Чечилия

(Из истории одной зарубежной поездки)

Есть закон подлости.

Иногда его называют законом бутерброда.

Маслом вниз падало все у молодежной группы советских туристов, побывавшей в Италии. Точнее, не столько у группы, сколько у ее руководителя Ивана Глебова, по-итальянски у капо синьора Джованни. Так окрестила его встретившая в римском аэропорту Фьюмичино синьора Кончетта — представительница принимавшей туристической фирмы. Глебов еще не знал, что он уже капо и синьор Джованни, когда стоял рядом с карабинером и ждал, пока группа пройдет пограничный контроль. Карабинер, усатый и невозмутимый, брал паспорт, не стесняясь сверял фотографию с

(Из истории одной зарубежной поездки)

Есть закон подлости.

Иногда его называют законом бутерброда.

Маслом вниз падало все у молодежной группы советских туристов, побывавшей в Италии. Точнее, не столько у группы, сколько у ее руководителя Ивана Глебова, по-итальянски у капо синьора Джованни. Так окрестила его встретившая в римском аэропорту Фьюмичино синьора Кончетта — представительница принимавшей туристической фирмы. Глебов еще не знал, что он уже капо и синьор Джованни, когда стоял рядом с карабинером и ждал, пока группа пройдет пограничный контроль. Карабинер, усатый и невозмутимый, брал паспорт, не стесняясь сверял фотографию с оригиналом, листал толстую книгу, в которую Интерпол вносил фамилии разыскиваемых преступников международного класса, потом возвращал документ, нажимал на педаль турникета, разрешая пройти на территорию Итальянский республики. С той территории Глебову махала в окружении наших туристов какая-то пожилая дама, улыбалась, кричала: «Синьор Джованни!»- а он думал, что будет, если карабинер найдет в своей книге что-нибудь похожее на фамилию какого-нибудь уральского туриста. Конечно, все выяснится, но Глебов уже успел несколько часов назад оконфузиться в Шереметьево. Вся группа прошла таможенный контроль, а ему пришлось дважды безуспешно пытаться пройти арку, похожую на гигантский подковообразный магнит. Как только он входил под нее — раздавался звонок. Таможенник уже смотрел на него подозрительно, группа ждала по ту сторону арки, а Глебов, взмокший от волнения и досады, запускал руки в карманы, не понимая, где в нем таится причина тревоги. Наконец с помощью таможенника он нашел плитку шоколада, которую мать или сестра заботливо сунули ему во внутренний карман плаща. Шоколадка не была предметом контрабанды, но ее фольга воспринималась детектором, видимо, как металлический предмет определенного размера.

— Синьор Джованни! — кинулась навстречу синьора Кончетта, засияла, обрадовалась, словно встретила самого близкого человека. Она энергично трясла ему руки, но смеялась как-то бережно, вытягивая подбородок вниз с таким расчетом, чтобы не собирались, пощади, святая мадонна, морщины вокруг рта и глаз, повторяла бесконечно какое-то слово, едва уловимо напоминавшее собой «здравствуйте». Но это не помешало ей тут же назваться их гидом-переводчиком. Представитель Аэрофлота, встречавший самолет, ободряюще похлопал по плечу Глебова, посоветовал обратиться за помощью в отделение «Интуриста» в Риме. Он вручил свою визитную карточку и дал телефон коллеги из Интуриста, отошел к другой группе, прилетевшей тем же рейсом. То была специализированная группа молодых артистов.

Синьора Кончетта, почувствовав неладное, стала успокаивать капо Джованни, утверждая, что она знает словенский язык и что ее раньше вполне понимали другие руссо, которых она неоднократно сопровождала. Капо Джованни догадался о содержании ее заявления с помощью десятка добровольных помощников и с их же помощью ответил, что среди них, к сожалению, нет славяноведов, а сам он инженер, специалист по шагающим экскаваторам, и поэтому, если фирма найдет человека, знающего хорошо русский язык, группа будет весьма признательна. Синьора Кончетта опять просияла лицом, теперь уж совершенно неуместно, и сказала «грацио», то есть «спасибо!» Туристы засмеялись, а Глебов после такого ответа едва не взвыл и, получив багаж, обречено поплелся за Кончеттой к автобусу. В эти минуты он горько сожалел, что согласился легкомысленно быть руководителем группы, когда ему два месяца назад на бюро обкома комсомола почти в шутку сказали: «Ваня, мы решили сделать тебе сюрприз. Ты все время работаешь и работаешь, даже жениться тебе некогда, ты третий год член бюро, и вот в качестве подарка за хорошую работу, производственную и общественную, решили рекомендовать Руководителем группы туристов в Италию». И Ваня, простодушный, согласился.

Группе синьора не понравилась, она требовала от капо Джованни и его заместителя Антона Ильина немедленно другого переводчика. Глебов, словно брожение в группе не касалось его, стал на проходе в автобусе и пересчитывал головы. Их должно быть двадцать три, не считая его собственной.

Мимо него прошла самая заметная девушка в группе — высокая, стройная блондинка Марина. Она разминулась с ним, едва не отодвинув его бедром в сторону. Еще вчера, когда им в Москве читали лекции об Италии, Глебов был уверен, что она актриса. В зале сидело много красивых туристок, и он безответственно любовался ими, принимая всех за актрис. И сочувствовал их руководителю. Но когда группы разделили, он с удивлением увидел среди своих уральцев эту Марину — она, видите ли, приехала в Москву раньше, гостила у родственников.

— Садитесь, капо Джованни, — предложила Марина, показав на свободное место рядом с собой.

— Спасибо, — ответил он.

«Ваши все?» — перевел он какую-то трескучую фразу, взгляд и мимику гида-переводчицы и кивнул головой, тут же вспомнив, что в Болгарии такое означает отрицательный ответ. Но синьора Кончетта была опытной, поняла правильно. Автобус тронулся. Глебов закурил и задумался над всякими неожиданностями, которые сулит пребывание Марины в их группе.

— Вот что, — сказал он ей. — Вам, Марина, нужен персональный капо. Вы очень красивая, вас обязательно украдут или увезут куда-нибудь, а поскольку за вас прежде всего отвечаю я, говорите всем итальянцам, что я ваш муж или любовник, это уж как угодно…

— Вот как! — воскликнула Марина, даже подпрыгнув в кресле, и посмотрела на него с удивлением и любопытством.

— И еще, — не обращая внимания на ее реакцию, продолжал он вы должны не отходить от меня ни на шаг. Да, ни на шаг! — разозлился он, чувствуя, как такой разговор ее только забавляет. — В отелях будете жить рядом или напротив. Если вас уведут куда-нибудь мафиози, так во всяком случае я увижу, как это случилось. В этой стране даже премьеров воруют. Постарайтесь одеваться скромнее, не привлекать к себе внимания. Всю Италию вы все равно не очаруете, а нам, мне и Антону, доставите немало хлопот. Если я вас не устраиваю в качестве личной охраны, выбирайте любого из наших парней для этой роли. Так даже будет лучше.

— Вы чудовище, капо Джованни! — сказала Марина. — Я все думала, какой же он, наш Иван Глебов, и депутат и лауреат, а он… Ладно, можно допустить, что мужчина не прочь заиметь смазливую любовницу под разными предлогами, я даже принимаю ваше предложение, разумеется, исключительно в платоническом смысле, в интересах вашего и отчасти своего спокойствия. Черт с вами, я везде и всюду буду показывать на вас пальцем и повторять: вот мой любовник. Вы не такой уж страшный, чтобы я была как-то морально ущемлена, но за это вы будете таскать мои чемоданы. Их всего два, но они для меня, прямо скажем, неподъемные, — она засмеялась влажным ртом, показала безукоризненные зубы. — Но вы, чудовище, знайте, что заставлять, женщину одеваться хуже ее возможностей — это, трудно даже сказать что это! Единственное замечание по поводу моего туалета, и я беру «развод»!

— Хоть сию же минуту. Вы привыкли, что в вас все мужчины влюбляются, так вот знайте: я в вас не влюблюсь, — сказал Глебов, а в глубине души пожалел о своих словах — и обидел напрасно Марину, и сам себе отрезал все пути, хотя она ему, что уж тут говорить, нравилась.

— Это мы еще посмотрим! — пообещала Марина.

— То, что вы для меня находка, подарок судьбы, я ничуть не сомневаюсь.

— Вам придется отказаться от предвзятого мнения, когда вы побеседуете дня два с этим толмачом, — она кивнула в сторону синьоры Кончетты. — Вы будете требовать от нее переводчика, а она будет думать, что вы обещаете подарить ей шагающий экскаватор, и при этом говорить радостно «грацио»!

Она отвернулась к окну, энергично встряхнув прекрасными золотистыми волосами.

На окраине Рима гид-переводчица остановила автобус и пригласила туристов посмотреть какой-то храм. Внутри храма никого и ничего не оказалось, фрески были настолько стары и неразличимы, как непонятно было и объяснение синьоры Кончетты.

— Базилика сан Паоло вторы вык псл Хрыста… — приступила та бодро к делу, явно пытаясь изменить отношение к себе.

— Во мать дает! — засмеялся Антон Ильин, теперь тоже капо Антонио, и спросил у Марины: — Что она мелет? Это что же, так и дальше будет?

— Прекрати, Антон, все и так ясно, — одернул его Глебов.

— Ты понимаешь, что она лопочет?

— Так же, как и ты.

— Церковь святого Павла, второй век нашей эры, полиглоты, — сказала Марина и отошла от них, показывая этим полнейшее презрение к их способностям.

К памятнику архитектуры туристы отнеслись с прохладцей. Дебют синьоры Кончетты в качестве гида-переводчицы не удался. Глебову даже стало ее жалко — так после неудачи она сникла. Но теперь ему не удалось отмолчаться, пришлось успокаивать вернувшихся в автобус туристов:

— Как только устроимся, сразу же будем с Антоном звонить представителю «Интуриста». А шуметь хватит, что ж шуметь, от этого наша хозяйка не научится русскому языку …

Их разместили в дешевом пансионе «Блю стар», то есть «Голубой звезде», недалеко от железнодорожного вокзала. Портье синьор Франко тоже радостно приветствовал гостей, пожимал всем руки и счастливо улыбался. Заметив Марину, и вовсе преобразился, воскликнул: «О, синьорина блондэ, синьорина бэлля!» -подвел ее к дивану, усадил, поцеловал руку. «Синьорина блондинка, синьорина красавица!» — догадался Глебов и сказал ей:

— Вот и началось… Так с кем синьорина блондэ желает поселиться в одном номере?

— У нас есть еще одна блондинка, Катя, — сказала она.

Катя была шустрой девчонкой, работала где-то медсестрой.

— Катя, вы не против?

— Капо Джованни, ваше слово для нас — закон, ответила та.

— Значит, вначале будем расселять по цвету волос, а потом — учитывая психологическую совместимость, симпатии и прочее. Получайте третий номер, за нами с Антоном остается пятый…

— Мои чемоданы, капо Джованни,- напомнила Марина,. принимая ключ.

— Не беспокойтесь, доставим. Антон, тащи вещи, а я свяжусь с «Интуристом».

Портье свободно знал английский, понял Глебова, когда тот, напрягая память и остатки институтского багажа, попросил разрешения воспользоваться телефоном. Синьор Франко поставил перед ним аппарат. Глебов дважды набрал номер, но трубку никто не брал.

— Сенк`ю, синьор, — сказал он и развел руками.

— Грацио, — поправил его, шутя, портье.

— Грацио, синьор, — исправился Глебов и ушел из конторки.

— О, синьор — итальяно! — крикнул вдогонку портье и засмеялся.

Лифт был внизу, останавливался в глубине дворика. Глебов нажал кнопку, но от этого ничего не изменилось.

— Надо десять лир, капо Джованни! Там дырка для грошей. Капиталисты проклятые, таскай из-за них вещи на пятый этаж! — ругался Антон, спускаясь по лестнице весь взмокший. — Красавице этой отнес чемодан, а коллективное и наше имущество оставил. Надо наменять мелочи, без нее же здесь ни шагу…

Бутерброд продолжал падать маслом вниз. Не успел Глебов с Антоном, отдышавшись, сходить в умывальник, потому что такого в номере не оказалось, как в дверь постучали. Вошла Марина, притащив желтый огромный чемодан.

— Смотрите, что здесь, — едва не плача, она расстегнула ремни, открыла чемодан. Внутри лежали мужские сорочки, трусы, носки, плавки, две бутылки водки, глиняная бутылка рижского бальзама, электробритва… — у меня ничего не осталось из одежды, что на мне — это все…

Глебов хотел поделикатнее напомнить разговор в автобусе о нарядах так, чтобы не обидеть ее и теперь, но Антон, как лицо заинтересованное, спросил:

— А что у вас еще в чемодане?

— Шампуни, лосьоны, приемник, фотоаппарат, сувениры, ерунда всякая…

— Но у нас другого такого чемодана нет. Я хоть в очках, но помню хорошо — сказал Антон и ткнул пальцем в тяжелую черную оправу дымчатых очков. —

— Это вещи какого-то актера из той группы… — жалобным голосом предположила Марина.

— Не только всем смотреть на вас, Марина, и вы должны смотреть. Или вы не узнали свой чемодан? Теперь уж точно — придется щеголять в одном брючном костюме. А он — ничего костюм, как ты считаешь, Антон?

— Ребята, разве мне сейчас до шуток? Да и не могла я узнать его — только купила!

— Хорошо, что вместо вас исчез чемодан. Хуже было бы наоборот. Что ж, идемте разыскивать пропажу, — сказал Глебов. — Попробуем через Аэрофлот, там знают, какая фирма принимает артистов.

— Здесь в коридоре есть телефон, — подсказала Марина.

На журнальном столике стоял аппарат, но воспользоваться им было невозможно — диск запирался на элегантный бронзовый английский замочек. Пришлось спускаться вниз, к портье.

Синьор Франко, увидев Марину, поднялся, пригладил волосы, изобразил на круглом, полном лице готовность к немедленной услуге. Марина рассказала о случившемся.

— Моменто, — пообещал портье, снимая трубку.

Марина с надеждой смотрела на синьора Франко, с удовольствием взявшегося за розыски. Глебов закурил, стал рассматривать обстановку конторки — огромный старый стол, диван с темно-охровой обивкой, на котором сидела Марина, сейчас скромница, виновато поглядывающая на своего капо. Здесь были еще два кресла с резными спинками, бар в углу с разноцветными стеклянными дверцами да доска во всю стену, где висели ключи с брелоками, которые по величине и цвету напоминали бильярдные шары — такое сооружение не унесешь случайно в кармане.

Портье, судя па одобряющим улыбкам Марины, напал на след чемодана, как вдруг па лестнице, ведущей сюда, Глебов увидел девушку. Она поднималась не спеша, и он увидел сначала ее лицо, прекрасное лицо мадонны. Красная ленточка, которой были перехвачены черные волосы, казалась рубиновой, они были распущены, лежали на плечах и груди; кожа у нее была совершенной чистоты и нежности. Девушка поднялась по лестнице, и Глебов был поражен, насколько гармоничны линии ее шеи, плеч, рук, талии, насколько женственна ее походка, несмотря на потертые джинсы, какие-то невыразительные или, пожалуй, слишком выразительные шлепанцы. Она улыбнулась ему. Глебов ответил наклонам головы, продолжал смотреть на ее высокую грудь, обтянутую тугой желтой кофточкой без рукавов, на ее руки, на пальцы, гибкие и изящные, длинные и еще по-детски полные, холеные природой. Она присела на диван, взглянула на Марину, посмотрела и та на итальянку; они оценили друг друга и наградили друг друга улыбкой — что творилась в душах у них, Глебову трудно было представить, он впервые в жизни видел сразу таких двух красивых женщин.

— Пэнсион «Блю стар», синьор, — подсказала неожиданно девушка портье.

— …«Блю стар», — повторил за ней он, а Глебов каким-то образом вспомнил: тот только что по телефону назвал другой пансион, кажется, он сказал «Тиволи».

«Странно: портье забыл, в каком пансионе работает. Он нашел злополучный чемодан и, называя адрес, куда надо доставить его, ошибся?» — подумал Глебов и взглянул на итальянку. Та смутилась, отвела взгляд, чувствовалась, она расстроилась, даже поднялась, собираясь уйти. Синьор Франко закончил разговор по телефону и сказал ей что-то обычное, видимо, дал какое-та распоряжение. Девушка, судя по всему, здесь работала — встала и ушла.

— Синьорина — бэлля, — сказал Глебов портье.

— Бэлля, бэлля, — согласился он и пообещал Марине доставить ее чемодан в номер.

Она тоже ушла, а Глебов става стал звонить. Теперь ответили вначале по-итальянски, а потом сразу перешли на русский. Глебов представился и поведал о нуждах группы. Представитель «Интуриста», услышав, что они гости некоего синьора Амизано, ужаснулся.

— Я же два года назад предупреждал ваших, что Амизано — прохвост, жулик, не обеспечивает программу! Он не из тех людей, с которыми надо поддерживать какие-либо отношения! Это гангстер в мире туризма!

Нечто подобное, правда, в более мягких тонах, о синьоре Амизано Глебов уже слышал в Москве, более того, их с Антоном доверительно предупредили: больше фирма Амизано не будет принимать наших туристов, он поддерживает правые силы, они — его, что будут попытки выяснить намерения нашей стороны в отношении перспектив сотрудничества с фирмой. Обо всем этом, разумеется, он не мог говорить по телефону да еще в присутствии странного портье, который не всегда помнит, где работает. Мало ли кто и кого предупреждал, но соглашение с фирмой пока существует, Амизано принимает последнюю нашу группу, и не дай Бог он будет знать, что это действительно последняя группа.

— Хорошо, я учту ваши советы, но мы будем в Риме в начале поездки четыре дня да еще два дня перед отъездом на Родину, и вы представляете, каково нам будет без переводчика?

— Требуйте настоящего переводчика! Если бы вы приехали по линии другой фирмы, честное слово, я сам бы с удовольствием показал вам город, но вы приехали к Амизано! Мне нельзя ни в коем случае этого делать поймите, пожалуйста, меня правильно. У вас только один путь: требуйте обеспечения и строгого выполнения программы от этого жулика! А в остальном — я вам только сочувствую.

Глебов спустился вниз и услышал какие-то громкие крики, доносившиеся с улицы. Синьора Кончетта ругалась возле автобуса с водителем, который, увидев русского капо, вскочил почему-то в кабину и уехал.

— Фашиста! Фашиста! — кричала синьора, топала ногами и грозила кулаком ему вслед.

Путем сложных комбинаций славянских слов, мимики и жестов синьора наконец дала понять капо Джованни, что водитель отказался везти русских после обеда по программе, потому что он фашист; у фирмы нет больше переводчиков, есть, правда, один, который хорошо знает русский язык, но он тоже фашист, был в России в плену, ненавидит русских, и ехать с ним группе ни в коем случае нельзя — от него можно ожидать всего. Глебов настаивал на своем: синьор Амизано должен прикрепить к группе переводчика. Синьора достала из сумочки контракт с фирмой и, тыча пальцем себе в грудь, доказывала ему, что она и есть переводчик. «Вы не знаете русского языка, мы почти не понимаем вас. Передайте, пожалуйста, нашу просьбу синьору Амизано!» — на эту фразу пришлось потратить минут двадцать, пока она была понята собеседницей. А поняв, чего от нее добивается капо Джованни, обиделась и тоже умчалась куда-то на такси.

Переводчика им не дали, с синьором Амизано встретиться не удалось — Кончетта заявила, что его нет сейчас в Риме.

«Ну и подарочек»,- не раз думал Глебов, когда группа разбредалась по музеям и картинным галереям, а возвращались в пансион все уставшие и недовольные тем, что им никто и ничего не рассказывал. Если бы синьора Кончетта умела говорить по-русски, туристы все время находились бы возле нее, а поскольку группе она была неинтересна, Глебов и Антон после каждой прогулки или экскурсии больше всего занимались тем, чтобы никто не отстал, не заблудился. Лишь иногда выручала Марина — становилась неподалеку от какой-нибудь англоязычной группы и переводила объяснения чужого гида…

Глебова тревожил портье — увивался вокруг туристов, особенно возле Марины, добивался у нее, кто в группе из бюро молодежного туризма — капо Джованни или капо Антонио. Вместе с Кончеттой в автобусе сидела то ее сестра, то какой-то ее племянник, таскавшийся с группой по Риму по причине странного любопытства к достопримечательностям родного города. Было неприятно получать в обед тарелку спагетти из рук какого-то седого типа, который ставил ее перед туристами с откровенным презрением и при этом не стеснялся ненависти, скрипел зубами. Глебов видел его по утрам, когда не спал ось, он выходил в пять или шесть утра на прогулку, чтобы случайно не разбудить Антона. Ему нравилось бродить по просыпающемуся Риму. Было мало машин, и вечный город представал, быть может, в своем подлинном виде именно в — ранние часы открывались газетные киоски, зеленщик за углом снимал с лавки щиты, мусорщики собирали вынесенные на тротуары или подвешенные к дверям заполненные черные полиэтиленовые мешки, устало шла навстречу девица с помятым лицом, под стеной дома, обращенной к востоку, спал вчерашний бродяга. Он ловко ночью ориентировался в частях света, знал, на какой утром стороне будет теплее, и теперь, наверное, уже в полусне, шевелил губами и старался подставить другой бок солнцу. Потом Рим садился в автобусы и автомобили, все представало в другом ритме, в других красках. Возвращаясь в пансион, Глебов всегда у входа встречал седого типа с только что купленным порнографическим журналом и сигаретой, крепко зажатой во рту. Он смотрел, не мигая, на русского капо, и не трудно было понять, какими мыслями занята его белая, но не ставшая, видать по всему, умной его голова.

Он, вероятно, был поваром в пансионе, готовил спагетти, которые Глебов, как он ни старался с помощью ложки накрутить на вилку, почему-то перед ртом норовили раскрутиться, оставить соус на сорочке или на галстуке. Конечно, повар в этом виноват не был, такие происшествия случались часто с туристами, вызывая смех у русских и итальянцев. Только не у седого повара.

Капо Антонио местного меню не хватало, он с недоумением разводил руками, когда ему подавали на завтрак чашечку кофе, сухую и пустую внутри булочку, кусочек джема и кусочек масла.

— Это-то мне с центнером веса? — развлекал он группу. — Кто может спросить: у них не осталось хотя бы вчерашнего салата из одуванчиков? Ребята, у кого хранится наш хлеб, сырокопченая колбаса и консервы из НЗ — от меня прячьте подальше! А может, ребята, у кого-нибудь есть кусок контрабандного сала?

Проходили дни, они собирались уже уезжать из Рима, а девушка, которая встретилась Глебову и Марине в конторке портье, в пансионе не появлялась. Глебов увидел ее в неожиданном месте — их пригласили в рабочий театр Ченто-Челле, на встречу с итальянскими комсомольцами, но в зал неожиданно стали набиваться молодые неофашисты, маоисты и сионисты. Глебов с удивлением и любопытством наблюдал, как вдоль стен садятся на корточки молодцы с шестиконечными звездами, висящими на длинных нашейных цепочках. Итальянские ребята извинились, посоветовали группе уехать, а они, мол, будут тут разбираться сами.

Когда группа садилась в автобус, Глебов увидел итальянку из пансиона. У нее на груди был большой серебряный крест, она закрывала его ладонью, а потом, вдруг вспыхнув вся, резко опустила руку, взглянула на русского капо, улыбнулась вызывающе и гордо прошла в театр. Кто она, размышлял Глебов, почему пришла в театр, как узнала о встрече?

— Капо Джованни, как вы смотрели на эту мадонну, ай-ай-ай! — закачала головой Марина, когда он, теперь уже по обыкновению, сел рядом с ней в автобусе. — Вы влюбились, уж я знаю, когда и как на нас смотрят мужчины. А она хороша, как она держалась — мне только остается завидовать. Но вы не увлекайтесь, подумайте, что мы без вас будем делать, осиротевшие…

Теперь Марина, нет-нет да и напоминала ему об итальянке из пансиона. Глебов и без помощи Марины думал нередко о ней — нет, он не влюбился в нее, но она была потрясающе хороша. Он перед поездкой прочел все, что попалось под руку об Италии, в том числе и гоголевский «Рим», и вспоминал альбанку Аннунциату; у которой красота была полная, созданная для того, чтобы всех равно ослепить. Тут не нужно было иметь какой-нибудь особенный вкус, писал Гоголь, тут все вкусы должны были сойтиться, все должны были повергнуты ниц: и верующий и неверующий упали бы перед ней, как перед внезапным появлением божества… Он сравнивал их, Марину и ту девушку, стараясь понять, кто же из них красивее, и пришел к мысли, что они очень похожи. Видимо, природа долго отбирала для них самое лучшее, отбор шел одним и тем же путям, по одним и тем же законам, — они были похожи своим совершенством. Каждая из них что-то напоминала, красота Марины вызывала в воображении пустынный берег моря, по всей вероятности, берег Балтики, мягкие волны, прохладный песок, сосны вдали и музыку, спокойную и задушевную; красота итальянки была ярче, ослепительнее, от нее захватывало дух как на краю пропасти, она смущала, рождала в душе смятение и тревогу.

Он еще дома поразился гоголевскому определению итальянских женщин: лачужки или дворцы…

И все же многое у Глебова пошло на лад. Туристы быстро сдружились, привыкли даже к Кончетте. С Антоном было легко — темпераментный увалень, хотя это и взаимоисключающие понятия, но он был именно таким, обладал неисчерпаемым запасом юмора и жизнерадостности. Он превосходно пел, и когда начинал «Подмосковные вечера» или «Я люблю тебя, Россия», ребята пели с таким чувством, словно они всю жизнь только и делали, что готовились исполнить их здесь, в автобусе, мчавшемся по автострадам северной Италии в горах, покрытых лесами и каким-то кустарником, цветущим желтыми цветками, спеть посреди чужих полей, красных от мириадов маков, — нет, здесь они совсем по-иному пелись, совсем по-иному воспринимались, и в исполнении было столько души, столько любви к родной земле, что у Кончетты влажнели глаза, а Глебов переставал жалеть, что согласился быть руководителем.

К тому же, Италия — это Италия.

Но Глебова не покидало среди сказочных красот музеев и галерей, вилл и соборов предчувствие надвигающейся неприятности или даже беды. В Милане как раз перед приездом группы неофашисты сделали несколько вылазок, и Кончетта до смерти перепугалась, как бы ни произошло чего-нибудь с ее подопечными. Конечно, она преувеличивала опасность. Новый водитель Нелло — небольшого роста, плотно сбитый волосан с внимательными глазами и постоянно чем-то недовольный, усмехаясь, объяснял в шутку русским капо, что в Милане фашисты стреляют или бросают бомбы, как. Только увидят руссо. Для него не было большего удовольствия, чем наслаждаться страхами Кончетты.

Но как раз в Милане им повезло — их пригласила коммуна одного из микрорайонов, коллективный член общества дружбы «Италия — СССР», они не только увидели город и побывали, благодаря хозяевам в Ла-Скала, но и посетили соседние небольшие города Павиа и Виджевано. Кончетта в коммуну не ездила — побаивалась коммунистов и — вообще всех тех мест, где могли говорить о политике. Но это как-то странно сочеталось с тем, что в гостиницах, где они останавливались, туристы не раз находили всевозможную антисоветскую литературу. Конечно, тут Кончетта была ни при чем. Она боялась…

Повезло им и в Болонье — хозяином отеля оказался старый партизан-коммунист. Они пробыли тут полтора дня, и за это время хозяин не отходил от группы, разве что ночью, и то большую часть ее провел с Глебовым и Антоном. Он обнимал их, плакал, вспоминая годы войны, затем повел всех на центральную площадь, где на стене болонцы увековечили память борцов Сопротивления. На фотографиях, прикрепленных к ней, были и русские лица и русские имена — иногда только имя, без фамилии.

Зато в Пизе едва не случилась неприятность. Там они жили в разных отелях — ребята в одном, девушки — в другом. Договорились после ужина встретиться на углу, все пришли, но Марина ко времени не управилась со всем объемом своего туалета. Мало того, она отправилась на угол соседних улиц. Глебов пошел искать ее и вдруг увидел, что к ней через дорогу направляются два итальянских солдата. По их мнению, одинокая девушка скучает на улице вечером… Глебов был дальше солдат, он крикнул: «Марина!» Только после этого она увидела его, махнула приветственно рукой, а итальянские милитари остановились, потом удалились восвояси.

Бутерброд что-то долго не падал — это тревожило Глебова.

По пути в Венецию они остановились у бензоколонки, расположенной у живописного ущелья. Здесь, как и всюду у бензоколонок, был небольшой ресторан, в магазинчиках торговали всевозможными товарами, нужными и ненужными в пути, но на стоянке скопилось необычно много машин. Нелло, встревоженный чем-то, сходил куда-то и вернулся, громко, даже артистично ругаясь. «Баста!» — объявил он и что есть силы грохнул водительской дверью. Кончетта пояснила: по стране началась суточная забастовка служащих бензоколонок.

— А как же мы? — спросил кто-то, кажется, Катя.

— Как? Загорать будем. Переночуем в лесу, продукты есть, мне хватит, — пошутил Антон.

— Может, дадим заправщикам бутылку водки? Мы же иностранцы, — нет, точно это был голос Кати.

— Катерина, ты спятила! — сказал Антон. — Наши моряки, когда докеры бастуют, не пользуются услугами штрейкбрехеров. Перебьемся, ребята. Утром заправимся — двинем по Европе дальше.

— У нас программа! — всполошилась Кончетта, достала ее и показала русским капо строчку, где значилась Венеция.

У Нелло глаза налились кровью. Он ненавидел в эту минуту забастовщиков, из-за них надо было терять в заработке и торчать здесь сутки, Кончетту, — она извела своими глупостями и его, и группу, презирал и русских, вздумавших ночевать здесь, только бы поддержать служащих бензоколонки.

— Капо Джованни — руссо, — подошел он к Глебову, а потом показал на себя, на Кончетту, на горы, на небо, а тут, мол, — итальяно!.

И уехал куда-то на автобусе.

— Куда он? — спросил Антон.

Кончетта ничего не ответила, а затем, когда Нелло вернулся, сказала, что они доедут до ближайшего отеля, но в пути зачем-то призналась Антону: Нелло воспользовался полицейской бензоколонкой.

— Нелло-то каков гусь, а, капо Джованни? Конечно, мы не можем вмешиваться в их внутренние дела, но все-таки…

Глебов промолчал..

В Венеции уже, когда вблизи не было Кончетты, он с помощью Марины попытался сказать Нелло, который немного знал английский:

— Синьор Нелло, мы не имеем права говорить вам что-либо по поводу нашей последней заправки, но вы поступили не очень хорошо. У нас в группе много рабочих, и служащие бензоколонки — рабочие, они поддерживают друг друга, а вы? Понятно, мы — иностранцы, но нашим туристам ехать на полицейском бензине во время забастовки не к лицу.

Нелло показал Глебову натруженные руки, по привычке сказал что-то крепкое и отошел от русского капо. Но потом, когда они обедали, Нелло сел недалеко от Глебова, смотрел на него внимательно, пил вина больше обычного, видимо пользуясь тем, что в Венецииавтобус не нужен туристам. Наконец он подсел к нему и стал оправдываться, мол, это Кончетта виновата, она послала его в полицию, и он поддался ей и сделал то, чего можно было и не делать. Он не подумал, что руссо будут некрасиво выглядеть в этой истории. Может быть, он говорил совсем другое, но Глебову показалось, что водитель именно это хотел сказать. И потом убедился, что он в Нелло не ошибся.

В Венеции группа решила в один из дней отказаться от экскурсий, чтобы отдохнуть, покупаться и позагорать. Был конец мая, вода в Адриатическом море нагрелась до восемнадцати градусов, и хотя по итальянским понятиям она была слишком холодной, для туристов из России она была в самый раз. Кончетта пришла в ужас, глядя, что ее руссо по полчаса не выходят из воды и спокойно загорают на берегу. Нелло тоже разделся, походил, поеживаясь, в плавках, и передумал…

Глебов лежал рядом с Мариной. Она так вошла в роль его «любовницы», что в группе, пожалуй, только кроме Антона, все были уверены: капо Джованни и Марина здорово придумали, отправившись вместе в Италию. Это забавляло ее, но не только забавляло, потому что Глебов продолжал относиться к ней иронично. А уж это она, привыкшая ко всеобщему поклонению, переносила нелегко.

Итальянцы не раз говорили ей, что она похожа на «Венеру с амуром» Тициана, и эта Венера, лежа на пляже острова Лидо в Венеции, покусывала травинку и, усмехаясь, говорила, что капо Джованни не может сделать своей «любовнице» приятное, по сути пустяк — нарвать роз в вилле американского богача, которая была рядом с отелем. Глебов знал, что Венера Тициана изображена с розой в руке, и Марина, видимо, вздумала напомнить ему деликатно об этом и о себе.

— Я ваша «любовница» или не ваша, капо Джованни? Неужели трудно преподнести такой подарок, который женщине будет помниться всю жизнь? Или всю жизнь сожалеть?

— Ох, Марина, я бы с удовольствием, — отвечал он так, будто сомневался, стоит решиться или же отказаться от такого шага, и тем самым дразнил ее. — Допустим, я лезу в виллу, а завтра в газетах прочтут: капо русских туристов пойман в розарии мистера такого- то… Думаете, мне было бы неприятно такой, как вы, да еще где — в Венеции, преподнести розы с виллы американца? Какой жест!

— Но, капо Джованни, я бы пригласила журналистов и сказала, что синьор Глебов влюбился в меня и сделал это ради меня. Разве это не романтично, спросила бы я их. Американец сам бы потом прислал машину роз… Ну, если вы боитесь, так хоть ночью сорвите, хоть одну, никто же не увидит. Экспроприируйте, а? Всего одну, капо Джованни!

— Ночью, Марина, надо спать…

— Эх вы, Давиды! — презрительно усмехнулась она — после Флоренции, где они видели статую Давида Микеланджело, она всех ребят называла так, а когда злилась, говорила им: — Не показывайтесь нам даже на глаза. На вас, несчастных, после Давида не хочется даже смотреть…

— Капо Джованни! Капо! — мчалась к ним синьора Кончетта, смешно откидывая ноги в стороны. — Синьорина… Синьорина мрэ…

Она в панике показывала на молодых людей, сидевших на краю пляжа под высокой серой стеной. Кончетта азартно жестикулировала, и Глебов догадался, что кому-то требуется помощь, причем медицинская, потому что она показывала на Катю. Туристы вскочили на ноги, окружили Глебова и Кончетту, были готовы бежать туда, но тут он заметил, что Нелло смотрел на него как-то странно и отрицательно, едва заметно покачивал головой, как бы предупреждая его: не связывайся, русский капо…

— Что случилось? Утонул? Кто? — загалдела группа и кое-кто уже сорвался с места, чтобы побежать к стене.

— Стойте! Никто никуда не пойдет. Стойте, — повторил твердо Глебов, увидев вначале изумление на лицах ребят, а затем растерянность и негодование.

— Почему? — подошел к нему вплотную Антон.- Там плохо человеку, понимаешь ты это или нет?

— Понимаю, но никто не пойдет, — сказал Глебов, лихорадочно думая, правильно ли он поступает.

— Мы же советские люди, Иван. Неужели мы за границей другие, не такие, как у себя в стране?

— Антон, успокойся, — попросил его Глебов.

— Нет, я не могу быть спокойным в такой ситуации. Если ты запретишь оказать помощь той девушке, я буду жаловаться на твои действия. Я не хочу быть подлецом из-за тебя!

— Мы все будем жаловаться на вас, товарищ Глебов! — заявила медсестра Катя. — Такую подлость, такое — прощать нельзя…

— Хорошо, вернемся — жалуйтесь. Но поскольку я здесь отвечаю за все, я запрещаю вам без моего разрешения подходить к ним. Синьора Кончетта, вызовите своего врача… Итальяно доктора, уразумели?

Синьора Кончетта, обескураженная таким поворотом событий, куда-то убежала. Глядя ей вслед, Нелло повертел волосатыми пальцами у виска, скорчил какую- то оскорбительную рожу, а затем ободряюще подмигнул русскому капо. Глебов, вздохнув облегченно, хотя и не знал еще толком, почему он правильно, с точки зрения Нелло поступил, благодарно кивнул ему.

— Мне кажется, друзья, капо Джованни всегда прав, — медленно произнесла Марина, заметив, видимо, молчаливый их диалог, и улеглась на прежнее место.

— Марина, как тебе не стыдно? А если девчонка умрет? Это же будет на нашей совести, ребята! — Катя едва не плакала от досады.

Группа в этот момент ненавидела Глебова.

— Я буду жаловаться на тебя, Иван! — предупредил еще раз Антон.

— Мы уже договорились, — ответил Глебов и нагнулся за пачкой сигарет.

Он понимал, каким негодяем выглядел он в глазах у ребят. У него не было времени на объяснения — все произошло в считанные секунды, закрутилось, обросло эмоциями. Кате просто не терпелось пустить в ход свои профессиональные навыки. Но почему он поверил Нелло, а не Кончетте? Потому что та откровенно глупа? Потому что у Нелло заговорила все-таки совесть после заправки полицейским бензином? Почему Нелло предупредил его, но предупреждая, все-таки боялся Кончетты? И о чем, собственно, он предупредил? А идти к тем, у стены, все равно надо, хотя бы для того, чтобы выяснить, что произошло, убедиться в своей; правоте или неправоте и восстановить отношения с группой. Проклятье, бутерброд шлепнулся маслом вниз!

— Вот теперь, когда страсти немного утихли, вместе со мной пойдут туда Антон, Катя и Марина, — сказал Глебов и подумал, может, стоит пригласить и Нелло? Но тот, как предчувствуя это, повернулся и отошел от группы. — Катя, оставьте в покое свою сумку, она нам помешает…

Их было четверо: два парня и две девушки. Одна пара сидела в стороне, под стеной, возле куста плюща. Виновница событий лежала на коленях у парня с какими-то странными, мутно-безразличными глазами. Ее лицо было накрыто волосами, видимо, ее друг решил, что это создает какую-то тень. По их виду нетрудно было определить, что четверка одна из многочисленных групп хиппи, неприкаянно бродивших по стране. Грязные, заросшие, в подчеркнуто рваных джинсах, в пятнах от какой-то кислоты или хлорки, делавших их небрежно рябыми. Такое рванье они видели во Флоренции, где наткнулись на лавку с униформой.

Парень бессмысленными глазами уставился на Глебова — тот добивался от него, может ли синьор говорить по-английски. Антон немного знал французский.

— Итальяно, итальяно, итальяно, — как шарманка твердил тот.

Катя наклонилась, взяла девушку за руку и сказала тревожно:

— У нее очень слабый пульс. Почти не прослушивается.

— Это наркоманы, — сказала Марина.

— ЛДС? Героин? Марихуана? — допытывался Глебов, надеясь сказать какое-нибудь слово из этого ряда, которое парень понял бы. При слове «марихуана» тот оживился, слабо улыбнулся и покачал головой, мол, нет, не это…

Катя убрала волосы с лица девушки, и Глебов поразился, как она похожа на ту, из пансиона «Блю стар». Только лицо теперь у нее было мертвенно-бледным, заострившимся. «Неужели она? Аннунциата?» — подумал Глебов и только потом понял, что назвал ее именем гоголевской героини, а в тот момент почувствовал, что Марина взяла его за локоть — она думала то же самое? Катя взглянула на зрачок — он был сузившимся, почти точкой. «Глаза, кажется, у этой не такие»,- подумал с надеждой Глебов.

— Я не знаю, что это такое. Наверно, Марина права, — призналась Катя. — Ничем не могу помочь. Расстегни ей кофточку, образина ты немытая, расстегни, — ругалась она на парня, сама взялась за пуговицы, потом уложила голову девушки в более удобную позу. — Дышать ей нужно, дышать, понимаешь?

— Пойдемте отсюда, — предложил Антон. — Здесь нам делать нечего. Такую девушку погубили, сволочи. Не могу я смотреть на них. Капо Джованни, извини.

— Я тоже хотел мчаться сюда, — признался Глебов. — Скажите спасибо Нелло.

— Это жуть, — говорила Катя, когда они возвращались к своим. — Я где-то читала, что у таких и дети рождаются наркоманами. Когда мать употребляет наркотики, младенец еще до появления на свет становится наркоманом. Когда он кричит, то он больше требует не материнского молока, а наркотиков!!! Хорошо, что я не сунула ей какую-нибудь таблетку — могли сказать потом, что давала наркотики…

«Неужели все-таки это та самая девушка?» — вновь подумал Глебов. Он вспомнил, как та была красива, как она шла в театр Ченто-Челле, и ему стало так больно и обидно, его охватило такое бессилие, словно он оказался в безвоздушном пространстве, где, кричи или не кричи, все равно тебя не услышат. Нет, не может быть, чтобы это была она.

— Капо Джованни, вам не показалась знакомой эта девушка? — спросила Марина.

Глебов вначале промолчал — в голосе Марины он не услышал ничего такого, чтобы насторожиться.

И вдруг ответил:

— Один наш писатель сказал: женщины в Италии подобны зданьям: они дворцы или лачужки, или красавицы или безобразные — середины между ними нет…

— Вы знаете Гоголя, поздравляю, — разозлилась Марина и, взяв одежду, направилась в раздевалку.

За день до возвращения на Родину капо Джованни повел, как он выразился, на последнюю прогулку Марину. В этот день туристы расходовали на сувениры оставшиеся деньги, и Марина купила себе туфли. Хотя они ей не очень нравились, таких, какие она хотела, не нашлось даже во Флоренции, теперь она, ставшая еще более длинноногой и стройной, шагала в них по римским тротуарам. Глебову оставалось всего полдня, которые нужно было провести в обществе Марины, и он сказал ей, что пойдет туда, куда она пожелает. «Объявляется белый танец?»,- усмехнулась Марина, развернула план Рима, и они отправились пешком к Колизею, сверяя по карте свой путь. Побывали там, Марину немного расстроило то, что в сам Колизей не удалось проникнуть, как и побывать на развалинах Форума, повернули назад. Возле парка Траяна она вдруг обнаружила в правом нижнем углу плана загадочное зеленое пятно с названием viIla Wolkonski.

— Туда добраться совсем просто: возвращаемся к Колизею, — водила она пальцем по карте, — поворачиваем немного влево, выходим на via S. Giovanni in Laterano, доходим до пьяццо с таким же названием (господи, да это же недалеко от римского рынка!), еще чуть левее — и мы в вилле Волконских! В путь?

— Сегодня вы мой капо. Если я скажу, что это не так близко…

Через полчаса они каким-то образом оказались на площади Данте.

— Мы где-то круто свернули налево, — снова развернула план Марина. — Но направление держим правильно. Теперь только надо не налево, а направо — по виа Эмануэлэ Филиберто.

— У вас туфли не жмут? — намекнул Глебов.

— Нет, как по заказу сделаны. Вы устали?

— Не совсем, но мы рядом с нашим пансионом. Давайте лучше выпьем пива. Прекрасного холодного голландского пива. Мы с Антоном такое возле вокзала пили. Кутнем? У меня есть около тысячи лир, на две кружки хватит.

— Я не люблю пиво, — сказала Марина. — Но от пепси-колы не откажусь.

Они вошли в первое попавшееся кафе, сели возле деревянной колонны, занимающей добрую треть помещения. Марине здесь нравилось — было Тихо и прохладно, да и длинноволосый хозяин, молодой итальянец, увидев, что к нему пришли русские, принес мгновенно банку голландского пива и пепси-колу из холодильника. И тут же объяснил, что это от него презент, а если они пожелают, то могут выпить на таких же условиях все, что тут есть — показал на полки, уставленные бутылками со всевозможными этикетками. Глебов попытался тут же расплатиться, но хозяин наотрез отказался от денег. Тогда Глебов нащупал в кармане коробку самых популярных в Италии значков.

— О, Ленино! Грацио, товарич! — обрадовался хозяин, как ребенок, крикнул за ширму: — Лучия!.. Руссо… Ленино!..

Из-за ширмы показалась миловидная Лучия, и, взяв из рук мужа набор, благодарно заулыбалась.

— Капо Джованни, я не могу понять итальянцев, — призналась Марина. — Они слишком разные. Одни готовы отдать все, что у них есть. Ведь как нас принимала коммуна в Милане! А партизаны в Болонье? А эти торговцы? Посмотрите, как они радуются… А повар наш скрипит от ненависти зубами. А Кончетта… Она как-то рассказывала мне, что ее муж жил в Югославии, его спасли советские солдаты, когда он тонул, а его мать выходила нашего обгоревшего летчика. Все может быть, но тут, кажется, она хватила через край — ведь была же готова перегрызть каждому из нас горло за десять тысяч лир, когда мы потребовали, чтобы в галерее Уффици у нас бы настоящий гид! Сколько бы могли увидеть, если бы она не сопровождала нас.

— Вы жалеете о поездке?

— Нет, ни в коем случае! Хотелось, конечно, больше увидеть и узнать, но нам не дали. А вы жалеете?

— Мне нельзя жалеть: дареному коню в зубы не смотрят.

Марина засмеялась. Они поднялись, поблагодарили, но хозяин встал в дверях и не выпускал их, уговаривая выпить еще пива и пепси-колы или вина. Ему на подмогу подоспела Лучия, повела Марину на прежнее место. Хозяин взял под руку Глебова и привел к ней.

— Господи, мы попали к какому-то римскому кавказцу. Чует мое сердце, что так просто мы отсюда не уйдем. Придется стать жертвой гостеприимства этого синьора, — шутила Марина.

Хозяин подсел к ним с бутылкой вина, Лучия принесла румяных поджаренных цыплят.

— Нам никогда не бывать на той вилле, это Точно, — сказала Марина. — Ничего не поделаешь, не станем обижать людей, которые к нам — со всей душой…

— Вы сегодня капо, вам видней.

У синьора было очень живое и выразительное лицо. Он сразу повел разговор о космосе. Напрасно руссо, доказывал он, не послали своего человека на Луну, уступили ее американо. На него не действовали доводы, что у Советского Союза и США разные программы, что дело это очень дорогое, что был совместный эксперимент, что американцы свернули программу «Аполлон». Синьор воздевал руки к небу, делая горестное, обиженное лицо: почему руссо не понимают, как это важно, когда они идут впереди!

— Синьор, это не спорт, не велосипедные гонки или автомобильные, а наука, и тут трудно сказать, кто впереди. Американцы послали на Луну людей, мы — автоматы, а это ведь нисколько не проще. Капо Джованни, я правильно говорю?.. Но, синьор, есть еще дела и на Земле, а не только в космосе.

Они долго бы еще спорили о космических проблемах, если бы Марине не показалось, что мимо кафе прошла девушка из пансиона.

— Догоните ее, Глебов! Во всяком случае она нас выручит! — взмолилась Марина.

Глебов выскочил из кафе, увидел девушку в джинсах и желтой кофточке. Она удалялась, положив руку на сумку, висевшую на плече. «Не хватало мне еще приставать к итальянкам, — подумал Глебов, но тут же поймал себя на том, что ему хочется увидеть ее, и пустился вдогонку. — А если и эта — не та?»

— Синьорина! — крикнул он.

Девушка остановилась, смотрела на Глебова какие-то мгновения настороженно, но затем глаза у нее потеплели: узнала. Это была она.

— Я прошу прощения, — объяснялся он на английском. — Пожалуйста, зайдите в кафе.

— Грацио, капо Джованни,- сказала девушка и смело пошла с ним.

— Я ведь говорила, что это она! — обрадовалась Марина. — Как вас зовут?

— Чечилия. А вас? — она знала английский.

— Вы можете с нами посидеть немного? Что вы хотите выпить?

— Чашечку кофе.

— Синьор, пожалуйста, кофе, — попросил Глебов.

— Пятьсот лир, — услышал он мгновенно ответ. «Вот и хорошо»,- подумал Глебов, расплачиваясь с хозяином.

— Боже, какая она красивая, капо Джованни, — прошептала в восхищении Марина. — Взгляните, как она держит чашку, как пьет!

— Она такая же, как и вы, Марина.

— Куда мне до нее.

— Не скромничайте, Марина, спросите лучше: была она недавно в Венеции?

— Нет, — показала головой Чечилия.

«Это замечательно, что она там не была!» — воскликнул в душе Глебов и обрадовался, что закон подлости дал осечку.

Марина рассказывала о происшествии в Венеции, как увозили ту девушку полицейские и врачи, а затем перешла на другую тему, помянула о розарии в вилле американцев — Чечилия посмотрела тут понимающе на Глебова, но потом, когда речь зашла снова о четырех наркоманах, она отставила недопитый кофе и сказала:

— Я тоже принимаю наркотики.

— Вы?! — спросил Глебов. — Зачем, Чечилия?

Она поняла без помощи Марины.

— Зачем? — спокойно, даже безразлично повторила она вопрос, только опустила при этом глаза. — Мне нравится, что с помощью наркотиков могу уходить на время от всего… Выкурю сигарету — и ухожу. Вы, русские, не можете понять, почему… Вы мне нравитесь, вы — совсем другие люди. Я мечтала съездить к вам, но это, это так дорого. Мой дядя был у вас, правда, он в России обморозил ноги… Он работает поваром в пансионе. Устроил и меня в пансион. Он такой же плохой человек, как синьор Франко. Я больше не работаю там. Но я хотела зайти к вам и предупредить, чтобы вы остерегались Франко. Особенно вы, Марина, вы такая красивая…

— Он неофашист? — спросил Глебов.

— Я знаю только, что он очень плохой человек. Сегодня вы поедете на прощальный банкет в загородную виллу, постарайтесь быть осторожными.

— Спасибо, Чечилия.

— Спросите, Марина, она потеряла работу, потому что без всякого умысла подсказала синьору Франко название пансиона?

— Да, — кивнула Чечилия. — Я вначале очень испугалась… Но сейчас не жалею ни о чем. Я ведь правильно поступила? Вы же догадались, капо Джованни, кто синьор Франко?

— Разумеется, но почему нам сегодня надо быть осторожными?

— О, вы еще не знаете этих синьоров! От них можно ожидать всего.

Чечилия открыла сумочку, взяла там сигарету и взглянула на Глебова, ожидая огня.

— Чечилия, если это та самая сигарета, я не дам вам прикурить, — сказал Глебов.

— Да, это та сигарета. У меня есть зажигалка. Но вас, синьор, просит синьорина, — сказала Чечилия, взглянув на него вызывающе, и улыбнулась.

— Не упрямьтесь. Дайте ей прикурить, — настаивала Марина.

Он зажег спичку, но итальянка, раздумав, спрятала сигарету в сумку.

— Пока не хочу расставаться с вами, — объяснила она. — Спасибо…

— Простите, но как вы дальше будете жить? — задала вопрос Марина.

— Стану продавать свои рисунки. Я немного рисую, конечно, не так как Леонардо или Микеланджело, совсем не так, но все же… Моим друзьям нравится. Хотите взглянуть? Это недалеко, в том же доме, где и пансион. Отсюда одна остановка на автобусе, но я не люблю никаких автомобилей.

— Я всегда хожу пешком, — рассказывала Чечилия, когда они шли к ней. — Иногда я совершенно теряю ощущение времени, гуляя в виллах Медичи, Боргезе или Балестра. Люблю бродить по олимпийской деревне, смотреть красивых лошадей на ипподроме… Я забываюсь там, а приду домой — рисую. Правда, мне не удалось пока продать ни одного рисунка.

Чечилия привела их в небольшую комнату на первом этаже. Она предложила гостям два стула. На столе, приткнутом к углу, стояла пепельница, полная окурков, — хозяйка сразу куда-то ее убрала, села на видавшую виды тахту с необычной ярко-фиолетовой обивкой. Марина и Глебов рассматривали стены — от потолка до пола они были оклеены странными картинками, нарисованными преимущественно красным фломастером. Они изображали доисторических чудовищ: ящеров, птеродактилей, огромных змей, сжимающих в омерзительных объятьях нагую девушку; часто встречалось лицо горбоносого старика, пытающегося проглотить ее страшным ртом, в котором торчал всего один, как у змеи, зуб. Чечилия пользовалась еще синим фломастером — в космическом пространстве плыла девушка и почему-то было ясно, что плывет она по Млечному Пути, за нею гонятся какие-то межпланетные осьминоги. Два рисунка Чечилия объяснила — на одном девушка лежала смиренно на скамье под часами, а маятник, огромный и тяжелый, опускался все ниже и ниже, и он, казалось ей, должен рассечь ее вдоль. На другом рисунке лицо девушки изображалось синим фломастером, глаза ее выражали какой-то безумный бездуховный экстаз, а по щекам из головы на грудь сбегали струйки бурлящей красной крови.

— Иногда мне кажется, что у меня череп вскрыт и льется теплая кровь, — сказала Чечилия.

У нее в руках дымилась сигарета. Теперь она все время улыбалась. Глебов присмотрелся к ее зрачкам — они стали бегающими. Удивительные ее глаза потухли, а сама она будто уже и не была в комнате — такими далекими, казалось ему, стали ее мысли.

— Чечилия, милая, неужели нельзя не курить, нельзя вылечиться? — спросила Марина, взяв ее за руки.

— А зачем? — медленно произнесла Она. — ВЫ хотите вина? У меня есть где-то вино. Я не I пью вино, наркоманы ведь не пьют. Если хотите, пожалуйста.

— Мы не будем, спасибо. Садитесь, Чечилия, — успокаивала ее Марина, усаживая на тахту.

— Вам нравятся мои рисунки? Мне один синьор, он пытался вылечить меня, предлагал за них большие деньги. Для книги по наркологии. Я ему когда-нибудь их подарю, но пока не хочу — стены будут голыми. Если вам нравится что-нибудь, пожалуйста, возьмите на память, — она говорила совсем медленно, наверно, сосредоточиться ей стоило уже большого труда.

— Капо Джованни, какие у вас остались сувениры? У меня только пачка «Российских». Но курит ли она такие…

Глебов обнаружил в карманах десятка два значков, протянул их Чечилии.

— Грацио, синьор. Это очень большой подарок, — сказала Чечилия и хотела отказаться от них.

— Это вам на память о нас, Чечилия, — сказал Глебов, а у самого было такое ощущение, словно он говорит не сидящий рядом девушке, а кричит уже через пропасть.

Пора было уходить. Чечилия проводила их до двери, в этот момент Глебову показалось, что к ней вернулось полное сознание, и хотел спросить, почему она в Ченто-Челле пришла с крестом, разве Бог не против всего этого, но подумал: хотелось девушке быть в тот вечер еще красивее — вот и все… Может, того креста уже давно у нее нет. Прощаясь, Глебов взял ее прекрасную руку и поднес к губам…

— О, капо Джованни, я чувствую себя очень важной синьорой, — усмехнулась Чечилия.

Ошеломленные тем, что им пришлось увидеть, Марина и Глебов молча шли по двору в пансион. Глебов вел ее под руку и чувствовал, как Марина вздрагивает.

— Никуда, ни на какую виллу сегодня не поеду, — заявила она в коридоре пансиона, а затем, подумав, сказала: — А впрочем, поеду. Только дайте сейчас мне водки. У вас же есть несколько бутылок для банкета, Иван Алексеевич…

Глебов открыл свою комнату, и пока он распечатывал бутылку, Марина, сжимая пальцы, похрустывала суставами и говорила:

— Вы все Гоголя цитируете. А помните, когда он писал, что в нищенском вретище очутилась Италия, и еще что-то насчет пыльных отрепьев вместо царственной одежды? Так то вретище, по сравнению с нынешним, — грустная сказка. Он и представить себе не мог, что его альбанка станет наркоманкой!

Марина взяла стакан, выпила, поперхнулась и выскочила за дверь.

На прощальный ужин она явилась бледной, в зеленом платье с кармашками кофейного цвета. И когда они вошли в банкетный зал загородной виллы, синьора Кончетта, взглянув на нее, всплеснула руками, воскликнула: «Мама мия, Марина!» И тут же возле Марины оказалось несколько юрких молодых итальянцев во главе с Франко, желающих проводить ее к столу. И появился Нелло, на этот раз в темном костюме, в белой сорочке, взял ее и Глебова под руки и посадил во главе стола, рядом с менеджером синьора Амизано — голова у него была такая рыжая, лысая, остроносая, что напоминала нахохлившегося цыпленка.

После тостов, которыми обменялись менеджер и Глебов, после вручения подарков — их преподносила Марина (Нелло, получив большую никелированную модель Останкинской башни, настолько растерялся от неожиданности, что едва не прослезился) — после обильного ужина всех пригласили вниз, в дансинг. Менеджера после русской водки заметно развезло, но он и тут потащил Глебова к бару, потребовал виски. Глебов пытался выяснить, почему синьор Амизано не приехал, ведь обещал, но менеджер морщился при этом, опять-таки как-то по цыплячьи, давая понять русскому капо: зачем нужна эта игра, ясно же, что наша фирма вас не устраивает. Не лучше ли налечь на виски?

Внизу была светомузыка. Когда она зазвучала, зубы, белки глаз и белая сорочка менеджера засветились фосфорическим блеском. Синьор Франко фертом подскочил к Марине, пригласил на танец. Волосы на голове Марины светились как ореол. Глебов стоял с менеджером у бара и смотрел на танцующих, у которых синевато сияло все белое, и зрелище это в сочетании с музыкой было красиво и завораживало, оно рождало в душе умиротворение и чувство довольства жизнью. Музыка звучала и звучала, Марина уже начала посматривать в его сторону, но пленка в магнитофоне была, наверно, бесконечна…

— Нельзя ли выпить двойную порцию виски? Для нас с вами мало, — сказал Глебов.

Менеджер обрадовался такому предложению, заказал две порции двойных. Выпив, Глебов попросил тройную порцию виски. Менеджер, заказывая, смотрел на русского капо с удивлением и восхищением, а тот уточнил:

— Мне виски, вам виски и виски для моей подруги Марины!

— О, Марина! — воскликнул менеджер и стал звать ее к бару.

Однако Марина не шла. Танец не кончался, и Глебов понял, что его маневр не удался — синьор Франко что-то возбужденно говорил ей, и Марина, как ему показалось, внимательно слушала его. Менеджер лениво махнул рукой и поднял бокал.

— Нет, только с Мариной, — настаивал Глебов.

Менеджер недовольно поморщился и снова стал приглашать Марину. Та взглянула на Глебова, он не понял ее взгляда, и вдруг Марина вырвалась из рук Франко и дала ему хлесткую пощечину.

— Этот синьор наглец и негодяй, он не умеет себя вести с женщиной, — сказала менеджеру разъяренная Марина. — А вы не могли догадаться раньше это сделать? — набросилась она на Глебова. — Уговаривал меня остаться в Италии, обещал жениться, подарить дом, автомобиль и тут же стал тащить меня в другую комнату. Я ему что — девка? Я ему еще раз говорю: синьор Франко, меня зовут наш капо и ваш менеджер, а он вздумал меня не отпускать. — Я ему влепила за все! За все…

Менеджер властным жестом подозвал Франко и сказал ему несколько быстрых фраз.

— Синьорина,- обратился к Марине портье, наклонив при этом голову. — Я приношу вам свои извинения.

— Я не хочу говорить с вами, — ответила она, даже не повернувшись к нему.

Франко еще раз поклонился и пошел наверх.

— Извините его, — сказал менеджер, — он влюбился в вас и выпил много русской водки. Давайте выпьем и мы, я думаю, все это не испортит нам этот чудесный вечер. Танцуйте, друзья! — обратился он к окружавшим их туристам и поднял высоко бокал. — Ничего не произошло, друзья! А кто желает выпить, пожалуйста! Кто желает виски? Капо Антонио, вы?

— Валяйте, синьор, — отозвался Антон, и менеджер не понял, почему русские заулыбались. — Я сидел за столиком с Нелло, он похвалил Марину, — сказал Антон негромко Глебову. — Синьор Нелло, сюда!

Нелло покачал головой, показал руками, что ему сегодня еще надо крутить баранку, ободряюще улыбнулся Глебову, как тогда, в Венеции…

Около двух часов ночи, когда и хозяевам и гостям надоело танцевать, все отправились в Рим — гости в автобусе, хозяева — на автомобилях. Возле пансиона хозяева Окружили русских капо и настойчиво предлагали совершить ночную прогулку по Риму на автомобилях. Группа улетала через шесть часов, и Глебов говорил им:

— Спасибо, до свидания. Грацио, синьоры, аривидерчи. Аривидерчи, аривидерчи. Нам лететь до Москвы, а потом — на Урал. Аривидерчи, синьоры!

— Если вы не видели ночного Рима, значит, вы не были в Риме! — настаивали они.

— Ребята, но мы видели ночную Геную, когда жили рядом с публичным домом в порту, — воскликнул Антон. — Мы видели, как там одна особа шастала по тротуару и хлопала себя по кожаной юбке сзади. А здесь дело несколько по иному поставлено. Здесь каждая у своего костерка, синьор едет на машине и выбирает то, что ему надо. А ну-ка ребята, давайте споем синьорам «Аривидерчи, Рома!».

— Аривидерчи, Рома, — дружно запели на прощанье туристы.

В последнюю ночь в бытность свою капо Глебов не спал. Он рассказал о Чечилии Антону, тот чертыхался, хвалил Марину, мол, он думал, что она все-таки фифа, а она, оказывается, девица с понятием, и вскоре уснул. Глебов сидел на кровати и, приоткрыв окно, чтобы дым уходил, курил и смотрел на огни ночного Рима. Как только он ложился и закрывал глаза, перед ним возникали чудища со стен Чечилии. Он начинал, по всей видимости, дремать, иначе они бы не оживали, не двигались, не клубились, не извивались. Он сразу же просыпался и снова садился на кровать, закуривал и думал о том, что после наркотиков у Чечилии, вероятно, оживляется, становится зримой генетическая память — откуда же, если не из этого источника являлись ей эти видения? Она видела то, что поразило, потрясло ее предков миллионы лет назад. Это было таким возвращением назад, таким развитием вспять, таким разрушением личности, что впереди же ничего не было. Даже прошлого не было впереди. Остался тонкий и слабый слой памяти, затем и он иссякнет, будет протравлен наркотиками, и уже ничего не будет — полная тьма и полное забытье. Она ведь знает об этом, ей осталось, самое большое, прожить несколько лет, и тем не менее она выбрала такой исход.

,. Может, и у него ее рисунки затронули тысячелетия спящие центры, и он стал видеть то же самое? Или она сидела в эти часы с фломастером и рисовала свои видения? И он каким-то седьмым, а может, самым первым чувством знает об этом? Или он измотался вконец за три недели, уже не в состоянии уснуть, и лучший выход — постучаться в комнату к девчатам, попросить у Кати снотворное? Но он не пошел туда. В комнате уже стало видно.

Рим погасил огни.

За завтраком Антон еще раз вспомнил о сале, они попрощались с улыбающимся в силу исполняемой должности синьором Франко и уехали в аэропорт. Уже когда они сдали багаж, пожали руку Нелло и расцеловались по ее инициативе с синьорой Кончеттой и, предъявив билеты, стали проходить в таможенный зал, в Фьюмичино вдруг объявилась Чечилия. Она бросила через барьер Марине букет красных роз и крикнула: «Считайте, что они с виллы американца!» И подмигнула при этом Глебову. Она снова была красива, будто и не было вчерашнего дня, не было, несомненно, бессонной ночи — посылала всем руссо воздушные поцелуи.

Она махала им, пока они не скрылись в недрах Фьюмичино. Перед самым выходом к самолету их, спросив: «Руссо?», задержали. Все пассажиры прошли, они остались. Им предложили сесть на голубые пластмассовые кресла, выложить все вещи из карманов в полиэтиленовые пакеты. Они сидели пять, десять, пятнадцать минут… До вылета оставалось всего несколько минут. Глебов уже встал, чтобы выяснить, почему произошла задержка и, заявить протест, но тут их пригласили к выходу.

Появился карабинер с собакой, рыжей, мохнатой, похожей на чукотскую лайку. Туристы проходили мимо нее. Она была обучена обнаруживать наркотики. Глебов вспомнил Венецию, Чечилию и, стиснув зубы, ждал, пока все пройдут, и думал: «Да, синьор Амизано, у вашей фирмы длинные, мстительные и волосатые руки. Демократия…»

В самолете Глебов наконец в последний раз насчитал двадцать четыре головы и с давно не испытанным чувством облегчения опустился в мягкое кресло. Экипаж и служащие Аэрофлота искали владельцев двух чемоданов. Каждый пассажир перед трапом должен был указать на свои вещи. В конце концов нашлись рассеянные владельцы и этих чемоданов.

Самолет вырулил на взлетную полосу, поревел двигателями, ринулся вперед и — промелькнули за окном накренившиеся постройки Фьюмичино, а через минуту исчезли и они под облаками.

— О чем вы задумались сейчас, Иван Алексеевич? Теперь-то вы уже никакой не капо, — повернулась к нему Марина, когда они набрали высоту.

— О чем? — усмехнулся он. — О том, что через три часа будем в Шереметьево, о том, что поездка была интересной и полезной, и еще о том, такие или не такие везу сестре туфли.

— Ну, пожалуй, туфли вы присочинили. За них будьте спокойны, мой вкус не подведет. А у меня Чечилия не выходит из головы, — улыбка на лице Марины погасла.

— У меня тоже, — признался Глебов и хотел сказать Марине, о чем он подумал, когда самолет только оторвался от земли. Но потом не захотел — это могло показаться ей несколько напыщенным.

Глебов же подумал, когда стихли последние, резкие удары шасси о бетон взлетной полосы: «Прекрасная Италия, увижу я тебя еще или нет, но сейчас горе у тебя, большое горе, если даже только одна такая твоя дочь, как Чечилия, никогда, никогда не станет счастливой женой, матерью, никогда не станет мадонной…»

Здесь можно было бы поставить точку, если бы не стоило добавить к этой истории несколько слов. Впрочем, все по порядку.

Я как-то возвращался из командировки в Москву; и моими соседями по купе оказались молодые еще супруги с маленькой прелестной девочкой, только-только начинающей ходить. Молодая мама была женщиной редкой красоты, а если к этому добавить, что она сияла и светилась вся счастьем, видя, с каким удовольствием ребенок ходит, можно представить, какое это было прекрасное зрелище. Забывшись в радости, женщина сама лепетала какие-то свои особые материнские слова, которые, видимо, были понятны дитю. При этом она называла девочку иногда странным именем, в котором мне слышалась под стук колес невозможная смесь звуков. Первые слоги имени напоминали тюркское «ханум», уважительное обращение к пожилой женщине, затем в нем было что-то цокающее и заканчивалось оно на какое-то «та», видимо, вообще относящееся к «детскому» языку.

И чтобы не мешать супругам, особенно матери и ребенку, я вышел из купе, закурил, и поскольку в окне была темень, только иногда в нем появлялись неразличимые огни, стал думать о том, почему родители, явно русские по внешности, дали девочке непонятное имя. Мамаша похожа на прибалтийку, и тогда вообще с какой стати «ханум»?

Вышел покурить муж, спокойный, уравновешенный и серьезный человек в том неопределенном нынче возрасте, когда можно назвать молодым человеком и в двадцать пять, и в тридцать, и в тридцать пять и чуть ли не в сорок лет. Ему, конечно, было не двадцать пять. У нас завязался обычный дорожный разговор, начинающийся с обмена сведениями, откуда и куда кто едет, затем, если кто-то гостил или ехал в родной город одного из попутчиков, разговор шел о городе, а заканчиваются нередко такие беседы очень откровенными рассказами с признаниями, да если еще на помощь приходят взаимные угощения чем-либо существенным… Короче говоря, кто не ездил, тот этого не знает.

Наш разговор у общей пепельницы в коридоре купейного вагона достиг наконец той степени знакомства, которая позволила задать мне вопрос о том, как зовут их дочурку.

— Аннунциата.

Вот ведь поистине глухие легко рифмуют!

Вместе со мной ехали Иван Алексеевич и Марина Игнатьевна Глебовы, и он начал, а затем на следующий день они вместе закончили рассказывать эту историю. И вначале я не сразу догадался, почему они именно Аннунциатой назвали дочь. Только потом, вернувшись домой и перечитав гоголевский очерк, я понял, насколько мудро и целомудренно они подошли к выбору имени, объединяющему память об Италии и Чечилии, надежды еще Гоголя…

Первая публикация — Александр Ольшанский. Китовый ус. М., Современник, 1981