Забастовка в Литинституте

Начало шестидесятых годов, увы, уже прошлого века, в Литературном институте было таким же бурным, как в литературе тех лет и в стране в целом. Неутомимый на глупости Никитка Хрущев вызывал творческую интеллигенцию в Кремль и устраивал ей разносы. Ему хотелось видеть ее верной служкой партии, а она после ХХ съезда посмела собственное мнение иметь. Хрущев хотел как бы затолкать джина антисталинизма назад в волшебную лампу, поскольку критика Сталина переходила в критику коммунистической идеологии и советского строя.

Это было время, когда литература играла выдающуюся роль в жизни общества. Вечера поэзии в Политехническом музее проходили под охраной конной милиции. Молодые

Начало шестидесятых годов, увы, уже прошлого века, в Литературном институте было таким же бурным, как в литературе тех лет и в стране в целом. Неутомимый на глупости Никитка Хрущев вызывал творческую интеллигенцию в Кремль и устраивал ей разносы. Ему хотелось видеть ее верной служкой партии, а она после ХХ съезда посмела собственное мнение иметь. Хрущев хотел как бы затолкать джина антисталинизма назад в волшебную лампу, поскольку критика Сталина переходила в критику коммунистической идеологии и советского строя.

Это было время, когда литература играла выдающуюся роль в жизни общества. Вечера поэзии в Политехническом музее проходили под охраной конной милиции. Молодые и непризнанные поэты устраивали стихийные вечера поэзии возле памятника Маяковскому, где их произведения рецензировала милиция так называемыми демократизаторами. Студенты Литинститута любили отличаться возле памятника, хотя можно было прочитать свои стихи в спокойной обстановке — каждый день в институт приходили просьбы от коллективов учебных заведений, предприятий, строек прислать молодых литераторов.

Властям хотелось эту стихию направить в какое-то организованное русло. Литинституту поручили организовать молодежное литературное кафе, но из этого ничего не получилось.

В институте царил дух свободолюбия и свободомыслия. Среди наших преподавателей были сидельцы в сталинских лагерях — они об этом не распространялись, но мы знали, что критик Александр Исбах и поэт Александр Коваленков побывали там. Наверняка были и другие. Это было время, когда творческими семинарами руководили Владимир Лидин, Всеволод Иванов, Константин Паустовский, Илья Сельвинский, Виктор Розов, Борис Бедный, Лев Ошанин, многие другие известные литераторы. Я уж не говорю о том, что в институте читал лекции цвет столичной профессуры.

В гости к студентам и слушателям ВЛК приходили в гости писатели. Мне запомнились встречи с Борисом Ручьевым, Анной Ахматовой, Василием Федоровым, Назымом Хикметом, Сергеем Антоновым… Встречи проходили не только в конференц-зале, но и на творческих семинарах.

К сожалению, с первых же дней учебы (а это было для нашего курса в 1961 году) упорно ходили слухи о том, что Литинститут закроют. Хрущев не любил наш институт, считал, что в нем учатся какие-то барчуки. В действительности же учились тертые жизнью, в том числе и войной, нередко отцы семейств, которым было за тридцать. Взять, к примеру, такого «барчука», как Петр Брайко, который поступил на очное отделение в 1962 году — командир партизанского полка, начальник разведки в соединении Ковпака, Герой Советского Союза, отсидевший после войны много лет в лагерях.

Хрущев не любил институт еще и потому, что студенты не поддержали подавление советскими войсками мятежа в Венгрии. Между прочим, я собственными глазами видел решение комитета комсомола института, принятое в конце 1956 года, о направлении студента Роберта Рождественского на целину сроком на один год. Мы же ленивы и нелюбопытны — я так и не спросил Роберта Ивановича, «исправлялся» он на целине или нет.

В те времена между Литинститутом и Московской писательской организацией тлел не один год конфликт. Ректором был Иван Николаевич Серегин. Он любил студентов, мы любили его. К нему можно было обращаться по любому поводу в любое время дня и ночи — некоторые умельцы ухитрялись даже перехватить у Ивана Николаевича трешник до стипендии. У ректора был лейкоз, и чтобы поддерживать себя в форме, он ходил от улицы Добролюбова до института и обратно пешком.

Серегин считал, что на очном отделении должны учиться только выходцы из глубинки, а не москвичи. В этом была суть его конфликта с Московской писательской организацией, которая усматривала дискриминацию в том, что дети писателей не могли учиться на очном отделении. В конце концов, московские писатели победили — в недавние времена вуз был как бы династическим. Таланты не наследуются, они дар Божий, литературных династий не существует, а если были Дюма-отец и Дюма-сын, то это исключение, лишь подтверждающее правило. По сей день убежден, что ректор Серегин был прав — в его годы школу Литинститута и ВЛК прошли многие выдающиеся деятели литературы. Но тогда в газетах то и дело шпыняли институт, а наш смертельно больной ректор не сдавался. При этом многие бывшие выпускники «благоразумно» отмалчивались.

Время было тревожное. Поэт Иван Николюкин и я условились: закроют институт — устроим забастовку. К этому решению подтолкнул нас Назым Хикмет. ЦК комсомола создавал клуб творческих вузов Москвы, я, тогда совсем молодой и зеленый, входил в состав оргкомитета и должен был на открытии клуба вести литературный вечер в гостинице «Юность». Решил пригласить на вечер Хикмета — он очень любил наш институт. Созвонился с ним, а в помощь взял Николюкина, с которым обитал в одной комнате общежития.

Во время разговора возник момент, когда Хикмет сказал нам:

— Ребята, будьте бунтарами.

Уж насчет бунтарства Хикмет был дока — в Турции в общей сложности его приговорили к 55 годам тюрьмы, много лет сидел в камере смертников ожидании исполнения приговора. Прошелся он по комнате и спросил нас, не ожидавших от него такого совета:

— Знаете почему? А потому, что потом, в старости, вы будете защищать то, против чего бунтовали.

Хикметова формула бунтарства не претендует на универсальность, но я примерял ее ко многим бунтарям. Возвращаясь от него, мы и задумали на закрытие института ответить бунтом.

22 мая я пришел в общежитие поздновато, поскольку был на романтическом мероприятии.

— Надо что-то делать, — встретил меня Иван.- Есть постановление ЦК КПСС и Совета Министров о закрытии очного отделения института.

— Это точно?

— Работница отдела кадров сказала. Там сегодня получили постановление.

Если кто имел дело с документами такого уровня, то хорошо знает, что все они с грифом «Совершенно секретно». Зрительно я помню эту женщину, но не помню ни ее фамилию, ни имя, ни отчество. Формально она совершила должностное преступление и подлежала увольнению. Не исключаю, что утечка информации произошла по указанию ректора. Нынешние студенты могли бы разыскать эту героическую женщину, и если она жива, поблагодарить ее. Не составляет сегодня труда разыскать и это злосчастное постановление. Я бы назвал его подлым, поскольку предполагалось, что когда мы разъедемся на каникулы, то нам вдогонку пойдут извещения, что очное отделение закрыто, мы переведены на заочное и просьба трудоустраиваться. Именно подлый характер хрущевского постановления особенно возмутил всех в институте.

Известно, что Хрущев к концу жизни перед многими деятелями литературы и искусства, которых он костерил и учил творить, извинился. Но до извинений перед Литинститутом дело не дошло. Кстати, когда много лет спустя я возглавлял управление литературы и искусства во всесоюзном авторском агентстве, то у меня сложились приятельские отношения с А.И. Аджубеем. Но, я всю жизнь презирая Хрущева, не стал допытываться у некогда всемогущего зятя, почему его тесть так не любил наш институт…

Иван Николюкин обошел тех студентов, которым мы доверяли, и вскоре в нашу 116-ю пришли Анатолий Жуков, Евгений Богданов, Роберт Винонен, Николай Рубцов, Леонид Мерзликин, Анатолий Передреев, Магомед Атабаев, Евгений Антошкин… Люди входили и выходили, запомнить всех было невозможно — так что прошу прощения у тех, кого не назвал или кого назвал — ведь это было не вчера .

Возмущению нашему не было границ. Решено было на следующий день утром явиться в институт, но не идти в аудитории, то есть бастовать до тех пор, пока не будет окончательно решена судьба института и наша. Кто-то принес рулон бумаги или обоев для лозунга. Поскольку я писал лозунг с призывом к властям, то настоял на редакции «просим», а не «требуем» изменить решение ЦК и Совмина. И тут же предложил: если наша забастовка не подействует, выйти к памятнику Пушкину и перекрыть движение на улице Горького. Второй вариант был, безусловно, лагерным.

Утром мы прибили над входом в институт лозунг — тут же стихийно возник митинг. Для многих студентов и преподавателей эта новость была громом среди ясного неба. Помню, как негодовал тот же Петр Брайко. Ректора не было, он, кажется, находился в больнице, поэтому администрацию как бы представлял Михаил Александрович Водолагин, доцент кафедры марксизма-ленинизма, а в войну — третий секретарь Сталинградского обкома партии. Конечно же, он понимал, что мы лезем на рожон, что судьба многих может быть исковеркана, и поэтому зазвал все-таки нас в конференц-зал. Но пойти на занятия уговорить нас не удалось. В конференц-зале мы сформировали авторитетную делегацию для переговоров с оргсекретарем Союза писателей СССР К. Воронковым и снова высыпали во двор дома Герцена митинговать. Кстати, наверняка сохранились снимки Ивана Кирилловича Чиркова — бессменного фотолетописца института. Во всяком случае, я видел фотографию, где над входом в институт наш лозунг, а на первом плане обескураженный профессор Машинский….

Не помню, кто вошел в состав делегации, во всяком случае, в правление Союза писателей СССР пошло немало студентов. К. Воронков связался с ЦК… К концу первой половины дня пришло известие: разрешили доучиться на дневном отделении тем, кто учится. Кто мог пойти на изменение постановления ЦК И Совмина? Только Хрущёв. Власти не пошли на обострение с забастовавшими молодыми писателями — наш расчет на то, что наверху еще не все выжили из ума, оправдался. Да, это была победа. Половинчатая, не полная — такая была впереди.

Практически и разбирательства не было. Секретарь парткома Вячеслав Марченко вызывал многих, в том числе и меня, допытывался, кто же был закоперщиком, но делал это весьма неохотно. Однако власти все же отомстили: на тех, кто не служил в армии, посыпались повестки в военкомат. И кто не служил, тех призвали. Кому-то удалось, как говорят сейчас, откосить. Из нашего курса, на котором, кроме переводчиков и иностранцев, всего было девятнадцать человек, забрили лбы четверым: Николаю Буханцову, Мусе Албогачиеву, Брониславу Горбу и мне.

За месяц, пока наш эшелон тащился до Владивостока, я разузнал, что служить мне на Чукотке — сопровождающие были оттуда. Решил прервать «романтическое» путешествие во Владивостоке, понравиться «купцу» из отряда погранавиации. После учебного пункта для салаг стал командиром отделения, однако меня почему-то невзлюбил начальник штаба. Объявил мне несколько суток «губы» ни за что, извел меня придирками типа «Почему в плевательнице окурки?» Задал он такой вопрос во внутреннем карауле, я схватил автомат — такой бледности лица, как у него, я не видел и у мертвецов. Начальник ретировался, но через пять минут к караульному помещению бежали сержанты с автоматами с дежурным по части во главе. Меня определили в повозочные. На моем попечении был одноглазый боевой конь Орлик и шесть поросят, которых я тут же перевел с трехразового на двухразовое кормление, а сам, отремонтировав в конюшне каморку, засел за рассказы. Туда и дошла до меня газета с решением II-го съезда писателей России, который состоялся после снятия Никитки, о необходимости открытия очного отделения Литинститута. Это была окончательная победа.

Я написал письмо в Совмин в духе, мол, если студенты-третьекурсники Литинститута будут продолжать откармливать поросят, то, несомненно, мы перегоним Америку по всем показателям. Потом командир части, обходя строй, даже удивился, почему я не демобилизован. «Было же решение вас демобилизовать», — но тут к нему подскочил тот политработник-«купец», что-то зашептал командиру. Этот шепоток стоил мне еще два года службы. Кстати, «купец» сделал все, чтобы обманным путем не допустить моего перевода в газету «Пограничник на Тихом океане», то есть лишил меня возможности объездить границу от Анадыря до Хасана. Бог ему судья. Когда выяснилось, что молодой писатель откармливает поросят — этого начальник политотдела округа генерал Аникушин много лет не мог простить горе-политрабортнику.

Мне пришлось отслужить три с лишним года, но когда увольнялся, то зашел во Владивостоке на улицу Посьетскую, 22, в знаменитую нынче газету Тихоокеанского флота «Боевая вахта». Никогда не забуду, как я встретился там с совершенно седым старшим матросом Мусой Албогачиевым. Три года тому назад он говорил мне: «Не ходи сегодня, пойдем служить со мной завтра» Я не согласился, сказав, что на день раньше уйду, может, на день раньше и приду. Получилось, что на целый год — во флоте тогда служили четыре года. Мы стояли у окна в коридоре, я обнял Мишу, а когда уходил, то увидел в его глазах слезы. Не знаю, какая военкоматская сволочь направила его, горца-ингуша, перенесшего ужасы депортации, с больными, отечными ногами, женатого, отца ребенка, двадцатипятилетнего на флотскую службу.

Муса Албогачиев проучился в институте семнадцать лет. Служба его окончательно доконала и сломала. В детстве он послал свои стихи в «Пионерскую правду», где их и напечатали. Комендант за нарушение режима ударил юного поэта рукоятью пистолета по голове. Такой была «награда» за первую публикацию.

Не без труда я восстановился в институте. Когда уходил служить, то перевелся на заочное отделение, но военнослужащим срочной службы учиться в вузах было запрещено. Вот меня декан заочного отделения Таран-Зайченко, по кличке Тиран-Зайченко, и отчислил за академическую неуспеваемость. С трудом втолковал ректору В.Ф.Пименову, что по существующим положениям не мог являться на сессии, поскольку для этого мне надо было стать регулярным дезертиром. Единственная радость — на своем заочном курсе встретил Николая Рубцова, тоже осколка от прежнего очного отделения. Дипломы мы с ним получили в 1969 году.

Хотелось бы, чтобы мои заметки дополнили бывшие студенты, которые учились в 1963 году на очном отделении, или преподаватели, которые помнят это событие. В 2008 году ему исполнится сорок пять лет. Думается, что 23 мая в стенах Литературного института надо как-то отмечать, допустим, как день права на существование нашего вуза и права на свободное литературное творчество.

К Литинституту со стороны властей отношение было всегда настороженное. Возможно, что начало этому положило назначение в конце 1933 года первым директором вуза оппозиционера Л. Б. Каменева (Ю. Жуков. Иной Сталин. М. Вагриус, 2003, стр.61). Ведь Литинститут по идеологическим мотивам хотели еще закрыть в 1949 году — первый секретарь ЦК ВЛКСМ того времени Н. А. Михайлов направил 23 февраля того года записку в ЦК ВКП(б) на этот счёт.

Общеизвестно, что Б. Пастернак, И.Эренбург и другие писатели весьма критически относились к Литинституту. Отношение Эренбурга в свое время почувствовал и я. В те времена гремели его «Люди. Годы. Жизнь», и я решил пригласить его на открытые клуба творческих вузов. Жил он недалеко от института, на улице Горького. Нашел квартиру, позвонил. Вышла какая-то пожилая женщина. Выслушала меня и тут же за него решила: на это мероприятие он не пойдет. «А вы доложите Илье Григорьевичу, ведь там будет цвет творческой молодежи столицы». Женщина, ни слова не говоря, скрылась за дверью. Я подождал несколько минут и, несолоно хлебавши, ушел.

У Литинститута судьба приумножать число своих недоброжелателей. Если в 1961 году в нем пожелали учиться около 2500 человек, а приняли на очное отделение девятнадцать, не считая переводчиков и иностранцев, и на заочное — отделение около сорока человек. Армия недоброжелателей сразу возросла более чем на 2 тысячи человек. Были и ошибки – в том же году не приняли поэтов Петра Вегина, Мариса Чаклайса… Но мои однокурсники практически все стали членами Союза писателей, известными литераторами, а некоторые — и видными издателями. Назову лишь Анатолия Жукова, Евгения Богданова, Роберта Винонена, Евгения Антошкина, Юрия Медведева… Суданец Тадж эль Сир эль Хасан был еще до поступления в институт приговорен на родине к смертной казни, много лет работал на московском иновещании. Он как-то признался мне, что диктовал в больнице своему земляку новую поэму – чтобы тот запомнил ее наизусть и привез в голове в Судан. Владимир Фирсов, побывавший в свое время в Ираке, как-то рассказывал мне, что мой однокурсник Хиссиб возглавлял писательскую организацию своей страны, стал героем иракско-иранской войны, но за участие в заговоре офицеров против Хусейна был казнен.

Нам, выпускникам Литинститута и Высших литературных курсов, надо беречь альма-матер, приумножать авторитет родного вуза и защищать его честь.

Власти в России искони маловменяемы и непредсказуемы, и кто знает, быть может, какой-нибудь деятель вновь увидит причину бед российских в существовании нашего вуза. В соответствии с чудовищной логикой: мы плохо живем потому, что писатели плохо пишут. А чтобы лучше жилось, они сокращают количество часов литературы в школах – так кому же, если не нам, надлежит бороться за восстановление достоинства великой отечественной литературы, ее роли в судьбе страны и многонационального народа России? В возрождении России?

И это чрезвычайно важно, когда продолжается нравственное и духовное разоружение нашего народа, когда у бога наживы Мамона появились стаи поклонников и поклонниц, выпекающих порнуху, чернуху, дефективы и прочее чтиво. Увы, это происходит потому, что государство отвернулось от литературы, и в нашем деле стали задавать тон последователи Барона Брамбеуса и Лидии Чарской, а не продолжатели великой традиции Пушкина и Гоголя. Первый раз, что ли, «сбрасывают» Пушкина с парохода современности?