До и после (часть 6)

О судьбе Риты еще ничего не было известно, как у них объявилась новая напасть. Тетка Аграфена, как выяснилось, много лет не платила за электричество, задолжала без малого миллион рублей. Пока она была жива, никто не посмел отключить свет у старой партизанки, боялись скандала. В феврале, видимо, Рита заплатила за несколько сот киловатт-часов, но надо было заплатить более, чем за восемь тысяч. Комиссия, которая проверяла показания электросчетчиков и правильность уплаты за свет, предупредила Лену: если в течение недели они не погасят задолженность, то их отключат от сети.

Валентину Ивановичу пришлось ехать в райцентр, но там и слышать не

О судьбе Риты еще ничего не было известно, как у них объявилась новая напасть. Тетка Аграфена, как выяснилось, много лет не платила за электричество, задолжала без малого миллион рублей. Пока она была жива, никто не посмел отключить свет у старой партизанки, боялись скандала. В феврале, видимо, Рита заплатила за несколько сот киловатт-часов, но надо было заплатить более, чем за восемь тысяч. Комиссия, которая проверяла показания электросчетчиков и правильность уплаты за свет, предупредила Лену: если в течение недели они не погасят задолженность, то их отключат от сети.

Валентину Ивановичу пришлось ехать в райцентр, но там и слышать не захотели о том, что они живут в Стюрвищах всего два месяца, что у них нет таких денег, что они погасят задолженность, но постепенно. Не смогла помочь разобраться с электриками и Анна Иоановна: школа тоже была по уши в долгах у райэнерго, директриса попросту побаивалась звонить туда, напоминать о себе лишний раз. Единственное, что она смогла, так это выписать ему опять триста тысяч рублей в качестве аванса, да и то при условии, чтобы ни одна живая душа об этом не пронюхала. Он тут же отнес их в сберкассу, то есть в отделение сбербанка по-нынешнему, оставалось еще около семисот тысяч. Но где их раздобыть? Знакомых, которые одолжили бы такую сумму да еще на неопределенный срок, у них не было. Подработок на дачах в связи с окончанием сезона совсем не стало. И тогда он предложил Лене продать телевизор.

— Он не наш, — ответила она.

— Разве Рита тебе его не подарила?

Лена только пожала плечами в ответ, в самом деле, Рита не сказала тогда ничего определенного, во всяком случае считать его подарком было трудно. К тому же, Лене не хотелось расставаться с ним.

— Тогда придется продать твою швейную машинку — какой в ней толк, если отключат электричество?

— Нет, машинку я не продам. Умирать с голоду буду, но не продам. Помнишь, как Рита об этом говорила? То-то же…

Валентин Иванович помнил. Теперь он понимал, что Рита, продав машинку, в конце концов вышла на дорогу…

— Может, в областном городе есть ломбард, там можно заложить вещи, а потом выкупить их?

— Валя, да какие у нас вещи? Машинка да телевизор. Да и принимают ли их там… Дорога дороже обойдется. Что хочешь делай, но машинку я не позволю даже за порог вынести. Я напишу Сергею.

— Мало он нам помогал?

— Он мой родной брат, тебя это почти не касается.

— Как это — не касается? Ты моя жена.

— Это для меня не новость. Речь идет о том, чтобы где-то взять взаймы. Почему я не могу обратиться к Сергею? Не отдадим? Все равно отдадим.

Непреклонность, с которой Лена отстаивала свою швейную машинку, наводила на мысль, что она многое знала о делах Риты. Если раньше он с большой вероятностью допускал это, то теперь на этот счет оставалось очень мало сомнений. Не настолько же Рита была скрытной, не настолько себе на уме, чтобы в какой-то момент не открылась ближайшей и единственной подруге. После этого отошли на второй план и угрызения совести о том, что он ничего не рассказал Лене о посещении районной милиции, о разговоре с Анной Иоановной — а со второго плана они легко соскользнули куда-то вглубь его сознания.

Лена написала письмо брату и, не показав его, как обычно, Валентину Ивановичу, чтобы тот приписал один-два абзаца от себя, отправила. Конечно, она не обязана была показывать его, но все-таки неприятный, какой-то чужой осадок на душу опустился. Не все, видимо, могло быть приятно ему читать в ее письме, если она даже не пересказала содержание в двух словах. Прежние сомнения развеялись, но их место заняли другие, еще более болезненные. Теперь, как заноза, не давала покоя мысль: неужели он совершенно не знает Лену? Риту не знал — вот тут уж нет никаких сомнений. “Только не это, только не это, — убеждал он сам себя, повторяя эту мысль , как заклинание, с утра до вечера. — Нельзя же быть таким подозрительным. Лена другая, она меня любит, и я ее люблю, и Алешу мы очень любим. Нам просто отчаянно трудно, однако все это временно. Недаром же говорят: время лечит. Только не надо ничего преувеличивать, не преувеличивать — без этого тошно!“

Дошло письмо до Сергея или нет, но в середине ноября, по первому что называется снежку, возле их дома появился мужик неопрятного и даже окаянного вида. Лицо у него было не то что злое, а прямо-таки свирепое, с запойным фиолетовым оттенком. На животе висел широкий монтажный пояс с позвякивающей цепью, на плече — железные когти. Не заходя в дом, он бросил когти на землю, пристегнул их к ногам, накинул цепь на столб и стал по нему подниматься. Валентин Иванович выскочил к нему, в чем был, закричал, что они уже заплатили треть, в самые ближайшие дни — все остальное. Но мужик, насыщая окружающую атмосферу густым запахом только что выпитой водки, не обратил на него никакого внимания. Тогда Валентин Иванович схватил его за ногу, мужик дернул ее, но не тут-то было.

— Отпусти, падла, не то — решу!

— Не отпущу! Вы не имеете права это делать.

— Ты это делаешь в отместку Рите, да ?! — кричала с крыльца Лена, простоволосая, выскочившая в одном халате. — Если назло, то она теперь здесь не живет!

Валентин Иванович догадался: это был знаменитый Петька-афганец.

— Какая еще Рита? — спросил он и выругался.

— Сам знаешь, какая! — не сдавалась и Лена.

Валентин Иванович в какой-то момент потерял бдительность, обескураженный самим фактом перепалки жены с этим чудовищем, и выпустил ногу. Теперь Петька-афганец теперь беспрепятственно поднимался вверх.

— Накинь на себя что-нибудь, — с досадой крикнул он жене. — Простудишься! И мне куртку принеси…

Лена опомнилась, бросилась в дом, тут же появилась в пальто и, застегиваясь, продолжала кричать на Петьку-афганца. Откуда-то появился участковый и, поддерживая фуражку за козырек, чтобы та не свалилась, спросил электрика:

— А ты зачем туда залез, Петр Игнатьич, а?

— Велено — вот и залез.

Появление участкового и его вопрос вдохновили Лену, и она все прокричала снова.

— Петр Игнатьич, ты же слышал: в доме маленький ребенок, а ты такое трудовое рвение нам демонстрируешь… Люди заплатят, начали уже платить, причем чужие долги!

— Подводные лодки вырубают, и то хоть бы хны. А тут, подумаешь, — ребенок… Мы вообще без света выросли!

— Оно и заметно, Петр Игнатьич! А я все думал — ну почему ты у нас такой?

— Какой это такой, гражданин начальник?

— Хвалю, на правильное обращение перешел. Давай-ка спускайся вниз, тут я тебе на вопрос и отвечу. Насчет Маргариты Даниловны Черновой по душам побеседуем. Есть одна у меня мыслишка, обсудить ее надо.

— Никакой Маргариты Даниловны да еще Черновой я не знаю!

— Как же так — не знаю? — возмутилась Лена. — А кто ухлестывал за ней?

Тут Петька решительно дважды щелкнул кусачками и провода, извиваясь в кольца еще в воздухе, безжизненно застыли на земле.

— Подонок! — вскрикнула Лена и тут же подавилась слезами, ушла в дом.

— Сделал свое нехорошее дело? — строго спросил милиционер. — Вот и посиди теперь там, гражданин Кирьянов. Можешь до середины столба опуститься и замри там.

— Не имеешь права, гражданин начальник! Прокурору буду жаловаться за измывательство! В суд подам! Вот они — свидетели!

— Так они и побегут наперегонки тебя выгораживать! Как же — такого благодетеля! И запомни — я тебя не заставлял на столб взбираться, ты сам залез. Так что будь, пожалуйста, на высоте. Не хочу я тебя пристегивать наручниками к столбу — мне с гражданином вот переговорить надо…

— За что?!

— Знаешь за что. И замри там, иначе шаг вниз, как и в сторону, считается побегом.

Участковый, в годах уже, с мятым, морщинистым лицом, вроде бы понравился Валентину Ивановичу, тем более, что пытался усовестить Петьку-афганца. Но от того, что он услышал от участкового, у него потемнело в глазах:

— Нашли Маргариту Даниловну, вернее, ее тело, в другой области. Ее убили. Но об этом я вас прошу не говорить никому не слова. Никому! Идет следствие. Анна Ивановна поставлена в известность, она посоветовала ввести в курс дела и вас. Тело в очень плохом состоянии, и его кремировали. Дело еще в том, что она была больна СПИДом. Скольких она наградила этим удовольствием — разбираться и разбираться. Да не бледней, держи себя в руках, ты же мужик, СПИД пока не передается бытовым путем!.. А там — кто его знает, — участковый закурил, взглянул на Петьку-афганца, тихо застывшего на столбе — пытался расслышать, о чем шел их разговор, и продолжил: — Постарайтесь по-тихому от жены сжечь ее личные вещи, белье, сами знаете, выбросьте бритвы, пилки, щипцы… Поскольку ваша семья больше всех контактировала с больной, то завтра под видом детской лаборатории приедут наши медики и возьмут на анализ кровь у жены и ребенка. Ну а вы уж сами сдайте.

— И у двухмесячного ребенка? — ужаснулся Валентин Иванович.

— Береженого Бог бережет. Ничего не попишешь, папаша. Вообще-то, и это опять сугубо между нами, ее убил тот, кого она заразила. Одиннадцатого октября, а это была пятница, она посетила областной центр анонимного обследования и тест на вич-инфекцию был однозначно положительным. Работница центра опознала ее по фотографии. Кто это сделал, мы, конечно, найдем. А начнем с этого, что на столбе. И алиби тут — лишь отрицательный результат теста на вич-инфекцию.

— А если у меня СПИД, то, значит, я ее убил? Или у ребенка, которому десять недель от роду, так , значит, это он убил? — с возмущением спросил Валентин Иванович.

— Мне говорили, что вы умнее. Мы не из подозрений делаем вам анализы, а вам же на пользу.

— Какую еще пользу?!

— Да хотя бы ради вашего спокойствия. Кровь у покойной Аграфены Павловны тоже исследовали, она год с нею прожила вместе, но никакого СПИДа…

XII

Настала жизнь беспросветная не только в прямом, но и переносном смысле. Когда он вернулся после разговора с милиционером в дом, там было уже сумрачно. Лена что называется, рвала и метала, искала свечи, но их нигде не было, спрашивала его через каждую минуту, не видел ли он где-нибудь керосиновую лампу — должна же она быть в сельском доме, ведь здесь нередко выключают свет. Но лампы нигде не было.

— Ну что ты стоишь? — набросилась она на него. — Сделай же что-нибудь. Как я к ребенку ночью вставать буду? Как ему греть еду, как?! Сделай же что-нибудь — уже темнеет.

— Давно уже все потемнело, — философски откликнулся он.

— О чем ты так долго с участковым говорил?

— О грибах, рыбалке… — съязвил он. — Конечно, о Рите. О чем же еще, — и упреждая вопрос о деталях разговора, уточнил: — Опять: когда ушла, кто такой Гарик…

— А почему он меня не расспрашивал?

— В свете такого яркого примера женской логики в ответах я слаб и беспомощен.

— Но ты же ни черта не знаешь, а если и знал, то перезабыл!

— А кто тебе мешал выйти и исполнить свой гражданский, так сказать, долг? В конце концов, долг ближайшей подруги? — ему было все труднее придерживаться ироничного тона, наваливалось и требовало выхода раздражение.

— Как будто ты не знаешь, кто!

— Не греши на младенца! — прикрикнул он, а потом подошел к жене, посмотрел ей в быстрые, беспощадные глаза, положил руку на плечо и тихо сказал: — Лена, я прошу тебя: не будем ругаться. И так тошно. Дай денег, я схожу в магазин и куплю лампу или свечи, или фонарик.

— А жить на что будем? У нас всего семьдесят тысяч. Может, сходишь к тете Мане, попросишь лампу?

— Сходи сама, я прошу тебя.

— Я не гордая, схожу, — ответила она с вызовом и сорвала пальто с вешалки.

Валентин Иванович разжег печь. Пламя заплясало в черном бархатном ее зеве, освещая бликами и жилье. Огонь всегда завораживал, приносил умиротворение в душу, однако теперь было иначе — он был сам по себе, а Валентин Иванович — тоже сам по себе, зажатый со всех сторон проблемами и обстоятельствами, погруженный в невеселые раздумья, тяжкие, вязкие, засасывающие, как в трясину.

В зыбке завозился и заплакал Алеша. Валентин Иванович заменил мокрые пеленки, взял сына на руки и сел с ним к огню. Глазенки у Алеши заблестели, огонь ему нравился — мальчишка! И завораживал настолько, что он временами переставал работать соской, а потом, словно спохватившись, принимался за нее снова. Валентина Ивановича пронзили, как током, нежность и жалость, любовь к сыну — душа еще была способна отзываться большими чувствами, порождать тепло, согревающее и украшающее довольно безрадостное существование.

“Лампада!” — вдруг вспомнил он и, уложив сына в зыбку, подошел к божнице. Фитиль вначале затрещал, словно был недоволен тем, что его побеспокоили, закоптил, а потом разгорелся, пламя выровнялось, осветило в окружении бронзовой фольги потемневший лик Богоматери с Младенцем. “Матерь Божья, — непроизвольно зашептали его губы, — спаси нас, умоляю тебя. Спаси и помилуй, огради нас от несчастий и испытаний. Научи, как выжить в проклятой этой жизни, помоги!” Он опустился на колени, крестился и бил поклоны, истово и умело, словно молился так каждый, а не первый раз в жизни. И хотя в глубине сознания не давала покоя мысль о том, что Анна Иоановна молилась за Риту, и это не помогло, но все же в душе Валентина Ивановича затеплилась надежда на что-то хорошее.