До и после (часть 14)

Действительность в Стюрвищах оказалась совершенно не такой, какой она представлялась Валентину Ивановичу в мечтах. Ему, филологу, Анна Иоановна предложила вести физику и биологию одновременно. Все мы здесь, объяснила она, трактористы-машинисты самого широкого профиля. Если вам покажется мало, можете физкультуру прихватить или химию — наша химичка, представьте себе, оставила нас, ей место в ларьке нашли!

Состоялся разговор и у Лены.

— Видите ли, милочка… — врастяжку начала директриса.

— Если вам не очень трудно, то называйте меня лучше Леночкой, — перебила монолог Лена — детдомовские за словом в карман не лезут.

—

Действительность в Стюрвищах оказалась совершенно не такой, какой она представлялась Валентину Ивановичу в мечтах. Ему, филологу, Анна Иоановна предложила вести физику и биологию одновременно. Все мы здесь, объяснила она, трактористы-машинисты самого широкого профиля. Если вам покажется мало, можете физкультуру прихватить или химию — наша химичка, представьте себе, оставила нас, ей место в ларьке нашли!

Состоялся разговор и у Лены.

— Видите ли, милочка… — врастяжку начала директриса.

— Если вам не очень трудно, то называйте меня лучше Леночкой, — перебила монолог Лена — детдомовские за словом в карман не лезут.

— Так вот, милочка, — настаивала на своем Анна Иоановна, обиженно и даже зловредно поджимая пухлые губы, — я не представляю, как вы в таком виде, — она выразительно взглянула на ее огромный живот, — можете появиться в классе. Это же дети, они будут насмехаться над вами, чего доброго, доведут вас до преждевременных родов.

— Не доведут, я на последнем месяце. Я не рвусь в бой, пришла, так сказать, представиться, показать, что приехала и чтобы вы имели меня в виду на будущее.

— Извините меня пожалуйста, — пошла на попятную Анна Иоановна. — Рожайте на здоровье, а потом — приходите, милости просим, дорогая Елена Дмитриевна. Работы у нас все равно, что у дурака махорки, — неожиданным и необъяснимым сравнением закончила она разговор.

Что и говорить, не на крыльях возвращались Валентин Иванович и Лена домой. Вообще-то Елена Дмитриевна напоминала походкой утку — переваливалась с ноги на ногу, а лицо ее, в коричневых крапинах и пятнах, смахивало на огромное яйцо кряквы. Если же серьезно, то, готовясь стать матерью, она ушла в себя, как в кокон, сосредоточилась мыслями чувствами на нарождающейся в ней жизни. Все остальное ее мало тревожило, было слишком несущественным и третьестепенным, в том числе и то, что ее муж, без пяти минут кандидат филологических наук, будет учить детей физике и биологии. Поэтому и вопрос, заданный им вечером за чаем, может, пока не поздно, следует поискать работу в другом месте, ведь Рита получала последний раз зарплату в феврале, а уже начинался август, Леной был воспринят как сугубо риторический, не имеющий к ней никакого отношения. Зато ответила Рита:

— А куда? Вон она с какой икрой. Тут над головой крыша, а впереди не лето, а зима. Специалисты по синтаксису, яснее ясного, сейчас позарез нужны, везде требуются. На твоем месте, братишка, я бы сейчас грибы собирала и сушила-солила, ягоды, а картошку — где увидела, там и копала бы. В погребе шаром покати. Тетка Аграфена ничего не сажала, который год на огороде даже укроп не растет…

— Не гневи Бога, Рита, — подала с печи голос хозяйка. — Мы с тобой висяло годик прожили, висяло. Дай Бог тебе здоровья… А я не рубля с тебя не взяла за квартеру-то, ни рубля!..

— Еще бы не висяло! От Гарика каждую неделю — сумку, бутылку, да не одну. Конечно, висяло! Какие тут еще рубли за квартиру? Не было бы меня — так с сумой и таскалась бы по миру.

“Вон оно что — тетка Аграфена попрошайничала”, — поразился Валентин Иванович, открывая для себя все новые стороны стюрвищенского бытия. Ритины претензии к старухе, особенно попреки куском хлеба, ее напор, безоговорочность тона покоробили его. Сестренка — она такая, ничего не поделаешь.

— Извини, Рита, я насчет картошки что-то не понял. Надеюсь, ты не воровать ее предлагаешь?

— А ты как думал? Сейчас все воруют. Чем больше стащит, тем больше уважения! Наши деньги козлы на выборы ухлопали, то есть украли мою зарплату за полгода, и они, эти педрилы, очень уважаемые люди. Валька, разуй гляделки!

— Опять не понял. Ты всерьез советуешь мне воровать?

Рита от возмущения его непонятливостью выскочила из-за стола, подошла к нему вплотную, наклонилась и, глядя на него в упор красивыми, но холодными, прямо-таки ледяными глазами, спросила грубо и безжалостно:

— Зимой жрать что будешь? Или ты и твоя семья святым духом питаться настроились? Раньше совхоз помогал, а сейчас его, совхоза, считай, нет. Им скотину кормить нечем и некому. Сходи за деревню, загляни в овраг — туда весной сотни поросят вывезли. С голодухи подохли. А те, что остались, так и не набрали веса — дистрофики они. Совхоз был откормочный, только свинины давал самое меньшее по полтысячи тонн в год. Тогда школу, больницу, клуб, жилье построили. Теперь наша зарплата, грубо говоря, догнивает в овраге. Все до безобразия просто — народное образование финансируется из местного бюджета, а производство лежит, налоги никто не платит — машины скорой помощи без бензина стоят. И не только у нас так — по всей России, за исключением Москвы да Питера. Так что, братишка, губы ни на что не раскатывай, а работай вот этим, — она постучала пальцем по его лбу, вернулась на место, отхлебнула чаю и продолжила: — И еще одно учти. Через несколько лет нам учить будет попросту некого. В этом году из всех наших деревень еще наскребли на один почти полнокровный класс, а через три года в первый класс придут только три мальчика и две девочки. Когда же ваш ребенок дорастет до школы, то не исключено, что одноклассников у него вообще не будет. Такую политику завели эти педрилы: нерентабельно рожать, растить, воспитывать детей, нерентабельно лечить больных, кормить стариков. Вообще нерентабельно быть человеком, зато очень выгодно быть подонком! А вам бы скорей родить, а что будет потом — наплевать…

— Рита, опомнись! Не святотатствуй. Ты забыла, как мы в детстве мечтали: вот вырастем, и у нас будет много-много детей, которым уж кто-кто, а мы станем настоящими, самыми лучшими на всем белом свете родителями? Причем здесь какая-то рентабельность? И поэтому я не пойду воровать. Я — педагог, учитель, неужели тебе это непонятно?

— Воровать — это не значит красть, кому, как не тебе, знать многозначность этого слова. Сейчас много изящных, прямо-таки художественных видов воровства.

— И все они — нечестные!

— Ладно уж, блаженный. Тогда заработай честно. Иди завтра утром к дачникам, к новым русским, может, обломится найти работенку по строительству. Пока сезон не кончился. Хоть на пеленки заработаешь. Алексей Алексеевич далеко, советской власти больше нету, так что вашему дитю никто не подарит приданое. Даже на одеяльце в кармане у вас не звенит. Инструмент, какой никакой я на чердаке нашла, когда крыша потекла. Если бы тетя Агаша нашла — пошел бы на бормотуху. Там и доски есть.

— Какие доски? — оживилась на печи старуха.

— Тебе на гроб.

— Ну, Рита…

— Что — Рита? Я дело говорю. У вас ни кроватки, ни коляски. Покупать до рождения нельзя, примета плохая. Но подумать заранее ведь можно. Кроватка детская сейчас стоит, самое меньшее, полмиллиона — полторы твоих месячных зарплаты.

— Ой, деньжищи-то какие! — запричитала старуха. — Не слыхали мы раньше о кроватках, да еще о таких дорогущих. Зыбку мужик сгондыбает — и милое дело. Вон крюк для нее, — из запечья показалась косматая голова, а затем рука, корявым перстом указующая на потолок. — Он крепкий, вы не думайте. После войны старшая моя сестра Дуня, царство ей небесное, забрюхатела от МТС — да в петлю. Здоровущая была, а крюк выдержал.

— Тетя! — взвизгнула Лена и хлестко шлепнула ладонью по столешнице.

— Я ничего, ничего… — забормотала старуха, исчезая во мраке запечья.

Рита выразительно посмотрела на Валентина Ивановича, кивнула на печь, а затем укоризненно покачала головой. Мол, видишь, какая жизнь стюрвищенская, а ты, интеллигент детдомовский, несчастный… Но после бурной выходки Лены сбавила в напоре.

— Тебе Анна Иоановна наверняка дала наряд до конца месяца. Там поправить, там прибить. Не вздумай! Она давно на тебя имела виды: вот Валентин Иванович приедет и сделает. С весны меня донимала: когда Валентин Иванович приедет, не передумал? Ты в школе еще не появился, а завуч, есть у нас такая гадюка — Лилия Семеновна, тебя уже возненавидела. Она считалась преемницей Анны Иоановны, а тут конкурент. Берегись!

— Но школа, Рита, в таком состоянии, словно ее приготовили к сносу. Физический и биологический кабинеты попросту разграблены…

— Приватизированы, — поправила Рита.

— Мебель переломана, во многих окнах картон, фанера, жесть, стены обшарпаны, исписаны…

— Ну и что? — прервала его доклад Рита. — Школа в таком, сталинградском, состоянии несколько лет. Не нужны нынешним хозяевам жизни школы: темного, необразованного человека легче околпачивать, грабить, эксплуатировать. А ты разволновался. Вот что, братишка, скажу я тебе: многое из того, что вложил в нас Алексей Алексеевич, оставь в покое, спрячь в душе как неприкосновенный запас. Авось пригодится. Сегодня жизнь не для честных и порядочных, над ними смеются. Поэтому Анне Иоановне заяви твердо: приду в школу первого сентября. На новом месте надо обустроиться, вот-вот появится ребенок. Она тебя подъемным пособием обеспечила? Нет? Тогда пусть на тебя не рассчитывает… А тебе, Леночка, мой совет: как бы ни было трудно — не продавай швейную машинку. Какой же умница наш Алексей Алексеевич: каждой девчонке, отправляя ее в эту проклятую жизнь, он дарит столько лет швейную электрическую машинку. Я только дважды получала в школе деньги: перед новым годом да в феврале. Жрать было нечего, икала в городе надомную работу, репетиторство. Нашла “рога и копыта” по пошиву, октябрь перекантовалась, а потом — нет заказов, хоть удавись. Дошло до того, что четыре дня не ела, а тетки дома не было, где-то попрошайничала. За четыре дня выпила в школе два стакана чая без заварки, на жженом сахаре, да четыре сушки. Такие у нас школьные завтраки, мы их называем комплексными гайдаровскими обедами. Поехала в город и спустила машинку даже не за пол, а треть цены… Только выпустила машинку из рук, как встречается мадам из “рогов и копыт”: что же вы, Риточка, не заходите, у нас такой большой заказ! Да я же пять минут тому назад машинку продала, заходила к вам утром, поцеловала замок! Риточка, да мы дадим вам свою, напрокат! Вот оно, счастье-то детдомовское!.. Я раньше думала, что только мы прокляты своими родителями, оказывается, весь наш народ кем-то проклят. Вообще-то мы какой-то лженарод, у нас лжежизнь и кантуемся мы в какой-то лжестране…

— Рита, прекрати, уймись! Посмотришь на тебя: красавица, настоящая красавица. Блондинка, не искусственная, а настоящая, глазищи голубые — хороша! А во рту у тебя — черным-черно, — Валентин Иванович попытался пошутить и пожалел об этом: Риту в детдоме кто-то прозвал Болонкой, а чернота в пасти собаки считается признаком ее злобности.

— На то и фамилия у меня — Чернова. В душе черно, братишка. Тут, — она простила ему намек и постучала кулачком поверх высокого, выразительного бюста. — Может, выпьем, а? У меня от Гарика есть бутылка в заначке. Если бы не Гарик, не знаю, как и выжила была, — и после этих слов она бесшабашно и вызывающе засмеялась.

— Огурчика бы малосольненького. Все бы отдала за огурчик, — мечтательно произнесла Лена и закрыла глаза от предвкушаемого блаженства.

— Сестренка, будет тебе огурчик!

Рита подхватилась и ушла к соседям, а тетка Аграфена, услышав про бутылку, завозилась на печке, потом стала с нее спускаться.