В поисках Цацы (Часть 26)

Но главное, вся комната пропитана какими-то незнакомыми, будто враждебными запахами.

В первый раз, когда Цаца осталась в комнате одна (Вадим вышел на кухню), какой-то внутренний голос будто спросил ее, зачем она тут, а Высоцкий с портрета ободряюще подмигнул ей, как бы говоря: «Не дрейфь, прорвемся!»

Каждый вечер Вадим приходил и сразу, сняв в передней плащ и длинный клетчатый синий мохеровый шарф, бросался к Цаце. Но не обнимал и целовал, чего она от него ждала, а укладывал ее, как куклу, на «аэродроме», спускал с нее трусики, и пока она от испуга хлопала глазами, быстро овладевал

Но главное, вся комната пропитана какими-то незнакомыми, будто враждебными запахами.

В первый раз, когда Цаца осталась в комнате одна (Вадим вышел на кухню), какой-то внутренний голос будто спросил ее, зачем она тут, а Высоцкий с портрета ободряюще подмигнул ей, как бы говоря: «Не дрейфь, прорвемся!»

Каждый вечер Вадим приходил и сразу, сняв в передней плащ и длинный клетчатый синий мохеровый шарф, бросался к Цаце. Но не обнимал и целовал, чего она от него ждала, а укладывал ее, как куклу, на «аэродроме», спускал с нее трусики, и пока она от испуга хлопала глазами, быстро овладевал ею со словами:

— Моя киса!

Потом Вадим с удовольствием ужинал, потом валялся на тахте, болтая или рассеянно глядя в телевизор, и обязательно еще несколько раз за вечер укладывал Цацу в «постель». И всегда у нее появлялось доставлявшее Вадиму дополнительную остроту ощущений выражение покорной готовности и почти детского простодушия.

И так каждый день. Постепенно Цаца начала бояться этих моментов.

Почему?

Вадим был первым мужчиной в ее жизни, и она наивно полагала, что эти его импульсивные телодвижения и есть восторги любви. Но Цаца так любила Вадима, что не хотела ничем его огорчать.

«Ну пусть делает со мной все, что ему хочется», — думала она. Нина совсем не испытывала того, что испытывал Вадим. А он хотел только физического успокоения и быстро достигал его.

Нина полагала, что все мужчины — натуры грубые, и они могут искать одного лишь чувственного наслаждения, к которому не примешивается возвышенное чувство, но она интуитивно догадывалась, что оно-то и есть нечто завершающее.

Замужняя жизнь Цацы протекала в каждодневных заботах и казалась ей веселой и необременительной, пока вскоре не выяснилось, что она беременна.

Тогда в один из вечеров в их комнату на Солянке в срочном порядке, как скорая помощь, приехали матери Цацы и Вадима. Они виделись в первый раз и придирчиво оглядывали друг друга.

Мать Цацы Софья Георгиевна, как всегда, шикарно и модно одета: шуба из опоссума, дорогие сапоги, вся в золотых украшениях. Мать Вадима Изольда Сергеевна поразила Цацу экстравагантностью: волосы выкрашены в яркий фиолетовый цвет, а на жирном указательном пальце — кольцо с огромным черным камнем, похожим на кусок могильного гранита.

Они обе — и мама, и свекровь — стали уговаривать Цацу немедленно сделать аборт, в голос утверждая, что детей сейчас иметь не время. Изольда Сергеевна безапелляционно объяснила, что в этой комнате прописан не только Вадим, но и она, но проживает временно у мужа. Ее сыну вообще лучше не иметь детей. И, сделав страшные глаза, намекнула о какой-то сестре в сумасшедшем доме.

Софья Георгиевна вторила ей, поджимая тонкие губы, что сейчас о ребенке не может быть и речи, Ниночке надо сначала окончить институт. Она с любопытством разглядывала обстановку в комнате, одобрительно отмечая дорогую радиосистему и телевизор последней марки.

Разговор происходил во время «дружеского» чаепития за столом.