Часть 10

Пусть бы поворковали старички. Мы им мешаем, едем и молчим, а выйти  нельзя – неуважительно к ним. Интересно, согласился бы  Виктор Иванович выйти, предложи я ему? Михаил Викентьевич удивился бы: зачем? С ним ничего непредвиденного не случается и не может случиться. Неужели и Виктор Иванович спросит: зачем?»

   Она повернулась к нему и тихо спросила:

   — Вы бы согласились сейчас выйти и взять другую машину?

   — С удовольствием, но…

   — Спасибо, — прервала она. —  Но нельзя, неприлично, не правда ли?

   — Конечно.

   Дождь сек ветровое стекло, струйки

Пусть бы поворковали старички. Мы им мешаем, едем и молчим, а выйти  нельзя – неуважительно к ним. Интересно, согласился бы  Виктор Иванович выйти, предложи я ему? Михаил Викентьевич удивился бы: зачем? С ним ничего непредвиденного не случается и не может случиться. Неужели и Виктор Иванович спросит: зачем?»

   Она повернулась к нему и тихо спросила:

   — Вы бы согласились сейчас выйти и взять другую машину?

   — С удовольствием, но…

   — Спасибо, — прервала она. —  Но нельзя, неприлично, не правда ли?

   — Конечно.

   Дождь сек ветровое стекло, струйки воды на нем, к удивлению Ларисы Никитичны, не сбегали вниз, а поднимался вверх, дробя в себе свет встречных машин. Она представила, как вот такая бы машина осветила их на обочине, мокрых, взбалмошных и счастливых. Они садятся в свободное такси, останавливаются на Котельнической, и она, испытывая головокружительную и сладкую высоту, как на краю пропасти, приглашает Виктора Ивановича к себе.

   Дома она ставит на стол бутылку коньяка, наливает в рюмки из дорогого заграничного хрусталя… Из них никогда и никто еще не пил. Аделаида Марковна подарила их к свадьбе, и ей давно хочется какую-нибудь из них разбить. Ведь мастер делал их для того, чтобы пить из них, а не только восхищаться ими. Вот она выпивает и – рюмку вдребезги. Пусть из двенадцати останется одиннадцать, пусть в чем-то нарушится заведенный порядок в ее жизни.

   А потом она скажет ему: «Сегодня мне показалось, что ты тот самый единственный мой человек, которого я жду вот уже столько лет. Я почувствовала: ты догадался, о чем я думала, и говорил, говорил, о господи, о чем ты только не говорил, но думал совсем о другом. Ошиблась? Вот видишь, нет, не ошиблась.

   Мы сейчас в квартире одни. Но что бы ни произошло между нами, мы должны остаться людьми. Ты знаешь, когда люди остаются людьми, а когда становятся животными. Я ведь не знаю, дорогой Виктор Иванович, что такое любовь. Меня муж не любит, у него какая-то пошлая связь с одной из наших аспиранток. Я не ревную, мне в принципе безразлично, но надоело замечать: если он возвращается поздно, то так старательно поджимает припухшие губы. И надоело съеживаться, когда он здесь (она подойдет постели и брезгливо поморщится) ложится рядом со мной, а от него пахнет духами аспирантки Розы…

   Мне хочется быть счастливой, какая разница – для этого нужна вечность или мгновение, но каждый человек должен расцвести, ведь даже папоротник цветет в ночь под Ивана Купалу.

   А теперь вы должны уйти, Виктор Иванович».

   «Вы сумасшедшая, Лариса», — скажет он; слова эти нужно будет принять за проявление нежности, потому что подобные ему не способны говорить что-либо ласковое, они лишь чувствуют, а когда хотят сказать что-нибудь приятное женщине, можно подумать, что они грубят или начинают ругаться.

   И он уйдет, будет потом вспоминать эту странную исповедь, начнет звонить, добиваться встречи, а она станет отказывать и согласится лишь тогда, когда он потеряет всякую надежду. Она будет мучить его и себя, сомневаться, страдать, потому что без  всего этого не бывает настоящего счастья, настоящего чувства.