакучие посажены. Местные жители, изюмчане, молодцы, стали деньги собирать на памятник. Все — от мала до велика. Завели счет в центральной городской сберкассе. Взрослые — субботники и воскресники проводили, ребятишки — те на металлоломе копейку собирали. Узнали об этом ветераны, матери, вдовы, дети погибших — со всех концов страны стали присылать на тот счет. Дело-то святое… Ну и мы, сколько у нас оставалось, только бы нам на билеты хватило, тоже положили. Посылаем и сейчас… Хорошо это задумано, это не то, что государство деньги дает; это особые деньги, они трижды народные, они от сердца, а не из кармана, вдовьи они, солдатские, сиротские… Они святые, рубли эти… Да что тут говорить!

   Маркел Маркелыч в сердцах рубанул рукой воздух, лицо у него еще больше раскраснелось, и Евдокия Степановна видела, как потемнели его густой синевы глаза и блеснули едва заметной слезой. Она кинулась наливать ему квасу, но он отвел ее руку с кружкой, виновато взглянула на Евдокию Степановну, мол, ерунда это все, сейчас пройдет, и поднялся с ящика. Дождь совсем унялся, обеденный перерыв закончился, и покупательницы уже стояли перед ларьком, изредка позвякивая пустыми бидонами.

   — Приходите еще в гости, — сказал он.

   — Спасибо. Приду обязательно. Вы так интересно говорили…

   Теперь Евдокия Степановна на работу ходила с радостью — для нее стало уже не так важно, что она должна была там зарабатывать деньги на свою и Клавину дачу. Маркел Маркелыч нарушил однообразие ее существования, словно снял пленку, которой она была отгорожена или отгородила себя ото всех, и от этого для нее будто сама жизнь помолодела, и она, Евдокия Степановна, помолодела для нее.

   Как-то в субботу она зашла в парикмахерскую, покрасила волосы и сделала прическу. Когда вернулась домой, Клава почему-то странно взглянула на нее, пожала плечами. Людмила ахнула:

   — Теть Дусь, да ты невеста! Где такую прическу делала? В «Чародейке»?

   — В «Чародейке»,- ответила Евдокия Степановна, хотя она была в парикмахерской на Варшавском шоссе.

   Ночью спала, боясь лишний раз пошевельнуть головой — берегла прическу, а воскресенье чуть ли не вес день примеривала наряды, переделывая их, наглаживала и никак не могла решить, в чем пойти в Большой театр.

   Они договорились встретитться у фонтана перед театром, и Евдокия Степановна, таясь от Клавы и Людмилы, тихонько вышла из квартиры, дождавшись, когда их не было в коридоре, — увидят в праздничном наряде, начнутся расспросы, а зачем ей это нужно… Но ушла из дому, должно быть, слишком рано — к театру подъехала на двадцать минут раньше.