Сто тридцатая часть

Разве мечта человечества о самом справедливом строе — идеал? Нет, это идея, которую мы назвали идеалом. Более того, это мечта. О земном райском житье-бытье, в противовес небесному, религиозному. И во имя этого рая стали уничтожать целые классы и слои населения. Идеал подменил идею, подмена стала как бы всеобщей категорией жизни. Мечта о прекрасном обществе, о рае на земле выродилась в учение о  так называемой диктатуре пролетариата, в которой пролетарского-то было всего лишь название, в непримиримую классовую борьбу. Сам идеал был превращен в прокрустово ложе. Мы оказались в положении старухи из сказки о золотой рыбке. Из-за великой гордыни, необузданных запросов,

Разве мечта человечества о самом справедливом строе — идеал? Нет, это идея, которую мы назвали идеалом. Более того, это мечта. О земном райском житье-бытье, в противовес небесному, религиозному. И во имя этого рая стали уничтожать целые классы и слои населения. Идеал подменил идею, подмена стала как бы всеобщей категорией жизни. Мечта о прекрасном обществе, о рае на земле выродилась в учение о  так называемой диктатуре пролетариата, в которой пролетарского-то было всего лишь название, в непримиримую классовую борьбу. Сам идеал был превращен в прокрустово ложе. Мы оказались в положении старухи из сказки о золотой рыбке. Из-за великой гордыни, необузданных запросов, спешки, вечного нашего ускорения… Сегодня нам нужен Идеал. Может, множественность идеалов. У нас с вами не должны обязательно совпадать идеалы. Запреты могут быть общими, универсальными, но идеалы… Мне кажется, каждый должен верить в то, во что хочется верить и во что верится.

   — Плюрализм идеалов? Это не многобожие, не язычество?

   — Не все так плохо и в язычестве. Например, обожествление природы, единение, гармония с нею. Этого, кстати, нам тоже сегодня не хватает.

   —  Тут я с вами согласна. Я замучила вас вопросами. Еще один, можно?

   — Пожалуйста.

   — У вас очень необычная фамилия — Где-то. Это псевдоним?

   — Может быть. Меня грудным ребенком принесли какие-то люди в детский дом. При мне записка, я ее храню. Написано детской рукой: «Зовут Ваней родители где-то…» Вот и подумали, что такая у меня фамилия — Где-то. Было это в тридцать восьмом…

   — Извините, я не знала. Пожалуйста, почитайте еще стихи…

   — Ой, Ванюша, просты мэнэ. Цэ ж моя запыска! Просты, Ванюша! — Мокрина Ивановна опустилась перед ним на колени и, обхватив голову руками, плакала и смеялась от счастья.

   Глава сорок седьмая

   «На нет и суда нет» — эта народная мудрость приложима ко всему, но только не ко всему человеческому в человеке и, конечно же, неприменима к самому человеческому чувству.

   Если говорить о любви, то, прежде всего, следует вспомнить Ромку, Романа Ивановича Триконя, заведующего сельским клубом в совхозе имени Я. М. Свердлова Шарашенского уезда. Его, влюбленного, везли из губернской тюрьмы на воронке в сельский клуб. А он не верил в подлинность происходящего, ему казалось все это сном. С того самого момента казалось, когда участковый Сучкарев и еще два милиционера арестовали его после киносеанса, а перед этим ждали, пока он кино открутит, и обвинения, и допросы, и тюремная камера, и предстоящий суд — все для него было не наяву. Он никак не мог понять, почему арестовали и почему приписывают ему преступления, которые он не совершал.

   Ему точно также снился который год бой в горах. Их зажали в ущелье и держали в ловушке два дня. Они ехали сменить личный состав на заставе в горах и напоролись на засаду. Душманы подожгли грузовик и два бронетранспортера. Ромка ни разу в бою не был, не успел испугаться, не успел занять позицию в камнях, как его кто-то дважды ткнул сзади в плечо, и он упал… От грузовика шел нестерпимый жар, голова, тело были тяжелыми и ватными.

   Жгло солнце, оно было невероятных размеров, на все небо. Жгучее, сухое, чужое. Из-под солнца прилетели вертолеты и стали жалить ракетами склоны ущелья — до этого, как рассказали позже, надо было продержаться два дня, и ему надо было не сгореть от чужого солнца. Вот ему и снилось: бежит он, бежит, бежит в спасительные камни, но ни разу еще не смог добежать, ждал острых толчков в плечо и, как только горячий металл вонзался в его тело, просыпался в холодном поту, закуривал, убеждал себя, что все позади, что раны давно зажили. Потом с трудом засыпал, боясь, что снова попадет в проклятое это ущелье…

   — Ты у меня герой, — шептала Женька и целовала две крупные выходные гвоздики возле ключицы. — У собачки — боли, у кошечки — боли, а у моего Ромы — не боли…

   — Не называй меня героем, прошу тебя. Я поросенок, бегущий в мусульманском тире. Поросенок, понимаешь? Даже не кабан…

   — Не выдумывай и не наговаривай на себя.

   Воронок вильнул в сторону, попрыгал на ухабах и остановился. Двигатель от старости и от плохого бензина дважды вздрогнул — и судорога пробежала по всем сочленениям и частям много повидавшего на своем веку воронка. Хряпнули дверцей, потом — второй. Послышался топот бегущих людей, возбужденные голоса, кто-то заколотил по железу кулаками, крикнул: «Сынок!» Мама! Конвоиры принялись отгонять всех от воронка, в ответ раздались возмущенные выкрики: «Его еще не судили, а в тюрьму посадили! Сво-бо-ду Ро-ма-ну! Сво-бо-ду Ро-ма-ну!» Призыв подхватили, и он становился все громче и многолюднее. Потом те, кто скандировал, поняли, что конвой не осмелится открыть воронок, пока они требуют освобождения арестованного.

   — Сынок, ты здесь? — донеслось материнское.

   — Здесь, мама!

   — Отойдите, отойдите! — кричали конвоиры.

   Потом все стихло.

   Открылась дверца, вторая. Выходи! Руки назад! Отойдите, отойдите. Рома, Рома-а! Мама, Женя! Батя! Быстро, быстро, не задерживаться! Да вы что, не люди? У вас матерей нет? Нет, да? Ромка, не дрейфь — весь «афган» с тобой! Сынок…