Фарт (часть 7)

Не спалось. Он топтался между костром и балаганом, подставляя теплу попеременно лицо и спину, ждал рассвета и думал, перебирая в памяти узловые события своей жизни. Как тут уснешь и как не задумаешься, если на серьезное фартовое дело решился.

У старика Сиволобова в Киренске был просторный пятистенок, захламленный рыбацкими сетями, охотничьими принадлежностями и припасами, своего рода городское зимовье. В нем пахло свежими шкурами, рыбьей сыростью, дичью и, конечно же, собаками — их у Иннокентия Константиновича всегда было не меньше двух пар. Жил дед без бабки. Василий лишь потом, когда подрос, узнал историю Окаянной Киры — такое в доме

Не спалось. Он топтался между костром и балаганом, подставляя теплу попеременно лицо и спину, ждал рассвета и думал, перебирая в памяти узловые события своей жизни. Как тут уснешь и как не задумаешься, если на серьезное фартовое дело решился.

У старика Сиволобова в Киренске был просторный пятистенок, захламленный рыбацкими сетями, охотничьими принадлежностями и припасами, своего рода городское зимовье. В нем пахло свежими шкурами, рыбьей сыростью, дичью и, конечно же, собаками — их у Иннокентия Константиновича всегда было не меньше двух пар. Жил дед без бабки. Василий лишь потом, когда подрос, узнал историю Окаянной Киры — такое в доме деда было ее прозвище. Она оставила мужу двух сыновей-близнецов, сбежав в смутные годы революции с каким-то купчиной лишь потому, что тот, как и ее предки, был родом с Волыни. Ерунда какая-то, тем не менее, умотала с купчиной.

В часы взаимного расположения, особенно когда помогал деду плести сети, Василий, которого в детстве сильно мучили тайны своего появления на свет, осмеливался расспрашивать о родне. Дед при одной мысли о бабке мрачнел, насупливался, гасил бессильный, изнурительный гнев, добавлял к прозвищу Окаянная такие уточнения, как пропастина, мостолыга протухшая…

— Она родове нашей кровя перегадила, — начинал дед рассказ с самого главного преступления бабки Киры. — Какой род, Василь Иваныч, какой род под корень извела! Пращур наш Кузьма Сиволобов, когда в рекруты шел, заночевал на заимке у одного доброго человека. А в зыбке младенец плакал, девочка.

«Не плачь, красавица, вот вернусь с царевой службы и на тебе женюсь! — в шутку сказал, ну чтоб дите успокоить.- Как, отец, отдашь за меня?» — в шутку обратился к доброму человеку. «Отдам. По рукам?» — спрашивает тот. Тоже ведь какой был, а? «По рукам!» — отвечает Кузьма.

И что думашь? Двадцать пять годов, как и положено, отслужил Кузьма, идет в родные края через ту заимку. А Глафира, и впрямь красавица, согласно уговору, ждет его не дождется… Во в каку родову подколодная заползла!

На меня, окаянная она, не иначе как чары наложила. Все девки не любы мне, твержу тяте, только Кира… Отходил тятя чересседельником, а я все равно стою на своем. А знал, что деда ее, который держал корчму на Волыни, на осине повесили. Семейка была — не приведи Господь: проезжих зельем подпаивали, те засыпали в дороге, тогда и грабили. Дальше — больше, в азарт вошли, убивать стали.

Что и говорить, народ в наших краях не святой, бывалый, варнак на варнаке, но чтоб вот так, в собственном дому, травить людей, затем и жизни лишать — такого отродясь не было. Ты, Василь Иваныч, знашь таежный закон, — тут дед долго и сурово смотрел на него колючими глазами, спрятанными под жесткими, нависающими козыречками бровями, знать, хотел, чтобы внук запомнил и взгляд его, и слово. — Зашел в зимовье: возьми, сколько тебе надо. Тута для тебя спички с дровишками сухими, чай, сухари, но и ты, будь любезен, чем богат, поделись. Нечем — не беда, оставь побольше дровишек придущему за тобой. Добрым словом помянет. Может, он в зимовье из последних сил доползет, обмороженный или зверем paненный… Так вот орочон Нил Тэо в моем зимовье на Пади после схватки с шатуном отлеживался. Дров запасаю много, и спасли они его, когда он ходить-то, измятый весь, не мог… А эти, окаянные их души, путников травили и убивали… Взяла свое кровь невинных людей у Ивана да Михайла. Она непременно возьмет свой должок, уж как ни крутись, как ни изворачивайся. Приходит время и — пожалте расчетец!

На шахтах Василий дважды попадал в серьезные переделки, и нехорошие предчувствия стали прямо-таки изводить под землей. Они подтачивали могучее чалдонское здоровье, и, когда заболел воспалением легких, Василий, cтыдно сказать, даже обрадовался. Одно время грешил на силикоз — Антонина убедила его, а вот докторов не смогла. Воспаление легких вылечили, отправили Василия в санаторий на два срока подряд — вернулся домой розовощеким и помолодевшим. Рухнули надежды Антонины на высокую пенсию мужа по инвалидности. Пока он лечился, супруга уши всем прожужжала о его силикозе, в общем, ославила на шахте. Все думали: Васька Сиволобов доходяга, а он после санатория как жених. Задумка у Антонины была лихая и наглая: сделать мужа в сорок лет с копейками пенсионером и уехать в Изюм, поближе к сестре Фроське. Подземного стажа для льготной пенсии у Василия было достаточно, но когда она еще будет, дожить до нее надо, а работать в забое, по Антонининым понятиям, не было больше смысла, нехорошими предчувствиями она его прямо-таки заразила.

Захотелось ей жить рядом с Фроськой, вот и все. Только ей было известно, подговаривала она врачей или нет, может, пыталась всучить им взятку, что еще она предпринимала, пока он прохлаждался в санатории, но того, что до него дошло из шахткома, от товарищей по бригаде, для полного позора хватало с избытком. На шахте над ним посмеивались, не открыто, но это чувствовалось. Он едва не развелся с Антониной, стало жаль дочерей. Надо было уезжать, и он сказал жене: вот теперь поехали в Изюм.

Не заметил, как перевалило за сорок. Немудрено: бесследные дни, жизнь идет ни шатко, ни валко, а двигатель у нее все равно работает внатяжку, как у груженой машины. Машина эта, ко всему прочему, смекалистая, понимает, что она грузовик и что ей этот груз везти да везти. Не успел Василий, как говорится, глазом моргнуть, как прожили в Изюме пять лет. Не стал похожим Василий на Андрея Былрю, мужа Фроськи, редкого хозяйственного таланта и удачи человека. «Ну и народ», — любил говорить Былря по поводу и без повода, не уставая удивляться всему на свете.

Копался Былря на приусадебном участке от зари до зари, и все у него, как у Мичурина, росло, цвело, урождалось. Морковка у него величиной со свеклу, помидоры у Былри крупнее, чем у Сиволобовых капуста. Сладкий перец вообще «пол-литровый» — так называл его Былря, потому что в такую перчину, размером с ишачье ухо, входило не менее полкило фарша. Детей у Былрей не было, а много ли двоим здоровым и цветущим людям надо? Андрюха прирожденный папа Карло, он вкалывал, как иные пьют, по-черному, но мантулил, получалось у него, ради самой мантулы.

Брат Былри Степан, тот самый, который в Изюм китовый ус привозил и который нынче живет в Хосте, говорил Андрею при всех родственниках и ближайших соседях:

— Свой коммунизм, можно считать, ты построил. Индивидуального пошива, так сказать, коммунизм. В общем — ты свершившаяся мечта всего прогрессивного человечества. Ха-ха-ха…

— Поднимай и ты удовлетворение своих материальных и духовных потребностей на высокий ypовень, — ответил Андрей, все равно что считал с газеты.

— Не духовных, а ворсисто-хрустальных, — поправил Степан с вызовом.

У Ефросиньи от возмущения вздрогнули губы, позеленела вся, но все происходило на людях, и она кротко и плаксиво упрекнула деверя:

— Не виноваты мы, Степушка, что у нас детей нет. Не

виноваты.

— Нет, виноваты! — гремел Степан, он это умеет — боцман! — Виноваты, потому что не взяли из детского дома пару огольцов, таких, чтобы они вам ковры во множестве мест прожгли, хрусталь из рогатки побили, пол этот сияющий хорошенько затоптали, мебель эту располированную — ржавым гвоздем поцарапали или попробовали маленько ножовкой.

— Степ, Степ, что ты пророчишь, бог с тобой, — замахала руками Ефросинья, видать, нарисованная картина сильно ее впечатляла.

Вот она — мантула ради самой мантулы.

Пока Василий строил дом, влез к Былре в долги. Как отдавать тысячи, если жена медсестра, две дочери учатся в медучилище, само собой невесты, а Василий работал на автомобильном кране, сидел на складе, именно сидел, а не вкалывал, как бывало в шахте. Не халтурил и не спекулировал, у Былри паслен крупнее, чем у него картошка, откуда деньгам взяться.

Давала Антонина утром девчонкам по рублю, а ему, как мужчине и человеку курящему,- полтора. Надоел этот рупь с полтиной — спасу нет.

— Слушай, мать,- подковырнул он как-то ее совсем незлобиво, — а вот будет полное разоружение, полное, как говорят, и всеобщее, тогда по сколько давать нам будешь?

Девочки хихикнули, весело стало им, а Антонина как вспылит, хвать трешками и пятерками по столу и в крик:

— Все берите! Все!

Надоело женщине выгадывать да выкраивать, а что она может, если половину дохода раздает по утрам, а на оставшиеся деньги можно купить пару средних или полтора хороших сапога. А есть-пить надо? Жизнь-то, говорят, обмен веществ, в том числе и дефицитных…

Вообще-то он побаивался лишь самого себя. Трудно было предугадать, как он повернет свою судьбу, какой и она ему финт подкинет, потому что твердо решил про себя: в жизни ему не везло. А если и везло, то мало, так себе, от одной автобусной остановки до другой — что это за везуха?

После смерти Иннокентия Константиновича появилась у него возможность решить все житейские проблемы одним махом. Бросил автокран, приехал на прииск, целый сезон в старательской артели присматривался к добыче золота, порядкам и законам вокруг него. Не нравился суровый устав артели, дисциплина, но зато он нигде так не «упирался», как на прииске. Не раз он там вспоминал слова Андрея Былри о том, что, если бы у него не было огорода, он стал бы краснодеревщиком.

— Не могу жить без честно и хорошо сделанной работы. Я рабочий человек, стало быть, я должен стать мастером своего дела. На фабрике я делаю деталь на самом высоком уровне, ее в Париж на выставку надо, сосед же — тяп-ляп. Думаешь, не обидно? Почему я за свою отличную работу получаю столько же, сколько он за плохую? Он меньше вкладывает труда, старания, умения, а получает столько же. Стало быть, он, не я, в выигрыше. А почему бы не сделать так: за отличную работу получай, скажем, рубль, за хорошую — тридцать копеек, за удовлетворительную — три копейки, за плохую — тоже рубль, но уже с тебя? У нас все есть, нам бы только каждому работать как следует, как на себя, а не на дядю, — разоткровенничался как-то Андрей, вообще любивший в редкую свободную минуту предаваться размышлениям всеобщего порядка.

Он пришелся бы на артельную колодку как влитой — они вкалывают будь здоров, а Былря еще похлеще, от всей души. На что Василий в шахте упирался, там на-гора уголек выдавай, не слова, однако по сравнению с артелью шахта казалась чуть ли не домом отдыха.

— Смот’ю я на тебя и маракую: временный, не наш ты человек,- сказал Василию «голова» артели Конощук и впрямь тогда нахальными буркалами уставился на скуластое, довольно узкоглазое сиволобовское его обличье. Вынюхиваешь, любопытствуешь, по сторонам осматриваешься. Тибья что интересует?

Раздулись у Василия крылья носа, побелела загнутая кверху сиволобовская пипочка, сузились, позлели глаза, скулы отвердели — шашку бы здесь со свистом наголо, и вдруг в узкой, азиатской глазной щелке проблеснуло лукавство:

— Откровенно?

— Валяй,- разрешил Конощук, взмахнув перед буркалами ленивыми пушистыми ресницами.

— «Головой» хочу стать, — сказал Василий, выждав, пока собеседнику станет понятен истинный смысл его слов.

«Готовлюсь и хочу испытать свой фарт», — именно так, как и следует, понял Конощук, и спросил равнодушно:

— Тибья еще не били?

Вот ведь какой «голова» — «тибья» говорит, причем чуть ли не через слово, а вопрос задал, все равно что преподнес целую программу: «Тебе, вернее, тибье хочется в тюрягу? Тибье известны законы по золоту, расписывался… А если ты не тот, за кого себя выдаешь? Если так, то тибье лучше оставить при себье эти разговорчики. Можем тибье и дать как следует». Примерно так переводились слова Конощука.

— А я без подсиживания. Ну, есть у меня такие задатки… руководящие. И без всякой техники-механики, а честно, чтоб потом, в случае удачи, половина артели была за меня. Но чтоб честно, без карьеры.

Конощук перевел: «Поверь мне, у меня есть фартовое место. Но я не хочу иметь дело с черным рынком, зубными техниками и ювелирами. Золото в случае удачи отдам дешево — за полцены, которую платит артели прииск. Не вздумай только заложить меня и сделать на этом карьеру».

— Хм… Мужику лечиться надо, — пробормотал Конощук и ушел. .

Улизнул. Не понял? Конечно, понял. Побоялся или счел блажью? «Лечиться», — этим словом Конощук предостерег и предупредил его.

Василий рискнул. Узнав, что примерно в двухстах километрах от родовой сиволобовской жилы зимой будет разбиваться базовый лагерь изыскателей-трассовиков, устроился в партию рабочим, спрятал в казенных манатках старательские причиндалы и, прибыв на место будущего лагеря, ушел вроде бы на длительную охоту.

Был бы в душе страх, разве забрался бы сюда, где даже у Макара, который не иначе как в этих краях пасет телят, двойной коэффициент? Где когда-то охотники за неимением свинца стреляли зверя платиной, потому что не знали о ее стоимости? Да и ртуть в эту пору здесь пребывает преимущественно в твердом, нежели в жидком состоянии.