Фарт (часть 5)

Ночью Василию снились жена и дочери, Галя и Света. Дочери почему-то были очень маленькими, годика по два им, не больше. Ему стало обидно — вот-те раз, растили-растили, а они опять крохотные. Ползают по паласу в большой комнате, по всему видать, в старой квартире в городе Красном Луче. Елки зеленые, загрустил Василий, переезд в Изюм впереди, дом надо будет строить, деньги у Былри занимать!.. .

Предстоял неприятный разговор с бригадиром Иваном Музановым. Он давний друг — их койки рядом стояли в казарме и в шахтерском общежитии, когда они, отслужив в армии, приехали в Донбасс. Значит, придет еще Музанов,

Ночью Василию снились жена и дочери, Галя и Света. Дочери почему-то были очень маленькими, годика по два им, не больше. Ему стало обидно — вот-те раз, растили-растили, а они опять крохотные. Ползают по паласу в большой комнате, по всему видать, в старой квартире в городе Красном Луче. Елки зеленые, загрустил Василий, переезд в Изюм впереди, дом надо будет строить, деньги у Былри занимать!.. .

Предстоял неприятный разговор с бригадиром Иваном Музановым. Он давний друг — их койки рядом стояли в казарме и в шахтерском общежитии, когда они, отслужив в армии, приехали в Донбасс. Значит, придет еще Музанов, принесет девчонкам пакет грецких орехов, вручит Антонине букет красных роз, поставит перед Василием бутылку коньяка и скажет: «Поговорить, Вася, надо» .

Антонина недолюбливала Ивана — поперек горла становились его успехи, награды, премии. И Василия сбивала с пути, все нашептывала, что он ничем не хуже Ивана, а у того вон какая слава, вы, мол, упираетесь, а Иван из президиумов не вылезает, разъезжает по совещаниям, съездам да заграницам, а зарплата-то идет и стаж подземный, а не заграничный. Вот ведь какая зловредная женщина! А забыла то, когда у нее родились девочки-двойняшки, что Иван Музанов из роддома повез ее в новую квартиру, можно сказать, в свою собственную, предназначенную ему. Не был он тогда еще бригадиром, потом почти год жил с женой и сыном в общежитии. Но и это для Антонины не резон, дескать, если бы был бригадиром, не уступил бы очередь — вот ведь какая… 3начит, придет еще Иван Музанов, будет уговаривать не обращать внимания на Антонину — сама не ведает, что творит. Скажет, что переходит бригада на другой горизонт, дают новую технику, и вообще быть через полгода Василию Сиволобову бригадиром. Намекали Ивану на повышение, поскольку он закончил институт, и спрашивали, кто может его заменить. «Сиволобов», — ответил бригадир… Будет горек коньяк, не согреет он беседу между старыми товарищами, придется Василию отнекиваться да отказываться, не глядеть в глаза Ивану — ведь Антонина с Фроськой дело уже обтяпали, обменяли квартиру на фундамент с шестью сотками неподалеку от Былри, конечно, с доплатой в тысячу рублей. В общем, поменяли государственное на частное и еще деньги взяли…

Как сказать Ивану, мол, за бывшую твою квартиру, во всяком случае, за твой подарок, сорвали тысячу целковых? Не скажет он Ивану. Уедет в Изюм, найдет в Антонининых коробках шоферские права, полученные в армии, сядет на грузовик — надо будет строиться, машина пригодится. Значит, поедет еще в Краматорск за кирпичом для дома, а кирпич окажется ворованным, если не угодит Василий за решетку, выкарабкается из беды, даже права вернет. Но с тех пор будет работать на автопогрузчике или на автокране. Коль снится квартира в Красном Луче, то все у него впереди…

Вроде бы Василий пришел с шахты, раздевается в прихожей, а жена берет за руку, ведет в большую комнату и говорит:

— Вася, взгляни, какие у нас дочери красавицы! Он смотрит и видит: в самом деле, дочери красавицы, только маленькие они премаленькие, крохотули-карлицы.

— Ты что, мать, не видишь, они только с виду маленькие, а совсем взрослые?! Чему радуешься?

Откуда ни возьмись, вбегает Ефросинья, за нею — Андрей Былря, они тоже росточком с дочерей, и давай кричать на Василия, дескать, он тоже маленький, только не признается, дурак; потому что маленькому, незаметному во всех отношениях лучше.

— Папа-гномик, папа-гномик, — заладили дочки и, взявшись за руки, закружились вокруг него. — Папа-гномик, что ты нам купил?

Опять то же самое.

Поют они дурацкую песенку, а Василий — глядь на свои руки — малюсенькие они, как у младенца, и сам стал с дочерьми прыгать, распевать вместе с ними. Затем Василий сообразил, что пляшут и прыгают они не в Красном Луче, а во дворе у Андрея Былри. Сам Андрей подкатил к ним на пятой модели «Жигулей» — и тоже в пляс на рычащей машине.

Прыгнула Антонина на руки Василию, а он хочет вырваться из их хоровода, взглянуть с Былриного крыльца туда, где должен стоять его, Василия, дом. Душу прямо гложет мысль: «А вдруг дом не построен, вдруг еще надо строить?» Ну, строиться опять — это занятие на очень большого любителя! Никак Василий не сдвинется с места, а тут Антонина как взвизгнет по-собачьи!

Во сне он, должно быть, схватил за шкуру Иву, которая, спасаясь от волков, вломилась в зимовье, забилась к нему на нары. Он вскочил, очумело замотал головой, с трудом понял, что это не Антонина, а Ива перед ним, не Андрей пляшет на зеленых, пятой модели «Жигулях», а рычащий Хангай занял оборону в распахнутых дверях, кидается в светлый их проем и пятится назад, кидается и пятится. Василий схватил ружье и, не целясь, ударил дублетом в волка, который сидел под вековой лиственницей. Серый пропал, ободренный пальбой пес вздумал погнаться за ним.

— Назад, Хангай! Назад! — заорал Василий.

Пес догадался, насколько безрассудно и опрометчиво поступил, или на него кинулись волки, во всяком случае, он влетел в зимовье с поджатым хвостом, но тут же, устыдившись своей трусости, занял прежнюю позицию в дверях. Василий взял его за тугой, встопорщенный загривок, возле руки сухо щелкнули зубы, и тогда он, рассердившись, швырнул пса в дальний угол и захлопнул дверь. Теперь Хангай рычал на него.

— Цыть, дурак! — прикрикнул на него Василий, зажег фонарь и, когда пес притих, погладил костистую его голову.- Не возьмут они нас здесь, понимаешь? Кишка у них тонка до нас добраться. Поймут, что ни хрена не обломится, и уйдут… На охоту хочется? Конечно, хочется. Дело налажу — и будем ходить. Побелкуем, шкурка — мне, тушка — вам. Ива только у нас слишком боязливая, — Василий вздохнул, Ива, услышав свою кличку, замахала на полу белым хвостом. — Может, соболишку какого добудем — бабам моим ой как много меху надо! Соболишка много времени требует, а мне некогда. Не ради охоты явился я сюда загибаться… Может, глухаря свалим или косача, рябчик-дурачок почками ивняка вдоль Ключа должен кормиться… Завтра, Хангай, все решится, есть ли для меня здесь фарт или надо возвращаться. Тебя, Хангай, заберу в Изюм, а Иву, пожалуй, верну в деревню Мутино… Завтра!.. Загадывать не будем, тьфу-тьфу-тьфу, — поплевал Василий, как и положено, через левое плечо и постучал для верной безопасности от сглаза костяшками пальцев по деревянному настилу.

Снег припорошил следы ночных гостей. Пришлось закрыть собак в зимовье. Не давали покоя волки, где-то поблизости были олени. А где олени, там могут быть люди. Встреча с оленеводами не входила в его расчеты. Волки могли наведаться, когда он будет в пещере, кроме того, Ива и Хангай если попадутся на глаза оленеводам, наверняка заинтересуют их, и тогда, Василь Иваныч, жди незваных гостей. На ночь не мешало бы поставить двухпружинный капкан — серые обнаглели, забыли про осторожность, какой-нибудь и сунет лапу. Зачем патроны жечь.

Из входа в штольню курился парок, как, впрочем, клубился паром родник, запруда. Зияющая дыра в горе соблазнит любого человека заглянуть внутрь, закрывать ее бессмысленно — к ней ведут его следы на снегу. Охотнику или оленеводу можно будет объяснить, дескать, смотрю родовые угодья, увидел дыру в горе, полюбопытствовал, а там пещера. В крайнем случае, можно даже сказать: пещера с золотишком — чтоб не поверили. Но вот если будет лететь на вертолете какое-нибудь начальство, какой-нибудь надзор, хуже того, милиция,- тем, кто летает на вертолетах, потруднее лапти сплести. Но ведь волков бояться — в лес не ходить. Надо укрепить свод и стены штольни, в любой момент может произойти завал, а горноспасателей здесь нет. Заменишь крепеж, простым любопытством не отговоришься — умысел налицо, не отвертеться. Но и работать в пещере, когда знаешь, что штольня на ладан дышит, может, ты уже в ловушке, — тоже не дело. Завалит — не выберешься, щебень выбрать можно, а вдруг ахнет глыба? Нет, волков бояться — в лес не ходить.

Василий принес лопату и лоток, но, прежде чем войти в штольню, не без тревоги обратился к Хозяину:

— Разреши, Хозяин, взять пробу. За спрос не бьют в нос. Разреши узнать: есть фарт или нет. Дай знак и, будь добр, не прикапывай. В твоих владениях пролилась сиволобовская кровь, ты не забыл об этом, и я помню. Так что не прикапывай зря, Хозяин. .

Пробравшись в пещеру, Василий облюбовал полянку подальше от входа, потому что ближние наверняка были промыты, но брать пробу не спешил. Ему казалось, что Хозяину он не все рассказал, тот может и не понять его, и поэтому обратился к нему опять.

— Хозяин, послушай, пожалуйста, меня, — сказал Василий задушевным, свойским тоном. — Если ты не возражашь, — у Василия непроизвольно вырвалось «не возражашь», потому что именно так бы сказал Иннокентий Константинович, и так Хозяину, возможно, было понятнее, — я попытаю свой фарт. Если тебе не жалко, конечно. Можешь поделиться — поделись… Понимашь, Хозяин, мне фарт нужен. Воровать я не умею, спекулировать тоже, взяток мне не дают — не за что на лапу-то мою, не мохнатую, класть. Не приспособился: я… Вроде бы жить можно: работа есть и войны нет. Жена, дочки. Домишко в Изюме построил, баньку сварганил — ну какой, скажи на милость, без баньки сибиряк? Так вот, домишко есть, две тыщи за него Былре должен. Мебели особой никакой нет — работал я по углю в Донбассе, так сервант из Красноармейска, кухня из Красного Луча, диван-кровать и софу раздобыл в Первомайске. Не мебель, а сбор блатных. А бабе моей, Антонине, гарнитур, если не югославский, то венгерский хочется. Вообще-то она зараза, а не баба. Но это между нами.

У меня пятнадцать лет подземного стажа, как рыба лез поглубже, деньги были, ничего жили. Выпивал маленько, сам знаешь, пейзаж подземный никак на сочинский не похож. Помантулишь хорошенько, ну и выпьешь так же рабочий класс, он не выпить разве дурак, кому это неизвестно? Тамошний Хозяин два раза меня прикапывал, я и не стал испытывать больше его терпение. Пошел слесарить, шоферить и такое прочее. Денег сразу стало меньше, а привычки-то остались. Привычки-то с запросом! Переехали в этот Изюм, жизнь там, как известно, более сладкая. Жизнь-то жизнью, а я и Антонина моя, она клизмы в больнице ставит, — ни шабашить, ни воровать, ни спекулировать.

И свояк мой Былря не спекулирует. Немножко на фабрике приворовывает, так, самую малость, чтобы ничем от других по тащилке не отличаться. Несун-одиночка, неорганизованный, клиент не народного, а товарищеского суда. Брат его Степан говорит, что он индивидуальный коммунизм построил, а по-моему, немножко не так — при социализме сильно приспособился. Он огород оседлал, вкалывает на нем. Клубника, смородина, перец, виноград, огурцы, помидоры, лук, чеснок, карпов в своем пруду развел — в общем, многоотраслевой приусадебный участок. Он у нас как тот преобразователь природы , тот самый, который, говорят, с клубники упал и разбился. Былря такой же, у него укроп как можжевельник. А у нас с Антониной ни хрена не растет, не умеем, хорошо еще, что шесть соток, а то на пятнадцати ничего бы не было.

Посуди сам, Хозяин: чистыми я приношу сто семьдесят, Антонина — сотню, девчонки на кино да на танцы получают. Дочек выдавать скоро замуж. Джинсы, если ты не знашь, что это такое, скажу: штаны такие из грубого материала, стоят примерно двести рублей. Сапоги — вообще разорение, за месяц я могу заработать только на одну пару. А дубленки, Хозяин? Это те же кожухи, только модные: раньше в Изюме без шифоньера замуж не шли, сейчас без дубленки не берут и брать не будут. Дубленка стоит всего-то тысячу рублей. Куртки кожаные просят, жакеты тоже модные, клади, Хозяин, по пятьсот целковых штука. Туфли, джемпера-свитера, платья, плащи, а шапки? Перины-подушки, дубленки дубленками, а их тоже давай. Антонина без перьев, я тоже, — Василий для убедительности снял шапку, осветил фонарем лысину, — шерсти немного сберег, моль неделю не прокормится. Так-то, брат.

Или вот еще что. Являются как-то домой дочки и говорят: «Были мы у Людки, у подруги, значит, у них кни-и-и-иг — целая стенка! Дюма вся, Дрювон, «Сага о Форсайтах», та самая, что по телику показывали, Джинсон есть… Па-ап! Купи у Людки «Трех мушкетеров»! Она недорого обещала отдать, за семьдесят пять целковых». .

«А на кой вам хрен сразу три? — спрашиваю.- Вам и двух хватит».

«Папочка, ты не о тех мушкетерах думаешь. Это книга такая, Дюма…»

«Нет, девушки, о тех. У Людки пусть будет «дюма» про тех мушкетеров, сейчас насчет этого свободно, а у меня своя «дюма», про двух. По четвертаку за штуку, к тому же один совершенно лишний, не возьму!»

Вот так, Хозяин…

Конечно, с милым рай и в шалаше. Но за такого, который так считает, Антонина замуж дочь не отдаст. По ее мнению, нынче так рассуждают только чокнутые. Вот она и донимает меня. Ох, Хозяин, как она меня донимает…

И непонятно мне, Хозяин. Ведь люди дубленки, куртки, джинсы, дачи, машины покупают, с руками все это отрывают. 3начит, народ приспособился? Они, умелые, не дают покоя Антонине, а она – мне!

Решил прийти к тебе. Приспособиться я не могу, по мне лучше раз — в дамках! Не хочу никакого шику особенного, но и не могу же, чтобы у меня было хуже, чем у других. Не могу… .

Помоги, Хозяин…

Василий так увлекся рассказом о себе и своих делах, так в откровениях разошелся, что Хозяин непременно должен был понять, и если он в ответ на исповедь снова промолчал, то, не иначе, одобрял его…

Набрав в лоток песка, Василий пошел к запруде промывать его. Осмотрел крупный кварц, перебрал почти все камешки, но золота не было. Наконец, на одном камешке хорошо сверкнула в луче солнца искорка. Он затаил дыхание, поворачивая кусок кварца и ловя солнечный. Луч — искорка не пропадала. Она била в глаза, слепила, радовала душу. В кварце явно был самородок побольше спичечной головки. Василий спрятал камешек в карман полушубка, стал промывать дальше. На дне осталась щепотка золотого песка. Игра стоила свеч.

— Спасибо за фарт, Хозяин,- повернулся он к горе и поклонился.

Захотелось вернуться в пещеру, очень захотелось, ноги так и несли туда, но он знал: фарт забирает в плен, азарт пытается взять над ним верх.

— Не распаляй, Хозяин, — твердо сказал он. — Вначале приведу в порядок штольню. Неделя потребуется, не меньше, но так тому и быть.

V

Несколько дней Василий валил лиственницы, расчищал завалы в штольне, заменял стойки и укреплял свод. Уставал так, что к концу дня валился на нары замертво, а по утрам топор выпадал из рук. Волки оставили в покое, и Василий стал отпускать в тайгу собак. Они — охотники, по их понятиям, он вел себя непонятно и глупо. Не раз доносился до него звонкий лай Ивы, глуховатый, словно надтреснутый голос Хангая. Собаки звали его на белку, может, и на соболя, а он не шел. Однажды они особенно неистовствовали — похоже, держали сохатого. Свежее мясо не помешало бы при такой работенке — он питался консервами, варил супы из пакетов. Собак кормил впроголодь, из тайги они возвращались злыми, обиженными.

Расчищая завалы, Василий нашел старинную заржавевшую кирку без ручки — быть может, ею работал здесь еще Кузьма Сиволообов. Нашлась чугунная ступа и пестик, ими размалывали крупный золотоносный кварц. Совершенно неожиданно из-за стойки выпала четырехгранная бутылка темно-зеленого стекла.

Василий спрятал ее под брезентовую робу, словно кто-нибудь мог увидеть здесь находку, и побежал в зимовье. Бутылка была тяжелой, тянула килограмма на два, а то и больше, и предчувствие подсказывало: в ней золото.

Не терпелось Василию вынуть из горлышка деревянную, почерневшую от времени пробку, и брал за душу страх — вдруг там действительно золото? И брал страх при мысли, что его там не окажется. Расстелив полиэтиленовый пакет, он открыл пробку, наклонил бутылку, и с тяжелым шуршанием из горлышка посыпался песок, засверкали маленькие, с гречишное зерно, самородки. Они слепили, били в глаза, и Василия прошиб пот. Торопливо высыпал песок назад, в бутылку, заткнул ее, выкопал под печуркой ямку, спрятал туда находку, заровнял, присыпал сверху корьем.

Все это было похоже на сон. Василий ощупал себя — нет, все, кажется, въявь, только очень душно. Он открыл дверь, морозный воздух повалил в зимовье, вбежали собаки. Хангай принюхался к тому месту, где была закопана находка, улегся рядом с нарами, положив морду на лапы. Ива прыгнула Василию передними лапами на колени, тянулась к лицу, хотела лизнуть.

Василий кинул им сухарей, налил себе стопку, и спирт обжег все внутри, вывел из оцепенения, убедил его, что все происходящее не сон.

— Хозяин, ты очень щедрый ко мне. Спасибо за фарт, — сказал он темному углу зимовья и открыл собакам большую банку говяжьей тушенки.

Непростую задачу задала четырехгранная бутылка темно-зеленого стекла. Василий лежал на нарах, позволил себе, до конца дня отгул за сверхурочные, и размышлял: подкинул Хозяин фарт, фунтов пять в шкалике было припрятано, золото есть, а радости особой нет. Кто спрятал? Может, кто-то из предков намыл впрок, но, помня наказ Кузьмы, не посмел взять с собой? Наверно, какой-нибудь запасливый старик, чувствуя грядущую немочь, заготовил песок с тем, чтобы ежегодно отсыпать по фунту? А потом взял да и умер, унес тайну с собой? Кто знает, не побывала ли бутылка в руках близнецов? По наказу Кузьмы только один сын, старший в роду, должен был знать о месте. Почему Иннокентий Константинович, будучи при завидном здоровье, посвятил в тайну сыновей? Двух понятно почему — они близнецы, не хотелось обделять кого-нибудь из них, но преждевременно. Деду что-то угрожало, может, болел сильно, помял жестоко медведь — не раз Иннокентий Константинович был мят. Близнецы забыли завет Кузьмы, власть над ними взял фарт, и, кто знает, быть может, кто-нибудь их них из общей добычи отсыпал бутылку, это было замечено, и дошло до кровавой развязки? Не принесла радости находка.

Он когда-то читал в газете, что нашедшему клад выплачивается четвертая часть его стоимости. Сколько могли заплатить ему, если бы сдал бутылку государству, он не имел представления. Может, хватило бы с Былрей расплатиться, а может, и нет. В этом случае надлежало возвращаться в лагерь трассовиков, объясняться с напарником Колькой Кондаковым, которому нетвердо пообещал вернуться через две недели. Если охота будет удачна, то через месяц, в середине января. В начале марта начальство обещало их сменить, тогда-то и можно было вывезти добычу из тайги. До середины января Колька Кондаков не поднимет тревогу, потерпит, возможно, до февраля, а уж потом станет на лыжи, пройдет восемьдесят километров до Мутина, где есть телефон, даст знать начальству. Странный он какой-то, студент недоученный, круглые глаза сделал, когда услышал о том, что Василий уходит на охоту. Перепугался, бедолага, не хотелось оставаться в лагере одному. Не выдаст он раньше времени, плохо, конечно, если он задумает сбежать в то же Мутино, только для этого тоже ведь смелость требуется. Не на автобусе ехать, а на своих двоих, это по карте восемьдесят километров, по тайге, да еще незнакомой, заснеженной, через сопки, куда путь длиннее. Будет сидеть, как миленький, и ждать. На случай неожиданного прилета начальства был уговор говорить: вчера ушел на охоту, обещал дня через три вернуться. Не станет терять начальство время. Минуло всего шесть дней после ухода Василия из лагеря, и решил он вести себя так, словно никакой бутылки не находил. Не было бутылки, и все.