Кривой Иван

Степан Фадеевич видел в окно, как во двор овощной базы, грохоча и скребя гусеницами асфальт, въехал бульдозер и остановился перед конторой. «Угробят, двор!» — опасение кольнуло директорово сердце, однако он не выскочил из конторы, не накричал на приехавших — бригадира из строительно-монтажного управления и, разумеется, бульдозериста, не захотел усложнять и без того непростые отношения со строителями. Бригадир, а это был известный всему городу Николай Сердюков, открыл кабину, стал на гусеницу, спрыгнул на землю, запахнул на груди стеганую куртку и что-то спросил у вахтерши. Та показала рукой на контору, точнее, на окно директора.

В коридоре послышались тяжелые, уверенные

Степан Фадеевич видел в окно, как во двор овощной базы, грохоча и скребя гусеницами асфальт, въехал бульдозер и остановился перед конторой. «Угробят, двор!» — опасение кольнуло директорово сердце, однако он не выскочил из конторы, не накричал на приехавших — бригадира из строительно-монтажного управления и, разумеется, бульдозериста, не захотел усложнять и без того непростые отношения со строителями. Бригадир, а это был известный всему городу Николай Сердюков, открыл кабину, стал на гусеницу, спрыгнул на землю, запахнул на груди стеганую куртку и что-то спросил у вахтерши. Та показала рукой на контору, точнее, на окно директора.

В коридоре послышались тяжелые, уверенные шаги, дверь распахнулась, и в кабинет вошел хмурый и злой Сердюков.

— Здорово, директор! Приехали начинать твой сарай, — бригадир с грохотом подставил стул к столу, сел напротив, бросил перед собой серую толстую кепку и, набычившись, колюче посматривал на хозяина кабинета.

Степан Фадеевич знал причины такого поведения Сердюкова — на прошлой неделе базу навестило большое начальство, и он, на свой страх и риск, как бы между прочим, ввернул в разговоре, что строительно-монтажное управление третий год никак не может приступить к строительству нового овощехранилища. Местному начальству такое откровение не пришлось по душе, пришлось объясняться с вышестоящим, но смелость города берет, и заявлению, видать по всему, был дан быстрый ход.

— Рады видеть, давненько ждем, — сказал директор и, поскольку бригадир не подал руки, свою правую руку, лукаво усмехаясь, занял делом — приглаживал пухлой пятерней жидкие пряди волос, захватывая их у левого виска и придавливая, будто пытаясь приклеить, к обширной поляне на продолговатой голове. И не торопился первым вступать в разговор — два года ходил везде и унижался, пусть теперь Сердюков начинает. Деваться ему некуда…

Сердюков бросил пачку «Беломора» на стол, вынул папиросу, медленно размял ее, затем стал подбрасывать двумя пальцами спичечный коробок таким образом, чтобы тот падал на попа. Сопел, выставляя вперед мясистый, красный от постоянного пребывания на свежем воздухе подбородок.

Директор открыл ящик стола, извлек папку с проектом, подул на нее выразительно, якобы сдувая пыль, погладил ладонью, мол, дождалась своего, и стал развязывать тесемочки.

— Оставь бумаги в покое, — махнул рукой Сердюков, изобразив на лице презрение к ним, — видел, знаю! — Он еще немного посопел и сказал: — Без ябеды, Фадеич, нельзя было обойтись что ли?

— Не получилось, Николай Романович, — ответил директор, убрал проект, сложил по-школьному руки и смотрел на Сердюкова невинными голубыми глазами.

— Ну, как знаешь, — проворчал Сердюков.- Мы на хлебозаводе цех заканчиваем, я и так через день нахлобучки получаю, а ты тут со своим амбаром под ногами путаешься… Эх!..

— Когда велели доложить? — въедливо поинтересовался директор.

— Когда надо, — отрезал бригадир и поднялся. — Я бульдозер пригнал планировку делать…

— Нет, Николай Романович, — директор, растягивая слова, настаивал на своем. — Ты все-таки скажи, к какому доложить велели? Знаем вас: начнете, чтобы слухи пустить да пыль в глаза начальству, а потом снова годы вас жди.

— Когда сделаем, — непримиримым тоном ответил бригадир, отвернулся к окну и закурил.

— Это не ответ, дорогой Николай Романович. Мне нужно финансирование обеспечить, через квартал конец года. Нет, ты уж поконкретней говори, сколько и когда сможешь освоить.

Cepдюков молчал, Степан Фадеевич открыл шкаф, надел сначала телогрейку, отороченную каким-то желтоватым, неестественным мехом, потом плащ из темно-серой с голубыми прожилками ткани, прикрыл лысину шляпой и предложил:

— Пойдем что ли.

Во дворе директор засунул руки в карманы — погода промозглая, ветер сырой — и повел молча бригадира через свое хозяйство, продолжая торжествовать в душе. Если разобраться, причин для радости никаких — еще неизвестно, каким образом Сердюков и его начальники попытаются отблагодарить, а то, что так будет, тут и сомневаться нечего, да и хранилище надо было строить до, а не после заготовки овощей. Может, думал директор, оно и успеется к будущему сезону? Пусть хоть фундамент заложат, а потом уж от них, голубчиков, не отстану…

Бригадир рассматривал кирпичные, деревянные, побеленные шлакоблочные — серые и желтые — из ракушечника хранилища и похмыкивал. Его, видимо, никак не удовлетворяли с профессиональной точки зрения разнокалиберные сооружения базы или же он продолжал возмущаться вероломством директора. За ними, следуя в двух-трех метрах, грохотал бульдозер.

Новое хранилище должно было стоять одним боком к бугру, на вершине которого было заброшенное кладбище с покосившимися крестами, с еле заметными холмиками совсем без каких-либо печальных знаков — на них лишь сиротливо торчали серые стебельки не то полыни, не то какой-то кладбищенской колючки. Мало того, что кладбище было запущенным и убогим, но и не огорожено ничем — с этого края торчала только ржавая труба с остатками проволоки, да и та, вероятно, предназначалась больше для привязки коз.

— Надо же было так запустить, — проворчал бригадир. — Здесь все безродные лежат что ли? Почему не приведут в порядок? — он кивнул в сторону затаившихся в пустых садах домов окраины и стал срывать зло на неизвестных нерадивых родственниках, посмевших проявить такое неуважение к предкам.

Подождав, пока тот выговорится, Степан Фадеевич рассказал бульдозеристу, каким образом спланировать площадку. Бульдозерист был молодым, только что отслужившим в армии, и потому по-солдатски дисциплинированно слушал директора.

— Тут на час работы — и то с прохладцей, — заметил Сердюков и наказал бульдозеристу: — Ты, Сергей, не забирайся без нужды на бугор, потом беды не оберешься. Шпарь и шпарь по линеечке, как показал директор. Закончишь — сразу на хлебозавод…

Директор и бригадир ушли, бульдозерист, окинув взглядом площадку, не решался начинать, сожалея, что вовремя, когда здесь они были, не отказался от такой работы. Мог бы отказаться, но постеснялся, безвольно соглашался с директором. Ему не хотелось рыть землю впритык к кладбищу, к мертвым он испытывал всегда чувство какого-то необъяснимого страха, смешанного с брезгливостью. Но делать было нечего, момент он упустил, и дал железной громадине газ, опустил лопату и двинул вперед. Осторожно прошелся по самому краю площадки, сделал как бы для себя границу, за которую выходить было нельзя.

На шум бульдозера вышла бабка, скрюченная, в длинной темной юбке, оперлась руками на клюку и стояла неподвижно на кладбище, изредка осеняя себя крестом. Сергей остановил машину, поднялся к ней и закричал:

— Бабушка, что же вы так кладбище запустили?

— А, — махнула бабка быстренькой сухой рукой, — оно сроду у нас такое… Ты только не ори, я не глухая, — из-под платка на бульдозериста взглянули живые, цепкие глаза. — Раньше по нему козы ходили, разбивали могилки, а потом запретили здесь хоронить, поставили склады эти… Весной, перед пасхой, поправляем, а земля какая — песок, не держится…

— Поставили хотя бы ограду.

— Кто поставит? Старые поумирали, а молодые не думают о смерти.

— А зачем нам думать о ней? Сама придет, — подыграл он бабке.

— Во-во, — то ли соглашаясь, то ли осуждая Сергея, закивала старая.

— Бабуся, а здесь, — бульдозерист показал рукой на границу первого своего прохода, — не хоронили?

— Кто знает, может, кого и захоронили…

— Как же так? — суетливо спросил Сергей. — Я же сейчас все выверну!

— Нет, там уж никого не должно быть, — успокоила Сергея бабка. — Так ты ближе сюда не станешь ходить? Не ходи, сынок, грех ведь большой…

— Ближе — не буду. Не беспокойтесь, бабуся.

— Дай бог тебе за это здоровья, — она перекрестила его и ушла.

Бульдозерист сел за рычаги и, подумав, решил, что бабка что-то утаила. «Кто знает, может, кого и захоронили…» — уклончивые слова старухи не выходили из головы. И когда он снял с края бугра слой песка метра в полтора, ему вдруг показалось, что какой-то светло-серый предмет мелькнул перед лопатой. Он бросил ноги на педали, остановил машину и, толком не понимая, зачем он это сделал, сдал назад. Вышел из кабины — точно, впереди ножа из песка торчала кость. «Рука!» — вздрогнул Сергей и пошел в контору.

К счастью, директор и Сердюков сидели в кабинете и обсуждали проект — на столе были разложены листы синьки.

— Я там чьи-то кости зацепил, — сказал бульдозерист, отрывисто дыша, словно за ним кто-то гнался.

— Какие еще кости? — спросил недовольно бригадир.

— Какие, какие, — не выдержал бульдозерист.

— Спокойно, — одернул бригадир. — Зацепил, ну и ладно. Не можешь их потихоньку — в отвал?

— Садитесь сами за рычаги, а я не могу. Не могу! — У Сергея прыгали губы, кроме того, на этот раз он решил настоять на своем.

— Может, это собачья, ну, коровья, а ты шумишь, — высказал уводящее в сторону предположение Сердюков.

— Какая там собачья! Вот эта торчит, — Сергей хлопнул по своей предплечевой кости.

— Спокойно, Я же сказал: спокойно, — повторил Сердюков.

— Пойдемте посмотрим, — решительно сказал Степан Фадеевич.

На месте происшествия директор остановился в отдалении от бульдозера, у Сердюкова мелькнула мысль: а не струсил ли он, затем сам подошел к кости, взял ее и бросил в отвал.

— Была кость — и нет ее. Садись за рычаги, Сергей, — потребовал он.

— Нет, Романович, за рычаги я не сяду. Увольняйте, а здесь работать я не буду.

— Тогда я сяду, подумаешь, барышня какая, — бригадир забрался в кабину, тронул бульдозер, но тут Фадеевич так закричал и замахал руками, что пришлось остановиться.

Из песка торчала другая кость, побольше размером, должно быть, берцовая. — Значит, так, Сердюков, — сказал директор. — Работу временно прекращаем, звоним в горсовет и ставим их перед фактом.

— Ха! Они сидят и ждут твоего факта, — засмеялся Сердюков и хотел снова подняться в кабину.

— Я категорически не разрешаю самовольничать, товарищ Сердюков! — повысил голос директор.

— Как хочешь, Степан Фадеевич, — отступил назад Сердюков и развел выразительно руками. — Не разрешаешь — угоняю к чертовой матери бульдозер. Точнее, на хлебозавод.

Директор понял, какой козырь он дал бригадиру в руки, — тот мог теперь ссылаться на его запрет, приплести короб небылиц, а ему, Степану Фадеевичу, оставаться в дураках. Он по-дружески взял бригадира под руку и по пути в контору мягко убеждал его:

— Пойми, Николай Романович, самовольничать в таких случаях никак нельзя. Не оберемся неприятностей. Вдруг родственники пожалуются? Это серьезно, дорогой мой, это ведь, если разобраться, самое настоящее осквернение, вандализм даже. Нет, пойдем и позвоним куда надо, а потом будем делать то, что скажут.

В кабинете директор остался в телогрейке, уселся за стол, нажал кнопку. За дверью, в закутке машинистки, заделенькало.

— А кому звонить, мужики? — спросил Степан Фадеевич, глядя то на Сердюкова, то на бульдозериста.- Кому в горсовете?

— Фадеевич, ты же ближе к начальству, — намекнул бригадир на ябеду и стал разминать папиросу.

— Нет, серьезно, кому звонить? Кладбищами ведает горкоммунхоз. Но при чем здесь горкоммунхоз? Это же за пределами кладбища… Проект утверждал архитектор, но это и вовсе не его дело. В милицию звонить, а? Так это же не убийство. Хотя — кто знает — в стороне лежит, должно быть, хоронили тайно… Может, в военкомат надо, мужики, а? Вдруг это останки нашего солдатика?

— Фадеевич, — сказал почему-то тихо Сердюков, должно быть, очень хотел убедить директора. — Гиблое дело, поверь мне, мы затеяли. Мы же не красные следопыты, а серьезные люди. В прошлом году моя младшая ходила с одноклассниками в поход по Донцу. Разбили они палатки на берегу, а утром ребята пожаловались, что им твердо было спать. Подняли палатку, копнули песок, а там кости. Девчонки от страха посинели: на костях спали! Затем решили устроить торжественное перезахоронение, да только выяснилось: кости-то немца, на правом берегу реки оборону держал.

— И мы выясним, — сказал директор.

— Да я не о том. Вот хлебозавод строили мы и еще с десяток субподрядчиков. Есть две организации сантехников: одна — которая трубы смонтировала от фундамента внутри цеха, а другая — подвела трубы к фундаменту. А вот субподрядчика, который провести должен трубы через сам фундамент, такого нет. Те говорят: мы от фундамента, а другие: мы до фундамента. А кто же, елки зеленые, должен через фундамент трубы провести? Оказывается, таких специалистов нет. И вот Сердюков закатывает рукава и долбит метровый фундамент. Сердюков должен делать, понимаешь? А здесь ты должен, если надо, долбить фундамент, ты, Фадеевич! Гиблое дело — звонить… И ты тоже хорош, — кинул он недобрый взгляд на Сергея. — Барышня…

— Он поступил правильно. Мы не должны допускать самоуправства, — встал на защиту бульдозериста директор.

— Должны, не должны, — как от зубной боли кривился Сердюков. — Я этих слов уже не понимаю, вернее, не воспринимаю. Понимаю только одно слово — надо! Подумаешь, кость какая-то выглянула из-под земли… Ну и что? Может, и это фриц, а мы рассусоливаем? Здесь их, говорят, везде валялось немало, — бригадир высказал предположение, выгодное его точке зрения, и обернулся к притихшему, сидящему у самой двери бульдозеристу: — Надо было тихо, Сережа, закрыв поплотнее глазки, дать газку — и делу конец. Кладбище ведь заброшенное, а это даже за кладбищем!..

— Немцев на наших кладбищах не хоронили, — заметил директор.

— Правильно! — подхватил Сердюков.- Это и не на кладбище, а рядом с ним.

— Да куда она запропастилась, — проворчал директор. И опять за дверью заделенькало, только в этот раз продолжительнее и требовательнее.

Дверь открылась, заглянула машинистка:

— Слушаю, Степан Фадеевич.

— Варя, зайди. Садись,- пригласил директор.

Секретарь-машинистка, женщина не первой молодости, широколобая, с умными спокойными глазами, уверенно села напротив директора, и тот почему-то подумал, что Сердюков наверняка дoгaдaeтся: Варя в этом кабинете первый помощник и советчик во всех делах. Неизвестно почему, но Степану Фадеевичу не хотелось, чтобы бригадир именно так подумал.

— Варя, тут такое дело, в котором вы, женщины, больше нашего знаете и понимаете, — начал директор, оправдываясь перед нею, а еще больше — перед бригадиром. — Планировку парень делал под хранилище и потревожил возле кладбища чьи-то останки. Ты работала в исполкоме, подскажи, кому надо звонить…

— А кто там похоронен? — спросила Варя.

— В том-то и дело, что не знаем.

— Может, фриц какой, — настаивал на своем бригадир.

— А если наш боец? — директор, не вынеся упрямства Сердюкова, даже пристукнул кулаком.

— Надо узнать, — сказала Варя. — Спросить у людей. Люди все знают. Постойте, у нас в засолочном работает Митревна, она недалеко живет отсюда. Позвать?

— 3ови, — кивнул директор. — Нет, скажи, пусть идет прямо туда. Мы будем там…

По пути на место происшествия Сердюков не унимался:

— Напрасно канитель развел, Фадеевич… Ох, напрасно.. Варя знает, Митревна сейчас узнает, теперь все будут знать. Еще комиссии всякие будут, гору бумаг испишешь. Тихонько бы…

— Насчет комиссий ты, как говорится, подпустил лишнего. Но ведь, Николай Романович, мы с тобой воевали, — напомнил директор. — Бульдозерист — молодой, возможно, не понимает всего, но мы-то должны с тобой помнить. Вдруг это наш боец лежит, а мы его — тихонько?

— Если трезво рассуждать, ему ведь все равно.

— Да где ты так рассобачился, Сердюков? Нам не все равно!.. Отыщется кто-нибудь из родственников, сын или дочь, жена или мать, приедут и скажут нам: столько лет искали, нашли, а тут ваше хранилище стоит. Говорят, мол, косточки были, когда строили… Что я им отвечу, как в глаза посмотрю?

— Вот именно, столько лет не объявлялись, а сейчас объявятся… Ты забыл, как на фронте было? Помнишь ли всех, кого похоронил? Где и как? То-то же…

— Откуда мы знаем: объявлялись или не объявлялись. Может, искали уже и сейчас ищут…

— Ну, а если искали?

— Дадим телеграмму, перезахороним, как положено. Как же иначе…

— Ну-ну, — протянул Сердюков .- Давай, как знаешь. Сам завариваешь, тебе и расхлебывать…

— Боишься, что сегодня не успеешь много кубиков дать? Или по этой причине не построишь хранилище в срок? Два года пороги обивал, клянчил, просил в титул внести, к сезону умолял сделать. А день или два, значит, подождать не можешь? И вообще, ты где… где воевал? — вдруг сорвался Степан Фадеевич, и Сергей, сидя сбоку, увидел на лице директора бледные пятна.

— В морской пехоте. Три ранения, два ордена боевого Красного Знамени, не считая медалей, а ты где? Небось по своей нынешней, интендантской, линии шел. В тылу посиживал? Все тыловики слезливы…

— Дур-р-ра! — заорал, не помня себя, Степан Фадеевич. — Я на тридцать четыре, механиком-водителем!.. Ты когда-нибудь мы-ыл танк после боя?! А?!

— Не ори, — сказал Сердюков, — спятил что ли? Успокойся!

— Извини, — виновато сказал директор, отвинтил крышечку алюминиевого пузырька, бросил таблетку в рот. — Прости, Романыч, с тормозов сошел… Вспомню, как они под гусеницами лопаются… .

— Прекрати, — оборвал Сердюков, но тут же заметил: — Тебе же после этого должно быть все трын-трава….

— То-то и оно, что нет…

Возле бульдозера стояли молча, Степан Фадеевич снял шляпу, вытер платком мокрую, заблестевшую лысину, помял пальцами затылок и подставил лицо ветру. Начал срываться мелкий, а затем, крупный, холодный дождь. Бригадир свирепо взглянул на небо — будто в его власти было остановить крупные капли, которые застучали по бульдозеру, падали в развороченный песок, пронзали его и еще шевелились в нем, словно ввинчивались поглубже. Бульдозерист забрался в кабину, поглядывал оттуда на директора, который был уже в шляпе, поднял воротник плаща, посерел лицом и терпеливо ждал Митревну.

Наконец из-за хранилища показалась женщина в белом халате поверх ватника.

— Здрасьте вам, — сказала она, подойдя, стала поправлять клетчатый платок. Руки у нее были красные, видимо, от рассола, лицо — румяное, пышущее здоровьем и душевным покоем.

— Митревна, скажи нам, кто здесь был похоронен… Видишь, — показал глазами директор на кость возле лопаты бульдозера.

— Батюшки… Ей-богу, не знаю, — ответила она, явно растерявшись, и, не отрывая взгляда от кости, всплеснула несколько раз. — Не помню, Степан Фадеевич, не помню, хоть убейте… .

— Красноармейцев здесь не хоронили? — спросил директор.

— Не-ет, — ответила Митревна.- Братская могила на другом кладбище. Там лежит семнадцать человек. За той могилой мы ухаживаем, как же, помним, кто за нас голову сложил. Вон там, на пригорке, стояла котельная с трубой, — она показала на строения мебельной фабрики, — а на трубе сидели немцы с пулеметом… Я в погребе пряталась, боялась, что в Германию отправят. И вдруг слышу — тра-та-та… Ну, думаю, стали немцы в людей стрелять. А тут заглянула в погреб мама-покойница, кричит и плачет:

«Настенька, наши пришли! Выходи!»

Выглянула из погреба, а наши бегут в маскхалатах по огородам. Упадет кто-нибудь, думаешь, ой, убили, а он — тррр… Поднимается и бежит. А один, бедолага, на наших грядках и остался. Мальчишечка совсем, безусый, стриженый…

— Может, немец это? — и ей задал свой вопрос Сердюков.

— Нет, не немец, — замотала головой Митревна. — Много их тогда побили, особенно на шляху. Наши рано утром нагрянули, они спали еще. В подштанниках много немца валялось. А мороз был… Им, извините, собаки задницы рвали. Им от фрицев доставалось — увидит, гад, собаку и сразу стреляет. Надо же — животные, а понимали, кто свой, а кто враг. Наших голодные собаки не трогали… Наших хоронили военные и мы, жители, а немцев похоронная команда потом собрала и увезла куда-то…

— Так кто же тогда это? — директор начинал терять терпение, словно Митревна знала, но не хотела говорить. — После войны или до нее здесь никто не пропадал бесследно?

Степан Фадеевич и сам тут же понял, что задал Митревне совсем неуместный вопрос: откуда знать ей, пропадали или не пропадали в городе бесследно люди. Она же — не уголовный розыск…

— А вот сюда утром приходила старая бабка,- подсказал бульдозерист. — Может, она знает. Вела она себя как-то непонятно…

— Что же ты раньше не вспомнил! — разозлился Сердюков. — Эх, помощнички…

— Баба Катя? — догадалась Митревна. — Она, наверно, знает. Живет через дом отсюда. Сбегать, Фадеевич?

Директор кивнул. Когда она ушла, он закурил, вздохнул и сказал:

— Полагаю, без милиции нам все-таки не обойтись. Тьфу ты, черт побери… Темное дело. И не знаешь, что предпринять.

— На кой мы взялись прояснять его, вот что не могу понять, — Сердюков от досады даже сплюнул и повернулся к бульдозеристу: — Учись кое-что не замечать. Ты ведь мог не заметить? Мог?

— Но заметил, — ответил тот и, понимая, что заварил целую канитель, виновато отодвинулся в глубь кабины.

— Извини, Фадеевич, — помолчав, сказал Сердюков. — Засуетились мы оба — и зря. Честное слово, зря. Извини меня, — второе извинение по тону никак не походило на первое, — но я не могу целый день тут торчать. У меня дел по горло! Я, знаешь, не комиссар, как его, Мыгрэ. Бригада у нас, правда, комплексная, но Мыгрэ в ней нет. Так я, пожалуй, с твоего благословения отбуду. Не люблю, понимаешь, терпеть не могу, как их, дютективов… Пару костей отрыли — и пошла-поехала. Противно!

— Надо же выяснить, Николай Романович, как же так… Задержись еще несколько минут, — в голосе директора была и просьба, и растерянность. — Да вот они уже идут!..

— Степан Фадеевич, баба Катя знает, кто это, — не доходя несколько шагов до директора, сообщила Митревна.

Баба Катя чинно поклонилась, поздоровалась, посмотрела на кость долго и задумчиво, а затем сказала:

— Кривого Ивана закопали здесь мужики. В сорок ceдьмом. Плохой человек был, спросите любого на нашей улице…

— Кривой — это фамилия или прозвище? — захотел уточнить директор.

— Фамилия у него была другая, только его по фамилии, наверно, никто и не помнит. Хромой был, вот и — прозвали Кривым. Кривой и Кривой — зачем еще фамилия, так ясно, — баба Катя говорила медленно, опершись узловатыми руками на клюку, и все время смотрела на кость. — Откуда-то он приехал, купил хатку — ее давным-давно нет, ваша база на том месте стоит. Говорили, что охромел он, занимаясь конокрадством. Поймали мужики где-то под Лозовой, ну и проучили. Я еще в девках была, когда он объявился здесь. Окраина у нас — не город и не село, живем между небом и землей. Когда колхозную бригаду организовывали, он каким-то непонятным манером бригадиром стал. На двуколке ездил, такой важный, что и не подступись… Притерпелись мы к нему, ну и ладно… А когда в один год урожай не вышел, он нам себя и показал… Ходил по хатам и выгребал все, что у кого было. У Макогонов хозяин тяжело болел, а из еды оставалось у них полгоршка квасоли! И Макогониха пухлая была, все хотела спасти мужа. Так этот Кривой, паразит проклятый, — баба Катя подняла клюку, ткнула воздух перед костью, — забрал квасолю да еще на чердак полез, под стрехой шарил. Как Макогониха плакала, как она плакала, на коленях его умоляла… И у нас под стрехой искал, нашел семечки гарбузовые, такусенький узелочек, — баба Катя прислонила палку к себе, оградила сухонькими пальцами пространство с головенку новорожденного, всхлипнула, — я их от детей своих голодных прятала, а он взял… На семена оставляла… Умер Макогон, умерла и Макогониха, приехал из Луганска брат Макогона, Федор,- он буденовцем был. Хоронить приехал. Сабля у него была подарена самим Буденным, орден имел. Надел он орден на красный бант, саблю в руки — блескучая она у него была, идет по улице и говорит: «Это кто же дал этой контре право измываться так над людьми? Кто дал право?!» Бесшабашный был, Федор, беспамятный в гневе, его все парни боялись. Помню, ему не больше семнадцати годов было, а уже тогда усатые дядьки его боялись. Ни за что никому в драке, бывало, не уступит… И срубил бы Кривого тогда, только тот увидел Федора в окошко, на двуколку и — ходу. «Я тебя, гнида, и под землей найду, не уйдешь! » — кричал Федор и саблей по окнам, по дверям, все в хате ему распушил. Хотел поджечь — мужики не дали… И через полгода Федор приезжал — а Кривого нет. Затем объявился, хотел вначале продать хату, но осмелел и снова стал тут жить. Тихо жил, работал где или нет, не скажу, врать не буду… Замуж за него никто не пошел… В войну снова куда-то сгинул. Поговаривали, с немцами в Волчанске якшался. А в сорок седьмом вернулся — побирушничал. Лентяй был, не приведи господь, людям трудно было, голодно, но как-то все перебивались, работали, а он опух. Ходил по дворам, просил, и никто ему у нас ничего не давал, и в городе не давали — в Изюме знали, что он за птица. Пришел, помнится, к нам, оборванный, синий, еле стоит на опухших ногах и просит меня:

— Умираю, неделю во рту крошки не было. Спаси меня, Катерина…

Жалко стало, нет сил, как жалко, а вспомнила Макогонов, свой узелочек такусенький — окаменела душа. Окаменела, и всё тут. Говорю:

— Были у меня семечки гарбузовые, только, кажись, ты же все их и забрал. Бог даст…

Баба Катя еще раз повторила: «Бог даст…» — едва слышно, для себя, но все почувствовали, с непоколебимой верой в свою правоту, какой она придерживалась и какой оправдывалась перед собой все эти годы.

— Потом кто-то зашел к нему в xaту, — продолжала она, — а он в углу лежит — готовый… Мужики тут вот и вырыли яму, хотели на кладбище, да народ не разрешил. Хоть кладбище заброшенное, а раз позволял себе такое против народа — нечего тебе с людьми лежать. Нашли в хате у него рядно — кроме рядна, ничего не осталось, и в рядне, без слез, без гроба, без попа зарыли… Я-то думала, что и косточки Кривого Ивана сгнили, а они, ишь ты, еще целы…

Баба Катя умолкла, как-то усмехнулась нехорошо, возможно, вспоминала слова Федора Макогона или же думала о том, что не заслужил Кривой Иван покоя и на том свете, и в этом есть своя суровая и жестокая, справедливость.

Cepдюков был, зол, курил и плевался — ему было жаль времени, потраченного зря; Митревна оставалась спокойной — историю Кривого Ивана не раз слышала, не знала лишь, где его закопали; бульдозерист поеживался под гневным взглядом бригадира; Степан Фадеевич поблагодарил бабу Катю и, видимо, еще ничего не решив, сказал:

— Конечно, подлец был, но все-таки, может, стоит посоветоваться?

— Фадеевич! Да ты что?! — воскликнул Сердюков. — Тут работы на час, а мне бульдозер позарез нужен. Там, на хлебозаводе, все разворочено — прихватит мороз, потом отбойным молотком долбить по твоей милости, да?

У Степана Фадеевича в этот момент что-то случилось в душе, кожа на скулах натянулась, глаза стали колючими, взгляд потвердел, и он сказал Сергею:

— Садись, парень, за рычаги… И двигай! — выкрикнул он.- Побазарили — и хватит. Заводи и двигай, а то я и сам могу…

Первая публикация – Александр Ольшанский. Родник на Юго-Западе. М., «Советский писатель», 1986