В поисках Цацы (Часть 18)

И Нина всей душой чувствовала себя неотъемлемой частичкой единого существа. Казалось, что в зале сидят только родные люди, которые как по волшебству наконец обрели вожделенную свободу, что все вдруг поняли что-то такое главное в их жизни и наверняка теперь будут так любить друг друга, что они уже никогда не посмеют никому причинить зло.

Высоцкий пел песню за песней, будто не зная усталости, чуть не до ночи, пока не рухнул, как подкошенный, от изнеможения, на пол сцены прямо под ноги Нины, где она сидела. Его под крики толпы вынесли из зала и усадили в машину. Нину в толпе

И Нина всей душой чувствовала себя неотъемлемой частичкой единого существа. Казалось, что в зале сидят только родные люди, которые как по волшебству наконец обрели вожделенную свободу, что все вдруг поняли что-то такое главное в их жизни и наверняка теперь будут так любить друг друга, что они уже никогда не посмеют никому причинить зло.

Высоцкий пел песню за песней, будто не зная усталости, чуть не до ночи, пока не рухнул, как подкошенный, от изнеможения, на пол сцены прямо под ноги Нины, где она сидела. Его под крики толпы вынесли из зала и усадили в машину. Нину в толпе чуть не задавили, когда безумные поклонники хотели дотронуться до своего кумира.

Вадим разыскал Нину и проводил на метро до дома.

С этого дня они с Вадимом стали встречаться почти каждый день.

Да, Вадим был намного старше нее. Но он так выгодно отличался от Ниночкиных сверстников — студентов-мальчишек. Они, дорвавшись до взрослой жизни, пьянствовали ночами в общежитии, а потом спали на лекциях. И вообще вели себя нагло и вызывающе — гоготали, сквернословили и за глаза дразнили Нину монашкой, чистюлей. Она, мол, ни с кем из них не встречается, брезгует ими, и не курит, и не пьет: не хочет поддержать их компанию.

«Тоже мне, не чувиха, а цаца какая-то!» — слышала Нина, как говорил про нее один самый наглый из них по кличке Папа.

Девчонки-сокурсницы, особенно иногородние, тоже не жаловали Нину Никольскую и даже прозвали ее Цацей. Они удивлялись, выговаривая Гуще, почему она, Дашка, такая компанейская, своя в доску, всегда защищает эту Цацу, воображалу с бантиком. Как вообще можно дружить с такой гордячкой. Она корчит из себя графиню. На лестнице с ними не курит, не выражается, не толкается, как все, в буфете, и даже, как маменькина дочка, ходит в столовую, где обедают в основном только аспиранты и преподаватели.

В этой столовой с Цацей однажды произошел неприятный случай.

Нина избегала ходить в студенческий буфет, так как не отвыкла от домашней пищи и не могла проглотить ни каменный творожный сочник, ни разбавленный кофе. (Кофе она вообще никакой не выносила, а чая ей в очереди никогда не доставалось.) Поэтому Цаца себя иногда баловала обедами по четвергам вместо лекций по истории КПСС — их она беззаботно пропускала, надеясь, что с ее памятью такую ерунду можно перед экзаменом за день выучить.

Как-то раз в четверг (всесоюзный рыбный день) она набрала на обед целый поднос: салат из морковки, мутную уху, серые рыбные тефтели с синеватым картофельным пюре, яблочный компот без яблок, калорийную булочку с изюмом (единственное, что вообще съедобно, если свежая). Цаца нашла свободный столик и приготовилась кушать. Только поднесла ко рту ложку с супом, как видит, что за ее столик усаживается огромный черный-пречерный негр и, улыбаясь и сверкая белыми-пребелыми зубами и глазами, говорит ей:

— Приятного вам аппетита! Можно, Мухаммед тут сядет?

А на Цацу такой страх напал, что ей послышалось: «Не Мухаммед, а людоед!» Негров до этого она так близко никогда не видела, только два раза на улице, да и то издали, или по телевизору.