Крахов (часть 6)

Суд назначили на понедельник, и поэтому Алексей Грахов в воскресенье уже был в Москве. Вернулся из деревни от тетки, где провел почти весь отпуск — выпивал по утрам кувшин теплого парного молока, косил до рези в позвонках высокую, едва ли не по пояс траву, таскал на горох красавцев язей, собирал грибы-ягоды. Искал занятие по душе и не по душе. Однажды даже помогал теткиному соседу ловить в болоте лечебные пиявки, тот сдавал их в областную больницу — только бы отдохнуть, не думать о своей жизни, о шагах, предпринимаемых Антониной, теперь уже, можно сказать, бывшей женой, о сыне, очень взрослом и

Суд назначили на понедельник, и поэтому Алексей Грахов в воскресенье уже был в Москве. Вернулся из деревни от тетки, где провел почти весь отпуск — выпивал по утрам кувшин теплого парного молока, косил до рези в позвонках высокую, едва ли не по пояс траву, таскал на горох красавцев язей, собирал грибы-ягоды. Искал занятие по душе и не по душе. Однажды даже помогал теткиному соседу ловить в болоте лечебные пиявки, тот сдавал их в областную больницу — только бы отдохнуть, не думать о своей жизни, о шагах, предпринимаемых Антониной, теперь уже, можно сказать, бывшей женой, о сыне, очень взрослом и самостоятельном десятилетнем Алексее Алексеевиче, который, как несовершеннолетний, должен будет остаться с матерью. Обидно и несправедливо, но оставаться Алексею Алексеевичу с Антониной…

Грахов приехал домой с чемоданом, теткиными подарками — несколькими банками варенья, черника пополам с лесной земляникой, тяжелым ведром маслят — первых, молоденьких, крепких, которые тетка отварила с укропом, душистым перцем, смородиновым листом. На прощанье она долго и подробно растолковывала, как Антонине надлежит довести до ума грибы, а затем, не надеясь на мужскую понятливость в подобных делах, пожертвовала племяннику вырезку из какого-то женского журнала.

Поднявшись на лифте, Грахов еще издали в коридорной полутьме увидел на двери второй кружок замка, и эта тускло сверкающая обнова поначалу вызвала в нем сомнение, на свой ли этаж попал, а затем (на свой!) как бы толкала его в грудь, отпихивала назад грубо и неприятно. Грахов уставился на чужой замок, словно ждал от него объяснений, но вспомнил, как перед отъездом в деревню жена пыталась вручить ему деньги на однокомнатную квартиру, чтобы эта осталась ей.

Старая, знакомая кнопка звонка послушалась его — в квартире глухо и отчужденно-мелодично побрякало. Он позвонил еще раз, а затем повернул с чемоданом и ведром назад, к лифту, не решив, куда пойдет дальше. «Убить мало», — повторял он, опускаясь вниз в скрипящей, наверно рассохшейся за лето кабине лифта. Но, повторяя свою угрозу, Грахов не испытывал особого гнева и никакого желания причинить бывшей жене зло, а лишь страдал от унижения: уходить из дому неизвестно куда да еще с вещами… По пути вниз он все-таки придумал, где можно оставить вещи. На третьем этаже жила Вера Николаевна, детсадовская воспитательница Алешки, которая не раз и не два брала сына на субботу и воскресенье к себе, когда Грахов бывал в командировке.

На звонок вышла высокая девушка в джинсовом костюме, отвела мягким движением прядь светлых волос, приветливо улыбнулась. В глубине квартиры слышались голоса и музыка. Грахов удивился, насколько повзрослела за последнее время дочь Веры Николаевны, обратился к ней впервые на «вы»:

— Скажите, пожалуйста, Вера Николаевна дома?

— Она с садом на даче, Алексей Степанович, — ответила девушка. — Может, ей что-нибудь передать? Она сегодня будет звонить.

— Видите ли, Катя, какое дело, — замялся Грахов. — Приехал вот, квартира закрыта, а ключей нет. Нельзя ли у вас оставить на время…

— Конечно, оставляйте.

Освободившись от вещей, Грахов направился было в пивной бар, но вовремя вспомнил запреты санаторного врача, поостыл, решил побродить по улицам, подумать. Собственно, он и в деревне все время думал, не однажды возвращаясь к тому дню, когда они познакомились, перебирая в памяти основные события семейной жизни, всякий раз заканчивая беглое и непоследовательное обозрение последним разговором с женой. Но в деревне он даже предположить не мог, что Антонина врежет второй замок и ему негде будет жить…

Когда месяц назад, перед поездкой в деревню, он вернулся из Ессентуков, то сказал жене, что его, кажется, подлечили основательно, хотя это было в лучшем случае полуправдой. Какое там основательно — в санатории дали больничный лист, чтобы он мог через несколько месяцев взять отпуск и снова приехать на лечение. Она, конечно, обрадовалась, а на другой день, взвесив все еще раз, что ли, или посоветовавшись с кем-то, заявила утром, перед тем как уйти на работу:

— Алексей, мы разные, чужие люди. Короче: давай разведемся.

Она сказала это в прихожей, уже поправив прическу и повесив на плечо широкий, на вид мясистый, желтый ремень модной сумки, которую привезла из Индии. Но почему она сказала это уже в прихожей? Стыдно было, трудно говорить? Не хотела продолжать разговор или давала как бы задание ему в течение дня подумать?

Он сидел на кухне, пил маленькими глотками через ручку-трубочку горячие ессентуки № 4 из фарфоровой плоской кружки с банальным орлом и банальной надписью «Привет с Кавказа» на густо-фиолетовом глазурованном боку. В Ессентуках он долго упрашивал продавца-гравера не рисовать ничего на кружке, предлагал двойную цену, но тот, сославшись на какое-то решение, не согласился и посадил в течение двух минут на бок кружки орла и надпись. Грахов привез ее домой — ему надо было пить четвертый номер еще две недели.

— Ты всё хорошо обдумала? — спросил он первое, что пришло в голову, долил в кружку воды из бутылки.

— Да, представь себе, всё — с вызовом ответила она, должно быть, приготовилась к бурному, скоротечному скандалу, вооружилась неопровержимыми доводами, упреками и обидами.

— Ну что ж, как говорится, на здоровье, — сказал он безразлично и действительно в то время был совершенно спокоен, слова жены лишь слегка уязвили самолюбие. Это потом, но не в то утро поднимутся со дна души запасы неприятно-памятного, оно, оказывается, в течение всех лет исподволь выпадало в осадок.

Грахов боковым зрением видел: опять повернулась к зеркалу, двумя руками, отрывистыми, снующими движениями, взбила на висках прическу. «И прихорашиваеrся, и скандалит!» — взвыл в душе Грахов, а потом не без иронии оправдал ее: «Женщина всегда остается женщиной. К тому же она, можно считать, — опять невеста».

— Значит, ты не против. Тогда пойдем в суд, — сказала она, оторвавшись от зеркала.

— Пожалуйста. Согласен. Но в суд иди сама, у тебя получится лучше. Честное слово.

Последние слова, да еще с «честным словом» были напоминанием о том, что она всегда считала его неудачником, неприспособленным к современной жизни, тюхой-матюхой, рохлей. Особенно ее раздражало его многолетнее сидение в качестве литсотрудника в одной негромкой отраслевой газете, в то время когда многие его однокурсники стали заведующими и редакторами отделов, а один даже заместителем главного редактора журнала. «Редакционная строка», — называла она его, переиначив на свой лад устаревшую «приказную строку». Она и фамилию его переиначила: Крахов. «Извини, рядовым родился, с тонкими-претонкими погонами, без просветов и звездочек. Но зато знаю свое дело, что дает право хоть немного уважать себя», — говорил он ей, когда разговор касался карьеры, новых назначений или когда ему надо было обоснованно отказаться от предложения перейти на иную работу. Все они, эти предложения, чувствовал он, не обходились без ее организующей роли. Она и в гости приглашала только нужных людей, как правило, людей старше по должности, для ровни по положению не было места за ее столом. Он же не хотел покидать свою работу — привык, хорошо ее знал и собирал материал для книги о древних городах. Собирал много лет, все готовился написать ее, но не начинал писать и хранил свой замысел в тайне.

«Послушай, когда мы будем приглашать в гости друзей, а не всяких начальников?» — спросил он как-то у нее.

«У тебя есть друзья? Вот не знала, — насмешливо ответила она и добавила :- С этими друзьями… если бы дважды подряд не повысили зарплату… считай, ты до сих пор сидишь на ста тридцати пяти рублях!»

«Ты за границей разучилась строить фразу по-русски. Сто тридцать пять — это было давно. И гонорары…»

«Гонорары»,- иронически повторила она…

— Надеюсь, ты не станешь говорить знакомым, что она, мол, потребовала развод, когда я стал больным, немощным? — спросила она, все еще не уходя на работу.

— Не беспокойся, не стану. А как с Алешкой?

— С Алешкой как? Сын остается с матерью — это закон. С квартирой поступим так: я тебе даю деньги на однокомнатный кооператив, под расписку. Взамен получаю обязательство не претендовать на эту квартиру. Двухкомнатную на две однокомнатные без доплаты нам не разменять. К тому же нам с Алешкой принадлежат две трети жилплощади. Ну, а чтобы не делить имущество, я, допустим, отказываюсь от алиментов на три года. Согласись, все здесь, — сервизы, фарфор, хрусталь, ковры, магнитофон, цветной телевизор, гарнитур — все привезено мной или куплено на мои деньги. Почему я должна уступать свои вещи?

— Все распределено по полочкам. А если я не согласен, тогда как?

— Куда ты денешься! Да и меня никто не заставит жить с человеком, которого я не люблю!

— Неужели ты думаешь, что я еще люблю тебя?

— Вот как! — с удивлением воскликнула она, но быстро совладела с уязвленным самолюбием, полюбопытствовала: — Тогда почему ты жил со мной?

— Не знаю… Впрочем, последние пять лет мы не жили вместе. Ты была за границей, мы с Алексеем Алексеевичем обходились без тебя. Ты зарабатывала для себя все это стекло, глину, дрова…

— Обходились, значит. Понятно, — произнесла Антонина, постояла в нерешительности посреди прихожей, зашла на кухню — свежая, благоухающая, красивая. Грахов подумал, что в последнее время она очень похорошела, прибавила в обаянии. Тридцать два года женщине, в самом соку…

Он женился на длинноногой любительнице поэзии и театра, выпускнице института иностранных языков, очень стесняющейся прыщей на лбу по причине неправильного обмена веществ. Она была кареглазой блондинкой, сочетание огромных с поволокой глаз с пышными, теплыми волосами очень нравилось Грахову. И никогда она не подкрашивала глаза, ресницы, волосы — знала, что и так они красивы. Ее подлинный природный облик больше всего был по душе Грахову, считавшему себя не западным, а восточным европейцем, старомодным, подчеркнуто отсталым в привязанности ко всему естественному и настоящему. Мода и породненный с нею прогресс, по убеждению Грахова, плодят большей частью суррогаты и порой настолько далеко уходят вперед, что оказываются позади отсталых. При очередном вихлянии мода, по-плотницки выражался Грахов, села на шип, и добротный его полушубок, в котором он ездил зимой на рыбалку, в командировки, в котором его долгое время принимали за «деревню», самое большее — за колхозного экспедитора, стал вдруг наимоднейшей дубленкой…

Что же касается Антонины, то он природным крестьянским в том смысле, что из чего получается, определил: станет она красавицей, расцветет, и это, пожалуй, единственное, что ему удалось предугадать в ней. Во всем остальном Антонина развивалась по чуждым или малопонятным Грахову законам и правилам.

Антонина всё не уходила на работу, она спрашивала Грахова мягким, убеждающим голосом, в котором он почувствовал сомнение и тревогу:

— Значит, Алешку не хочешь оставлять мне? Ты вполне еще можешь жениться на девушке, тебе всего тридцать пять лет. Зачем тебе Алешка?

— Спрашивала ты его? Может, я ему больше нужен, чем он мне?

Антонину прямо-таки взорвало:

— Полагаешь, в моем доме не будет мужчины? Не беспокойся, найдутся получше тебя!

«Найдутся!» — мысленно согласился он, однако удержался повторить это вслух, подумав, что не стоит больше продолжать этот торг, именно торг, иначе и назвать нельзя.

— С тобой трудно разговаривать, — сказал он как можно спокойнее. — Мы говорим о разных вещах. Это только внешне, сверху кажется, что мы говорим про Алешку.

— Но ведь ходят отцы к детям уже… в другие семьи, — исправила свою ошибку Антонина.

— Вот если уж попадем в такое положение, я хочу, чтобы мы для Алешки остались людьми. Чтоб нам не стыдно было и теперь и после смотреть ему в глаза, а ему — нам. Тут самое главное — остаться людьми…

— Ты говоришь, как в статьях пишешь, — опять не сдержалась Антонина. — И отсудить тебе его не удастся. Дети остаются с матерью — это закон!

— Опоздаешь на работу, — ответил Грахов и закрылся в туалете.

Вечером Антонина принесла деньги. Он спросил: «От трудов своих отрываешь, — а затем добавил: — Отступное не беру».