До и после (часть 4)

История с подключением к сети разрешилась самым неожиданным образом. К ним заехал Сергей буквально на несколько минут — оставить обещанный холодильник “Морозко”, кое-какие подарки племяннику, и ехать дальше. По словам Лены он рвал и метал, надел на ноги ремень, забрался на столб, подключил провода, хотя те и находились под напряжением. Валентин Иванович в это время был в школе, и в рассказе Лены он почувствовал легкое презрение к себе, как к недотепе и к гнилому интеллигенту уже в первом поколении…

В самом деле — он же мог сам подключиться к сети. В школе есть даже резиновые монтерские перчатки

История с подключением к сети разрешилась самым неожиданным образом. К ним заехал Сергей буквально на несколько минут — оставить обещанный холодильник “Морозко”, кое-какие подарки племяннику, и ехать дальше. По словам Лены он рвал и метал, надел на ноги ремень, забрался на столб, подключил провода, хотя те и находились под напряжением. Валентин Иванович в это время был в школе, и в рассказе Лены он почувствовал легкое презрение к себе, как к недотепе и к гнилому интеллигенту уже в первом поколении…

В самом деле — он же мог сам подключиться к сети. В школе есть даже резиновые монтерские перчатки — почему же Сергей сразу нашел выход, а он даже не подумал об этом, продолжая комплексовать? Однако презрение Лены, пусть и легкое, непроизвольное, пусть не презрение даже, а пренебрежение, пусть упрек, нанесло ему неожиданно ощутимую обиду. Он настолько обиделся, что , не отдавая себе отчета в том, что делает, выложил Лене все сразу: о том, что Рита была плечовкой и болела СПИДом, что ее убили, а кровь у них брали на анализ потому, чтобы проверить, не заболели ли случайно они, что он раз в две недели сдает свою кровь за деньги, что он даже решил продать за сто тысяч обручальное кольцо, но ему не поверили, что золото настоящее…

Потрясенная его откровениями Лена бросилась на шею, стала покрывать лицо поцелуями, называла его родным и любимым, плакала и просила прощения, оправдывалась тем, что она ничего не знала. Валентин Иванович стоял перед женой и не отвечал на поцелуи. Закрыв глаза и стиснув зубы, он молча плакал.

Спустя полчаса после бурной сцены он уже сожалел о своей исповеди. Она не принесла никакой разрядки, никакого облегчения — еще одно доказательство его слабости, неприспособленности к этой жизни. Какие такие планы он, слабак и никчема, смеет строить на будущее? И это он решил продолжить дело Алексея Алексеевича здесь, в Стюрвищах? Не зря Рита не уставала ему твердить: разуй глаза, братишка!

Как он мог позволить Лене продать, пусть и не насовсем, прогулочную коляску, которую он, отец, даже не смог приобрести для своего сына?! Анна Иоановна советовала ему обратиться в суд на неправильные действия электросети, обещала поддержку, а он что? Как только услышал, какие нравы теперь в судах, что надо нанимать адвоката, составлять исковое заявление, искать свидетелей, так и отказался от самой мысли об этом. Опять же нужны деньги, и как бы история со светом не обошлась им еще дороже — ведь Лена унаследовала дом Аграфены, следовательно, и ее долги. А причем здесь он? Конечно, ждать не одну неделю судебного разбирательства без электричества в доме — удовольствие, прямо скажем, ниже среднего. Но все равно не стоило опускать руки, нет, теперь он добьется своего, пойдет в суд. Что ж, теперь око за око, зуб за зуб.

И действительно, на следующий же день он попросила Анну Иоановну дать ему письмо в суд с просьбой возвратить ему деньги, несправедливо взысканные с него районной электросетью. Что и говорить, не был уверен в своей правоте, но в данном случае речь шла не о ней, а о его способности дать надлежащий отпор, постоять за себя и свою семью, быть мужчиной.

Тетя Маня без всяких уговоров подписала письмо о том, что Аграфена не платила за свет много лет. Другие соседи уклонились засвидетельствовать этот совершенно очевидный факт, но зато завуч Лилия Семеновна, которая жила совсем не рядом, а в другом конце деревни и, как здесь говорили, в казенном доме, без всякой его просьбы написала свое письмо для суда. Прослышав о том, что новый учитель собирает какие-то бумаги для суда, возле ихнего столба объявился Петька-афганец. Он хотел, было отрезать вновь провода, поскольку факт незаконного самоподключения был налицо.

— А этого не хочешь? — спросил Валентин Иванович и показал ему топор.

Вид у него, должно быть, был самым решительным и даже свирепым — Петька-афганец изменился в лице и, пробормотав: “Ну и ну!”, ушел восвояси.

Еще одна надежда Валентина Ивановича не оправдалась: он всерьез вознамерился разнообразить меню своей семьи за счет рыбы, плавающей подо льдом славной речки Стюрвицы. Купил набор зимних мормышек, моток лески, сделал две зимние удочки, пробил на речке там, где была заводь , две полыньи — за весь день на крючки подцепилось два окушка. Не было у него ни мотыля, ни приличного прикорма, кроме того, не было и никакого рыбацкого опыта — таков был и результат, еще одно разочарование.

После сцены с исповедью Лена стала как бы роднее, заботливее и внимательнее к нему, однако в то же время в ее поведении появилось нечто настораживающее. Как только Алеша выздоравливал, а он все эти месяцы много болел, она тут же начинала очень деятельно искать для себя возможность приработка. Казалось бы, только радоваться Валентину Ивановичу, когда она, оставив на него здорового Алешу, уезжала в “рога и копыта”, чтобы продолжить дело изготовления “семейных” трусов. Оттуда она возвратилась ни с чем, поскольку эта шарашка приказала долго жить, теперь там не ателье, а продают водку, и в то же время чем-то удовлетворенная. Объясняла она так: нашла еще одни “рога и копыта”, обещали дать надомную работу, предложили приехать через две недели. Когда же она уехала в назначенный день, то страшная догадка явилась к нему: Лена тоже продает кровь!

И точно — она вернулась бледная, озябшая, но с сумкой детских смесей. Он потребовал показать ему вены на руках — она спокойно ответила, что в этом нет нужды, да, она тоже сдает кровь.

— Лена, что же ты делаешь?! — закричал он на нее. — Алеша только-только перестал болеть! Ты же кормящая мать, какое же молоко будет у тебя, если ты сдаешь кровь! Да будет ли оно у тебя после этого вообще?!

— Оно у меня и так не очень хорошее, — с убийственным спокойствием ответила она. — А Лешу пора приучать к искусственному кормлению, переводить на детские смеси. Сейчас вообще многие не кормят грудью с первого дня.

— Без материнского молока из младенцев вырастают звереныши! — взбеленился Валентин Иванович. — Тебе что, мало нашего проклятого детства? Одумайся, Лена! Умоляю тебя: ни в чем не отказывай Алеше! Мы обязаны сделать все, чтобы детство у него было по-настоящему счастливым. Я для этого готов не только сдавать кровь…

Это было правдой — не только кровь.

После Нового года учителя намечали организовать в Москве пикетирование правительства, и его, как единственного мужчину, педагогический совет решил направить в столицу. А там Валентин Иванович замыслил не только сдать кровь, но и разыскать анатомический музей, которому, как ему подсказали знакомые на донорском пункте, можно продать свой скелет. Утаивать от Лены свой замысел не стал, убеждал ее, что в этом нет ничего страшного — живешь нормально, а потом, когда умираешь, твой скелет поступает в распоряжение музея.

— Давай лучше продадим телевизор, — предложила она без раздумий и тут же задала убийственный вопрос. — А ты подумал о том, что скажет Алеша своим детям, когда они спросят: “ Папа, а где наш дедушка?” Он станет объяснять, что их дедушка не похоронен, а стоит в музее? Это же хуже, чем наложить на себя руки — самоубийц хоронят за оградой кладбища, но хоронят. А тут? Не по-христиански это. Мы и так прокляты своими родителями. Валька, родной, — Лена приблизилась, положила руки ему на плечи и, вглядываясь в глаза, с мольбой в голосе предложила: — Давай договоримся: я больше не сдаю кровь, а ты, пожалуйста, выбрось из головы дьявольскую задумку. Как-нибудь проживем. Договорились?

В глазах у Лены стояли слезы. Валентин Иванович привлек жену к себе, как бы закрыл своими руками, попытался оградить ее, мать его ребенка, свою любимую, от жестокой, несправедливой и чуждой им жизни.

Между тем поездки Лены на донорский пункт имели последствия — накануне Нового года она заболела. Рано утром тридцать первого декабря она разбудила Валентина Ивановича и сказала, что ей очень плохо, что болит левая грудь. Лицо у нее пылало — поднялась высокая температура, и Валентин Иванович побежал за врачом в Стюрвищенскую больницу.

Врач Вера Михайловна, пожилая, но не растратившая в нынешней жизни чувство сострадания, такая же, как и они, обездоленная сельская интеллигентка, осмотрев Лену, укоризненно покачала головой.

— Вас бы в больницу, дорогая моя, — произнесла она. — Только куда вам с такой крохой ложиться. Кроме мастита у вас еще и замечательный бронхит. Как же вы не убереглись? Сейчас эпидемия гриппа, если я вас помещу в стационар, то вы обязательно загриппуете. А этого вам только и не хватает. Да и что нынче представляет наш стационар? Лекарств нет. Причем элементарных. Дожили…

Он сняла очки, поскольку они запотели, и Валентин Иванович увидел ее глаза — серые и некрасивые, но мудрые и спокойные. Это были глаза безмерно уставшей женщины, добросовестно исполнявшей свой долг, о которой забыли государство и сильные мира сего, затеявшие беспримерный по жестокости эксперимент над несчастным народом. Реформы не отменили болезней, напротив, обострили их и оставили таких, как Вера Михайловна, наедине с ними — без лекарств и даже без нищенской зарплаты.

Это все равно, что оставить на передовой солдат без боеприпасов и без пищи, подумал Валентин Иванович. Сердце у него разрывалось от боли — он жалел свою самоотверженную до глупости жену, а уж как было жалко Алешу, теперь лишенного материнского молока… А Вера Михайловна неторопливо, казалось, уже вечность все протирала очки и то ли от старательности, то ли от невеселых мыслей покусывала губы. Наконец, она протерла их, водрузила на нос и обратилась к Валентину Ивановичу:

— Супругу вашу надо лечить всерьез. Само не пройдет. Так будем лечить?

— Будем.

— Тогда доставайте лекарство. В данном случае не имеет никакого значения, что вам зарплату тоже не платят, — неожиданно жестко сказала она, перейдя на тон, не допускающий каких-либо возражений. — Инфекции ведь не ведают, что у нас очень правильный курс реформ. Посему: сумели заболеть — извольте излечиться. Я выписываю лекарство, а вы сегодня же находите их. Сейчас я пришлю медсестру, она сделает укол, боль будет поменьше и температура. Когда вы убедитесь, что жена хорошо перенесла лекарство — аллюр три креста в районную аптеку. Это лекарство там есть, купите на полный курс лечения.

Отправляясь в город, Валентин Иванович взял с собой все деньги, но, поскольку он не знал, сколько их уйдет на кучу рецептов, выписанных Верой Михайловной, к тому же, надо было выкроить на детские смеси, от приобретения билета в автобусе воздержался. Как назло, тут же в автобус вошли две румянощекие с мороза ревизорши и потребовали, чтобы он оплатил не только стоимость проезда, но и штраф.

— У меня нет денег, — отвечал он на все их притязания.

— Тогда мы отвезем вас в милицию.

— Везите, — безучастно согласился он.

Убедившись, что милиция его не пугает, ревизорши вздумали высадить его из автобуса. Но не тут-то было: неожиданно за него вступились незнакомые стюрвищенские женщины. Да как вам не стыдно высаживать человека посреди леса, кричали они, у него жена больна, он едет в район за лекарствами — откуда они уже знали, что Лена заболела? Он же учитель, а им сейчас зарплату раз в полгода платят, какие у него могут быть деньги?

— Так вы учитель? — спросили у него ревизорши.

— Да.

— Так что же вы сразу не сказали! — возмутились они. — Мы с учителей давно билеты не спрашиваем. Вы же хуже безработных — тем хоть пособие платят.

— А я, дурак, все время билеты брал, — признался он, чем вызвал в автобусе всеобщий смех.

Смех смехом, но веселья не было: такого унижения он давно не испытывал. Невыплата заработанного — тоже унижение, только к нему уже все притерпелись, короче говоря, к этому их уже приучили. Но когда ревизорши, зарабатывающие свой кусок хлеба на штрафах безбилетников, считают его, сеятеля разумного, доброго, вечного, представителем совсем нищей, с их точки зрения неприкасаемой касты, да еще выговаривают ему при этом, что он скрывает свою принадлежность к ней и напрасно им головы морочит — это было уже слишком. Он возмутился так, что, порывшись в карманах, достал деньги и потребовал у ревизорш билет. В автобусе ахнули от удивления, а один подвыпивший мужичок с заднего сиденья произнес сиплым, прокуренным голосом:

— А теперь можно и пешком!

Но никто не засмеялся — все увидели, как побледнел Валентин Иванович, когда он садился на свое место, как его стало трясти. Дрожали не только руки, но и ноги, стучали зубы, словно он промерз до костей — и не было никаких сил справиться с этим. Первыми на помощь пришли ревизорши: по-бабьи жалостливо смотрели на его руки, пустившиеся в пляс, и все спрашивали у него, не болеет ли он падучей.

— Н-н-не з-з-з-н-н-н-аю, — с невероятным трудом выдавил он из себя.

Ревизорши сунули ему в рот таблетку валидола — кто-то из них на всякий случай был, наверное, при лекарствах, но все равно их принялись отчитывать. Вот, мол, до чего человека довели. Да разве мы его довели, огрызались ревизорши, тут бери повыше, до Кремля. Молодой, а такой нервный, вслух удивлялись те, кто придерживался в перепалке с ревизоршами нейтралитета. У молодых как раз нервы и ни к черту, развивали они сами для себя эту тему дальше. То Афган, то Чечня, то либерализация, то прихватизация — тут никаких нервов не хватит. Вот спросите у него, когда он последний раз получал зарплату, осенью хоть у дачников подрабатывал, а ведь дома жена и маленький ребенок…

Он еле дождался конца злополучного рейса, выскочил первым из автобуса, забрел в какой-то безлюдный переулок, отдышался там и успокоился, а потом пошел искать аптеку. На лекарства денег хватило, осталось даже на пачку детской смеси — а дальше как?! На обратный билет денег уже не было, от одной мысли про автобус его опять едва не бросило в дрожь.

Как они надеялись на то, что наступит Новый год и все у них пойдет по-новому, конечно же, гораздо лучше, чем в уходящем. Он елку пушистую срубил, вместе с Леной мастерил из картона и фольги игрушки — если их не хватит, то в дело пойдут Алешины пустышки-погремушки. Из фольги Лена должна была нарезать дождик… Ставить и наряжать свою первую в жизни свою елку решили тридцать первого декабря- чтобы до праздника не потеряла своей привлекательности, чтобы радость на праздник была полной и многообещающей…

А теперь он стоял на центральной улице районного городка, мимо него шли люди, озабоченные предновогодними хлопотами, еще не растерявшими, как он, предпраздничных ожиданий и надежд на лучшее будущее. Он знал, что праздника у них с Леной в новогоднюю ночь не будет. Елку он поставит, украсит немудреными игрушками и дождик из фольги нарежет, а ощущения счастья, на которое они так рассчитывали, у них не будет. От осознания этого ему стало невыносимо тоскливо и одиноко, хотелось завыть по-волчьи — даже в детстве он не испытывал такой щемяще-обидной ненужности, неприкаянности, обреченности на боль и страдания. Постоял он, постоял, справляясь с нахлынувшими на него чувствами, а затем направился в ювелирный магазин в надежде на то, что там купят его обручальное кольцо.