В поисках Цацы (Часть 14)

Он ей показался старым.

Вадим недобро взглянул на Цацу и вдруг протянул ей в лицо, чуть ли не под нос, фотографию, неизвестно откуда взявшуюся. Он торжественно сказал не своим бархатным, а чужим деревянно-глухим голосом, что Владимир Высоцкий выше Пушкина, потому что он еще и поет!

Цаце как восторженной натуре многое казалось или невыразимо замечательным и прекрасным, или ужасным, обидным и несправедливым. Она безоговорочно верила телевизору и наивно полагала, что самое «главное искусство» ей показывают только на «голубом экране». И, конечно, на эти слова Цаца резко ответила, что это уж слишком! Как он посмел какого-то артиста

Он ей показался старым.

Вадим недобро взглянул на Цацу и вдруг протянул ей в лицо, чуть ли не под нос, фотографию, неизвестно откуда взявшуюся. Он торжественно сказал не своим бархатным, а чужим деревянно-глухим голосом, что Владимир Высоцкий выше Пушкина, потому что он еще и поет!

Цаце как восторженной натуре многое казалось или невыразимо замечательным и прекрасным, или ужасным, обидным и несправедливым. Она безоговорочно верила телевизору и наивно полагала, что самое «главное искусство» ей показывают только на «голубом экране». И, конечно, на эти слова Цаца резко ответила, что это уж слишком! Как он посмел какого-то артиста сравнить с первым поэтом России! Что голоса у Высоцкого вообще нет, а действительно поют Георг Отс, Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон, наконец, Карел Готт, Бисер Киров! А Высоцкий — самодеятельность!

Цаца передохнула от длинной страстной тирады и уже спокойно, указывая на фото артиста тоненьким полупрозрачным пальчиком с овальным ноготком, сказала, что его Высоцкий — маленький, щуплый, некрасивый!

Тут Вадим вдруг побледнел и сказал, что она Высоцкого вживую и не видела, и не слышала. Только благодаря Высоцкому он выжил на Севере в тайге в Плесецке, в этом аду, где зеки охраняют спецобъект! Он запнулся, сделав жест рукой, как бы зажимая рот, испугавшись, что сказал лишнее. Затем махнул рукой, мол, «а-а, все равно!». И только поэтому он ее, Цацу, прощает… И вдруг, уже потеряв всю интеллигентность, угрожающе на нее посмотрел и прокричал:

— А-а-а, была бы ты парнем… — При этом его умное, тонко-очерченное лицо исказилось до неузнаваемости и покрылось красными пятнами, нервно задвигался большой кадык. Вадим затрясся всем телом и стал похож на гадкого, злого индюка. Он внезапно резко вскочил, опрокинув на столе вазочку с вареньем из апельсиновых корочек, уронил с грохотом стул и, взглянув на Нину отчаянным полубезумным взглядом, выбежал вон из квартиры.

На шум прибежала Даша. Цаца стояла испуганная, прислонившись к косяку раскрытой двери. Она, уставившись в пространство широко распахнутыми удивленными глазами, повторяла полушепотом:

— Он псих, псих, псих!

Подруга усадила ее за стол, налила ей чаю, и, быстро наведя порядок, села напротив, и подперев полными руками в дешевых вульгарных кольцах большое дебелое лицо, участливо душевным, тягучим, как мед, голосом стала выспрашивать:

— Тю-ю-ю, рассказывай, что произошло? Я-то думала, что вы тут как голубки целуетесь. Приставал? Ты что, его выгнала?

Нина расплакалась. Немного успокоившись, она рассказала, в чем дело, но про «объект» в Плесецке сознательно умолчала, боясь повредить Вадиму. Такие были времена.

Даша как могла утешала Цацу. Она поведала, что поговаривают, будто в армии Вадим чуть не сдвинулся умом, чуть ли не из петли его вынимали! Тю-ю-ю, все его считали таким умным: как же, отличник, чемпион по шахматам, а он оказался форменным дураком. Обиделся, что его якобы по пятому пункту не приняли в МГУ, и вместо того, чтобы поступить в какой-нибудь институт попроще — железнодорожный или строительный, — загремел в армию со своим длинным носом и зрением минус шесть.