Шестьдесят седьмая часть

Жена тоже была удивлена неуемной активностью матери на общественной ниве, хотя из родственной ли, женской ли солидарности не подавала виду. Она тогда сидела перед зеркалом, готовила на ночь лицо и лениво, совершенно равнодушно отозвалась:

   — Она считает, что никому из них русские не дадут выездных виз.

   — Так объясни ей, что это не так. Они выпускают практически всех. Это мы ограничиваем количество виз для эмигрантов, а не они. Мы, как говорят русские, за что боролись, на то и напоролись. Отсюда множество всевозможного дерьма желает эмигрировать, а если это не удается, то поехать в так

   Жена тоже была удивлена неуемной активностью матери на общественной ниве, хотя из родственной ли, женской ли солидарности не подавала виду. Она тогда сидела перед зеркалом, готовила на ночь лицо и лениво, совершенно равнодушно отозвалась:

   — Она считает, что никому из них русские не дадут выездных виз.

   — Так объясни ей, что это не так. Они выпускают практически всех. Это мы ограничиваем количество виз для эмигрантов, а не они. Мы, как говорят русские, за что боролись, на то и напоролись. Отсюда множество всевозможного дерьма желает эмигрировать, а если это не удается, то поехать в так называемые гости.

   — Вот и она имеет в виду гостей.

   — Неужели ты не знаешь, что сейчас на Западе у многих выходцев из России объявились тучи родственников?

   — Откуда они взялись? В Советском Союзе ведь запрещалось иметь на Западе родственников.

   — Вот и я думаю — откуда?

   — Тогда, дорогой, — укладывалась она в постель, — куда в таком случае смотрит здешнее КГБ?

   Телекамеры и направленные микрофоны работали синхронно, он слышал все разговоры и даже шепотки в толпе.

   … так я, значит, сын ее двоюродной тети… кликуха у этой тети — Маша или Глаша… да не дрейфь, она сама не помнит… ни хрена у нас не обломится, меня америкашки-какашки пятый месяц динамят, не понимают, бюрократы, что еще пару недель, и я эмигрирую налегке, без имущества лет на пятнадцать в соединенные штаты сибири… где эта старая б… с приглашениями… у нее подруга нэнси, раззевай варежку пошире… ты, в тартусском кемеле, не при, как танк, или ты тоже родственник… та, я точери миссис пакулефф троюротный прат… слюший, прат-припалт, нэхарашо сэбе ведешь, нэ панымаеш таво, что я тоже брат, но блыже — два с палавынай брат… та дэ ж ця галька, дэ вона чухаеться, отака и маты у нейи була чухысрака… это вы мне настаиваете сказать, что галина абрамовна пикулевич не из нашего кагала, ее отца вся одесса боялась — такой себе был бандюга, перед ним сам левка задов дрожал, как корчмарь за минуту до погрома… выдышь, там армянскы куча стоит, аны тоже родственныкы — вах, куда аллах смотрыт, ны адно дэло без армян нэ абходыцца, хоть ныкуда нэ выежжай из бакы… в штаты надо двигать только через зону, чтоб о тебе пылили голоса день и ночь, вытаскивали тебя из-за колючей проволоки… а теперь уже по политике в зону не попасть — на пушкинской спецназ на спине не один портупей нарисует и под зад коленом… ну мусора, ну гады, придумали — в диссиденты не попасть… идет, идет… траствуй, тетушка морос, задница из ваты, ты подарки нам принес, лесбиян мохнатый… ура!… виват!..

   Ох, и нехорошее предчувствие охватило Даниэля Гринспена, когда толпа возликовала. Он стал шарить телекамерой на подступах к толпе, к сожалению, его интуиция, как и в случае с чукчей не обманула — родная теща, словно победительница конкурса красоты в Техасе, триумфально-блядским шагом, с элементами припрыжки, продвигалась по тротуару вдоль самого длинного лозунга. Она была в каштановом парике, одета по-студенчески: в белых шортах с надписью сзади «Гласность!», в майке с коротким рукавом, исписанной вдоль и поперек, вкривь и вкось, разными колерами и разными шрифтами словом «перестройка». Отчаянно вертя лейблом, выжимая остатки эластичности из мосластых ног, обтянутых, не взирая на великие старания, бледно-желтой, со старческими бляшками, дряблой кожей, она победно воздевала руки, словно ей кто-то беспрерывно командовал «хенде хох!», проделывала в воздухе растопыренными кистями загадочные вращения — точно вкручивала и выкручивала над головой электрические лампочки.

   Требовательно заворчал телефон, замигал злым красным глазком. Прямая связь с шефом. В руках у миссис Пакулефф объявилась белая сумка, оттуда она вытащила пачку бумаг, похожих на листовки, и он понял, что терять больше нельзя ни секунды, побежал вниз, на улицу.

   Миссис Пакулефф не швырнула щедро свои листовки в толпу, нет, она выбирала из нее будущих своих гостей и родственников так, словно принимала их на работу. Ее толкали со всех сторон, пытались выхватить пачку приглашений из рук, а она вглядывалась в лица сквозь контактные линзы… Когда Даниэль ввинтился в людскую массу, оказался рядом с тещей, она стойко отбивалась от притязаний коррупционера, надеявшегося избежать депортации в Соединенные Штаты Сибири. Кандидат в родственники пришел в бешенство и тянулся волосатой пятерней не столько к пачке приглашений, сколько к дряблой шее миссис Пакулефф с явно негуманистическими намерениями. Его оттерли кандидаты в диссиденты, но и поверх их немытых и нечесаных лохм доносились угрозы: «Ну, сссука, зззадушу…»

   — Го-го-господа демон-демон-демон-странцы! — закричал Даниэль, страшно волнуясь и заикаясь, потому что на спецкурсе русского языка у него был первым учителем бывший заика, скрывший от начальства, что он когда-то заикался, и это вот в такие ответственные и неподходящие моменты давало о себе знать. — Миссис Пакулефф имела неправильно оформить инвитейшн-приглашения. Они недействительны!

   — Врешь, чекист! Свободу миссис Пакулефф! Свободу! Долой пятый пункт! Долой! Свободу!

   — Тише! Я второй секретарь посольства Даниэль Гринспен, — у него скулы сводило от проклятого заикания, и тут какая-то добрая душа заскандировала ему на выручку: — Дэ-ни, Дэ-ни, Дэ-ни…